Предоставив горожанам возможность любоваться памятником, Фома Дятлов пошел бродить по кладбищенским дорожкам. Видел бескрестные холмики или торчащие над могилами простые, грубо сколоченные деревянные кресты. Много старых крестов, подгнивших и покосившихся. На крестах набиты дощечки с именами покойников. На одной Фома прочитал: "Под камнем сим лежит Максим..." Дальше было все стерто, и чья-то озорная рука приписала: "Ну и хрен с ним". Только у самой кладбищенской церкви стояло несколько мраморных и чугунных крестов, охранявших вековой покой былых лиц духовного звания и прежних богатых купцов.
А кладбище раскинулось широко.
"Ежели, примерно, из десятка могил - одна с крестом будет... - размышлял Фома. - Могил-то всего - не счесть сколько!.. Здесь да на Федоровском кладбище, на Заречном... А по уезду, по всей губернии... Видимо-невидимо их... Может крест пойти, хорошо пойти может... Судя по теперешним временам, всему торговому делу памятник ставить надо, а капитал на другую стезю переводить... То там, слышно, недавний купец фабрику выстроил, то в другом месте завод поставил... Зорко за жизнью надо следить и заведенными порядками не довольствоваться. Так-то, Фома..." - мысленно разговаривал Дятлов сам с собой.
Живо представлял себе, как в заводскую контору будут поступать заказы на отливку именных крестов и надгробных плит, как при кладбищах будут раскупать готовые изделия дятловского завода, потому что бедны и недолговечны деревянные кресты на могилах, а будущие мертвецы будут ведь оставлять в завещаниях просьбы поставить им прочный, тяжелый крест, отлитый на заводе у Дятлова.
Будет завод дымить в небо, ночами светиться заревом, сыпать быстро гаснущими звездами искр, и огненным хлестким потоком потечет из вагранки расплавленный, ослепительно яркий чугун.
Будет так, будет!
Вскоре Дятлов уехал в Москву и пробыл там целый месяц. Подробно знакомился с литейным производством, заказывал оборудование, подбирал и нанимал мастеров. А когда вернулся домой, к окраине города потянулись подводы, груженные строительными материалами.
Слух о постройке завода мигом разлетелся по округе. С самой ранней зари скапливались толпы желающих попасть на работу. Среди них были и горожане, и обитатели пригородного заречья, но они терялись в наплыве заезжих и пришлых крестьян, искавших спасения от голода.
- Благодетель... Отец... Кормилец ты наш... Сделай божескую милость, возьми... На тебя вся надежа...
Бедствие разрасталось. В деревнях, распухая от голода, корчась в судорогах от холеры, вымирали целые семьи. По дворам не успевали сколачивать гробы для новых покойников, и погосты быстро покрывались свежими холмами могил.
Шла смерть по русской земле, заглядывала в промерзшие, занесенные снегом оконца, валила хозяев, гасила у старого и малого истомленные голодной тоской глаза. А на смену черному тысяча восемьсот девяносто первому году еще грознее чернел новый год - тысяча восемьсот девяносто второй. В нем будет еще больше могил. Кресты нужны, кресты. Торопись, Фома Дятлов, с заводом.
И Дятлов торопился.
Он понимал, что обнищавшим до последней нитки голодающим мужикам было вовсе не до крестов, но рука об руку с голодом шла холера, а она цепляла и тех, у кого было чем пообедать. В одночасье скрутила хомутовского лавочника Ермолаева, в самом городе - попа Кирилла, потом земского фельдшера Ланкина вместе с женой. И по уезду холера выхватывала не только одну голь перекатную, а забиралась кое-где и в помещичьи усадьбы, в охраняемые цепными псами особняки. Сказано: смерти не минуют ни нищие, ни цари.
Нужны кресты, нужны!
Рабочих Дятлову не скликать, не заманивать. По бесчисленным рукам, тянущимся за каким-нибудь заработком, хоть палкой бей - не отобьешься. Радовало это Фому Кузьмича. В первый день, набирая землекопов, плотников, каменщиков, он расщедрился: обещал поденно платить по гривеннику, но оказалось, что и за семь копеек шли люди, и еще не счесть, сколько оставалось непринятых, которые согласны были работать за пятачок.
