Из тарантаса, кряхтя, вылезает протопоп отец Никодим, опираясь на свою трость с серебряным набалдашником. Лицо Фомы Дятлова начинает тускнеть: в тарантасе больше нет никого. Заводчик нетерпеливо спешит к еле переставляющему ноги протопопу и останавливает его строгим окриком:
- А архиерей?..
Протопоп разводит руками и вбирает в плечи косматую голову.
- Нету, Фома Кузьмич, нету...
- Как так нет?!
- Не приехал, нет... Обещал, а нет... Дела, что ль...
Ярче разгораются в небе звезды, ярче горят плошки и факелы на земле. Гости, разместившиеся во дворе, бойко шелушат семечки, весело переговариваются и смеются; взвизгивают девки и бабы от внезапных щипков. Скрипят, надрываются гармошки, - во дворе, как и в конторе, с каждой минутой все веселее и веселее.
- Господа... господа!.. Я говорю: культура Запада, культура, господа, германских и прочих государств воплотилась, господа, в нашем краю...
У городского головы пересыхает горло. Он проглатывает слова.
- Фома Кузьмич, господа... Одним словом... Чугунный завод в нашем краю... И прошу, господа, выпить за чугунный и за германские государства!.. И чтоб, господа, нашему Фоме Кузьмичу здравствовать, украшать наши кладбища... Виноват, господа, не к месту будь сказано... Украшать чтоб Фоме Кузьмичу нашу смерть... Многая лета!..
И хор гремит: "Многая лета... Многая лета!.."
А Филимонов крутит головой, захлебываясь от смеха, рассказывает соседу по столу:
- Потеха!.. На масленой в Москве мы с Фомой... Вот уж где почудили... Дела-а!..
Егор Иванович Лисогонов долго вертелся около главного стола, за которым сидел хозяин с самыми знатными людьми города, мешал официантам, а присесть ему негде было. Уж если дядя-аптекарь попал на задворки, в самый конец другой комнаты, то... Переходил Егор Иванович от стола к столу, из одной комнаты в другую и очутился на крыльце. Посмотрел на пирующих во дворе - и там негде приткнуться... "Разве вот здесь, с краю, где девки сидят..."
- Извиняюсь, барышни... Местечка не найдется, чтоб рядышком?.. - И приятно удивился, заметив дочь бахчевика Брагина. - Наше вам почтеньице, Варенька!
Притихли сидевшие рядом с Варей подружки, вытянули шеи, стараясь разглядеть ее городского ухажера. Одна другой; зашептали:
- Он допрежь за Ксюшкой Агутиной ударял, пока та за Степку Трунова не вышла... Племянник аптекарев он.
- Сказывают, в приказчиках тут.
- Вот бы у него попроситься, чтоб в завод взял...
- Погоди... Познакомимся, может... Послушаем, про что говорит.
Тесно сидеть Варе - ни пошевельнуться, ни поглубже вздохнуть. С одного бока поджимают навострившие уши подружки, с другого - Егор Иванович.
- Меня Фома Кузьмич в комнатах оставляли, да душно там, знаете, шумно и к тому ж не на свежем воздухе... А я, по изысканности души, природу люблю наблюдать... Угощайтесь, Варенька, - придвигает он к ней стакан с брагой.
- Нешто можно, Егор Иваныч... А как захмелеешь?!
- Как кавалер - я завсегда к вашим услугам.
- Люминацию чтоб... На волю пойдем, там просторней... Люминацию!.. - кричит Дятлов.
Он в пестром кругу обступивших его во дворе людей, пляшет, притопывает ногами, и множатся на песке оттиски его каблуков.
Барыня, барыня,
Сударыня, барыня!..
Визжат и рокочут, захлебываются гармоники.
Будто с отчаяния ударив картузом о землю, в круг входит маляр Агутин и, подбоченясь, становится против Дятлова.
- Ну-ка, ну-ка, давай!..
- Сыпь, Матвеич!.. - раздались одобряющие выкрики.
Неторопливо, как бы нехотя, начал Агутин обхаживать Дятлова, словно примерялся, в какой момент и с какой стороны ловчей будет накинуться ему на купца-заводчика. И улучил такое мгновение: боднул головой воздух, лихо вывернулся из-под дятловской широко раскинутой руки и, притопнув, пошел плести ногами замысловатые кренделя. Дятлов вправо подастся, - и маляр кружит около него; Дятлов - влево, - и маляр тут как тут. Не дает ходу заводчику, и тому приходится топтаться на месте. Задирает маляр кверху свою всклокоченную бороденку, того и гляди отвалится у него запрокинутая голова, и приседает, словно в холодную воду окунается.
- Ух, ух!..
- Не уступай, Матвеич, шибче ходи!..
Гармонь самого лучшего хомутовского гармониста, Федьки Загляда, учащает плясовой наигрыш; Дятлов переступает с пятки на носок, помогает себе руками, звонко прихлопывая по лаковым голенищам, а маляр вприсядку крутит вокруг него карусель, с каждой минутой все больше входя в азарт.
- А ведь перепляшет его Матвеич... Истинный господь - перепляшет!.. - откровенно радуются пригородные и вызывающе, с усмешками, посматривают на городских, извечных своих противников по кулачкам.
- Агутин - такой... Не поддастся...
- Он старика перепарил, не уступил. А этого запросто перепляшет.
До слуха Дятлова донеслось это ехидное замечание, и он помрачнел. Выйти из круга - значит действительно признать себя побежденным, но и продолжать плясать под такие насмешки ему не к лицу. Ковырнул носком землю и чуть не споткнулся. Устал, запотел, дышать стало трудно. Тяжеловат он, осанку имеет солидную, не такой вертлявый, как этот замухрышка маляр.
Бешено снуют пальцы гармониста по перламутровым кнопкам ладов, извивается гармонь, словно норовя вырваться из рук. Залихватские переборы сплетаются, рвутся наперегонки. А лицо у гармониста строгое, напряженное. Да, похоже, что со всех хмель сошел. Уже не слышно смешков и острых словечек, все следят за Дятловым и Агутиным: кто - кого?..
Фома Кузьмич знал, каким взрывом веселья встретят пригородные его поражение. Даже если выдержит еще несколько минут и одновременно с Агутиным выйдет из круга, все равно первенство признают за маляром. Бойчее оп пляшет, вон какие коленца выкидывает: оперся рукой о землю и колесом ноги крутит! А он, Фома, топчется медведем, бестолково размахивает руками, не может как следует ноги согнуть - живот мешает ему. "Хоть бы на подмогу из наших кто вышел... Стоят, подлецы... Хозяйским позором любуются... Ну, погодите, припомню я вам!.."
И тогда, словно угадав его мысли, на выручку быстро выходит Егор Иванович Лисогонов.
Сразу видно, что не умеет