- Абы б прокормиться нам...
- Абы б?.. - переспрашивал Дятлов.
- Абы б, батюшка... Абы б только...
- Ну, стало быть, тот уговор - по гривеннику - отменяется. Я за гривенник-то, выходит, две жизни спасу.
Вот и счастье в засветившихся глазах. Пятачковое счастье...
- Принял... Взял... Знать, услышала богородица мольбу нашу...
А тем, кого будущий заводчик не принял, на что еще можно надеяться? Опустив повисшие плетьми руки, крепкий на вид мужик осел на снег, привалившись широкой спиной к груде сложенных кирпичей, уткнул в грудь грязную свалявшуюся бороду и замер в своих нерешенных думах.
Перед сумерками Дятлов проходил мимо и строго окликнул:
- Эй!.. Чего тут уселся?..
Мужик молчал. Заглянул Дятлов ему в лицо, - мертвый.
К вечеру этого дня Фома Кузьмич тоже почувствовал недомогание: покалывало в боку, заваливало грудь, то и дело пересыхали губы.
"Может, это холера подбирается?.." - с ужасом подумал он и переполошил весь дом.
Ольга взвизгнула и, дрожа от страха, забилась, словно в падучей. Колотила ногами по полу и истерично выкрикивала:
- Не хочу холеру... Не хочу, не хочу-у!..
У старухи Анисьи Ксенофонтовны подкашивались ноги, и вся она сразу как-то обмякла, покрываясь липкой испариной. А Степаниде Арефьевне показалось, что почувствовала резь в животе.
Софрониха кинулась за доктором - а того дома нет; за фельдшером - а тот в бесчувственном состоянии мертвецки пьяный лежит. Тогда побежала к аптекарю, - он был дома и сам дверь ей открыл.
- Скорей побежим... Забирай всю аптеку свою... Скорей... - задыхалась от спешки, волнения и страха Софрониха. - "Сам" захворал!
Славу богу, аптекарь не заставил себя долго ждать. Он давно хотел подыскать предлог, чтобы встретиться и поговорить с Дятловым. Намозолил глаза, осточертел приехавший из Калуги племянничек. Сначала думал, что будет гордиться им, хотел чердак над аптекой в мастерскую для художника переделать, а потом поинтересовался, какие рисунки привез племянник с собой, и не знал, как от них отплеваться: ведьмы, кикиморы, вурдалаки да упыри - все уродливые до омерзения, голые - в самом непристойном виде изображены. Тьфу!.. А говорил, что помогал храм в Калуге расписывать! Как же рука у него не отсохла?
Чтобы племяннику без дела зря не болтаться, определить бы его каким-нибудь конторщиком к Дятлову, - думал дядя. И как раз подоспела Софрониха.
Колотья в боку?.. Грудь закладывает?.. Не холера, можно смело идти.
И, захватив с собой инструмент, чтобы кровь пустить, банки, горчичники, порошки от простуды и другие снадобья, аптекарь заторопился к больному.
Как заправский доктор - и голову всю ощупал, и пульс проверял, ухо к груди больного прикладывал, мял живот и заглядывал в рот.
- В самое время захватили болезнь, уважаемый, - обнадеживал он Дятлова. - Как она к утру развилась бы, не ручаюсь сказать, а сейчас в самый раз...
- Облегчишь - не забуду. Болеть-то мне не ко времени. Завод строю, чай... - тяжело дыша и постанывая, говорил Дятлов.
- Все, Фома Кузьмич, сделаем, досконально.
И аптекарь сделал все, что мог: пустил кровь, поставил банки, нажег Фоме Кузьмичу спину горчичниками, а вслед за тем - скипидарной мазью; напоил горячим чаем с малиной, высыпал ему на язык порошок, чтобы пот хорошенько прошиб, дал выпить столовую ложку какой-то горькой микстуры, обложил грудь и спину припарками, а на ночь, поверх стеганого одеяла, накрыл еще шубой на лисьем меху.
Всю ночь Фоме бредилось, будто он, подобно покойному родителю, парится в бане на верхнем полке и кто-то все поддает да поддает еще пару. Проснулся - хоть выжимай всего, но зато болезнь как рукой сняло. Утром прибежал аптекарь проведать больного, а Фома Кузьмич сидит, благодушествует, чай распивает.
- Спасибо... Вызволил. Вышиб хворь... Всему семейству накажу, у кого лечиться надо. У тебя и снадобья все под руками, мастак! - гладил этими словами Дятлов и душу и сердце аптекарю.
От вознаграждения тот отказался.
- Что вы, что вы, Фома Кузьмич!.. Разве я из-за этого... Высокой наградой почитаю ваши слова, они мне дороже всего... А уж если будет ваша такая любезность, то относительно племянника своего... Попросить вас хотел... Если станете, Фома Кузьмич, в контору грамотных людей набирать, то...
- В контору? - переспросил Дятлов. - Ну что ж... Приведи племянника, покажи.
Аптекарь посоветовал Фоме Кузьмичу день-другой не выходить и пообещал наведаться еще к вечеру.
В сумерках, ведя за собой племянника, внушал ему:
- Держись, Егор, аккуратно. Приглянуться старайся, понравиться. Он - сумасбродный мужик, ему как взглянется только. Иной раз и нужен человек, а он не возьмет. Как-то дворника к себе нанимал, и всем дворник хорош был, я же и рекомендовал его, а он в одно уперся: почему у дворника губа отвислая?.. Что ему до губы? А вот не понравилось.
- Я губы-то подожму, - обещал Егор.
- Не в губе дело, дурак! Это я тебе к примеру сказал... Вообще старайся понравиться. Мало-мальски поскромней, мало-мальски побойчей - таким прикидывайся. На него, говорю, как найдет, какой сон увидит... А упустишь этот случай - дождись потом!
У Егора екало сердце. Надоели упреки в дармоедстве, не раз уже слышанные от ворчливого дяди, и если бы Фома Кузьмич Дятлов согласился принять к себе... Если бы только...
- В контору хочешь ко мне? - оглядел его Дятлов. - Писать, значит, можешь?
- И писать и читать. И рисовать также может. Он - дошлый у нас, голова! - расхваливал аптекарь племянника. - В Калуге у художника специально учился.
Егор пугливо переводил глаза с Дятлова на дядю, стоял не шевелясь. Сейчас вот, сию минуту решится... Затаив дыхание, ждал.
- Ну, рисовать - это мне ни к чему, - отмахнулся Дятлов. - Не про то я... А вот, ежели... Ладно, завтра с утра приходи. Понравишься, будешь старательным - приказчиком, может, сделаю.
Аптекарь кланялся, благодарил.
- Весьма чувствительно тронуты такой вашей любезностью. Большое одолжение сделали, покорнейше благодарим.
- Ну, ну... - останавливал его Фома. - И мне люди нужны и ему, значит, место. И с тобой за лечение квиты. Вот и дело с концом.
У Егора от радости дух захватывало. "Даже приказчиком!.." - ликовал он.
С первых же дней после набора рабочих на большом пустыре между городом и железнодорожной станцией полным ходом начались строительные работы. Не дожидаясь весны, когда оттает земля, ее долбили, крошили ломами, рыли ямы под фундаменты будущих цехов и конторы. Плотники сколачивали леса. По дощатым настилам скрипели колеса тачек, тяжело нагруженных камнем. Дымили костры, у которых люди наспех отогревали коченевшие руки.
- Веселей, веселей шевелись! От усердия самим теплей будет! - нет-нет да и покрикивал пока еще не приказчик, а надсмотрщик за рабочими - Егор Иванович Лисогонов. В валенках, в овчинном полушубке с поднятым лохматым воротником, в нахлобученной на лоб меховой шапке, обмотанной шарфом, он прохаживался то туда, то сюда, похлопывал теплыми рукавицами и невольно поеживался от озноба, глядя на мужиков в разбитых лаптях и в дырявых армячишках, перехваченных обрывками веревки. Отрывисто, хрипло и надсадно дыша, старательно работали мужики, не замечая, что по лицам струился пот, а ветер с колючей поземкой жгуче охлестывал их.
- Раз, два - взяли!.. Раз, два - сильно!.. - выкрикивали голоса, и, послушные этой команде, люди рывками подтаскивали тяжеленные бревна, заиндевелые железные балки, застрявшие в снегу тачки. Трещали армяки, зипуны и кафтаны; из-под заскорузлой, почугуневшей от грязи и пота рубахи обнажалась вдавленная костлявая грудь с болтавшимся на ней нательным крестиком. - Раз, два - сильно!.. Раз, два - взяли!..
Рывок, еще рывок.
- О-о-о-о-о-у-у-у... - разносится чей-то стон, похожий на вой.
- Терентия придавило...
В кровавых ссадинах руки, в морозных ожогах ноги, в глазах черные, застилающие солнце круги.
- Веселей, ребятушки, веселей, - подбадривал рабочих заходивший на постройку хозяин.
- Изо всей нашей мочи стараемся...
Время - ближе к весне. Удлиняются дни, и удлиняются рабочие часы на постройке. Скоро по восемнадцать - двадцать часов, чуть ли не круглые сутки будет идти работа. Так по уговору с хозяином было: работать от зари до зари. День за днем растут стены заводских корпусов, двухэтажное здание конторы и склада.
Как ни трудна была работа, но у занятых на постройке людей оставалась надежда выжить, а это - самое главное. Ничего, что саднят, сильно ноют натруженные руки, душит кашель простуженную грудь, не сразу можно разогнуть спину, ступить на покалеченные ноги. Еще жив пока, жив...
Вповалку, прижавшись друг к другу, забывались люди в тревожных снах. Дороги были они, эти короткие часы отдыха. Сколько человек могло уместиться на полу у какой-нибудь бабки-бобылки, столько и ночевало там. Платили по копейке за каждый ночлег, - четыре копейки в день оставалось на еду, на одевку-обувку, на все и вся. Люди старались ютиться поближе к заводу, чтобы не тратить время и силы на ходьбу, а когда наступили теплые дни, у многих "ночлежная" копейка была сэкономлена: ночевали под забором, которым был огорожен завод. Случалось, что под утро вместо спавшего человека оставался лежать мертвец. Его увозила и хоронила полиция.
Рано запирались горожане на все крюки и засовы, спускали с цепи собак, чутко прислушивались к каждому шороху и пугали друг друга слухами о грабежах. Подозревали во всех темных делах голодающих, а может, это орудовали свои городские воры, удачно пользуясь таким прикрытием. Так или иначе, а ротозеями быть не следовало. А то вон Агутин, маляр, сокрушался он, сокрушался, что придется ему переводить голубей, - нашлись люди, избавили его от такой печальной заботы. Утром однажды сунулся он на свою голубятню, а там - поминай как звали всех его турманов. Кто, когда, как сумел их украсть, - даже Полкан не слышал. Одно дело - чужаков загонять, а другое - голубей воровать. Голубь - он как живое олицетворение духа святого, на иконах изображен. И чья это кощунственная рука могла шарить по голубятне и безжалостно свертывать нежные голубиные шейки?.. Чья же еще, как не голодающих этих! Озверел народ, готов не только голубя - духа святого, а всю святую троицу обезглавить.
Не стало в городе малярной работы, и не стало последней агутинской радости - голубей. Заскучал Михаил Матвеич, так заскучал, что жена сама надоумилась наскрести грошей и сбегать в монопольку за шкаликом. Но что шкалик!.. Только усы обмочил, а чтобы жгучую обиду залить - не меньше как целый штоф ему требовался. Ни работы, ни утехи тебе.
- Ах, сибирский твой глаз...
- Дятлов-то, слышь, контору при заводе отделывать будет. Может, попросился б к нему? - подсказывала Михаилу Матвеичу жена, но он отмахивался от нее, как от назойливой мухи, и хмурился. Несуразное говорит. Как он пойдет туда, если Дятловы считают его убивцем их старика?
В последний раз принес Агутин домой деньги, полученные от гробовщика. Сосновые гробы под дуб кистью расхлестывал. А теперь и эта работа не требуется. Гробовщик сказал, что простые, некрашеные гробы ходчей идут, а те, к которым приложена искусная рука маляра, - залежались. Хоть сам в них укладывайся.
После "парной" смерти Кузьмы Нилыча Агутин избегал встреч с Фомой Дятловым. Издали увидев его, быстро переходил на другую сторону улицы или сворачивал в первый попавшийся переулок. Если же разминуться было невозможно, прикидывался чересчур занятым и, равняясь с Фомой Кузьмичом, поспешно кивал головой, не выражая купцу таким приветствием никакого почтения.
И в этот день было так же. Небрежно кивнув на ходу, хотел Михаил Матвеич еще больше ускорить шаг, но Дятлов его задержал.
- Погоди, торопыга... - Достал пачку денег и, вытащив из нее пятерку, протянул маляру. - Для начала тебе... Ежели у кого подрядился - бросай. Скажешь, Дятлов к себе потребовал. При заводе кабинет мне в конторе отделывать будешь.
Не стал ни рядиться, ни ладиться, сказал об этом, как о деле решенном. Агутин смотрел на пятерку, нежданно-негаданно попавшую к нему в руку, и удивлялся случившемуся. Давно уже таких денег дома не видывали. Можно будет вместо отрубей настоящей мучицы купить, пшенца, не считаясь с ценой, и, само собой, - косушку-другую взять в монопольке.
- Сибирский твой глаз... Подфартило!..
Глава пятая
КРЕЩЕНИЕ ЗАВОДА
Проходная будка и заводские ворота - в свежих березовых ветках. Двор усыпан кварцевым желтым песком. От проходной к подъезду конторы и по ступенькам крыльца - коврики мягкой цветистой дорожкой.
Фома Дятлов в новом сюртуке, в шелковой голубой косоворотке и в лаковых сапогах гармошкой, кланяется гостям, встречая их в дверях проходной, и солнце стекает с его глянцевитой, полысевшей макушки. Вот-вот явится архиерей, обещавший прибыть из губернии. По двору снуют церковные певчие, купеческая и чиновная знать, почетные и непочетные гости.
- Завод ведь, а?.. Завод ведь, Лутош-ша!.. - хлопает Дятлов Лутохина по плечу.
- Действительно, завод... Никто против не скажет... Действительно, - соглашается Лутохин.
- А все кто?.. Сам!.. Отец родной в мои годы в заплатанных портках ходил, к старости только разбогател... А ты говоришь!
Лутохин ничего не говорит. Только поддакивает.
- Действительно... В портках, да...
Певчие толкутся у ворот, и время от времени регент ударяет камертоном по пальцу и тихо протягивает:
- До-ми-до... соль-ми-до...
И тогда певчие откашливаются.
В конторе столы сдвинуты в длинный ряд.
На столах - вазы, блюда, блеск серебряных и хрустальных приборов, бутылки, графины, цветы, и спиртной, легкой синью отдают накрахмаленные скатерти и салфетки.
- А эту вазу лучше сюда, - по-своему передвигает Ольга вазы и блюда.
- Ах, Оленька, зачем же сюда? - останавливает Софрониха. - Здесь ягоды, фрукты, сама зелень за себя говорит... А цветы эти надо поближе к вину. Вот промежду этих бутылок.
- А вот эту?
- И эту сюда... По эту сторону можно. Перед папашей только место не загораживай, а то будут они тут сидеть, за цветами их и не увидишь... К сторонке, к сторонке подвинь...
- Едут, едут!.. - донеслось от проходной.
Регент торопливо задает тон:
- До-ми-до-о... Соль-ми-до-о...
Тройка летит напрямик. Вот-вот врежется в решетчатые ворота, но лошади делают крутой поворот перед самой проходной, тарантас вздрагивает и останавливается. Регент взмахивает рукой, и хор в сорок человек торжественно возглашает, гремит:
- Ис полла эти деспота!..
И замирает на мгновение, чтобы снова разразиться еще и еще громогласным приветствием:
- Ис полла эти деспота!..
К тарантасу живо подскочили двое рабочих и расстелили ковровую дорожку, чтобы не на голую землю ступила нога архипастыря. Около Фомы Кузьмича сгрудились в праздничном облачении все духовные отцы горожан. Фома облегченно вздохнул. Хотя с началом торжества и припоздали против намеченного часа, - ну, ничего.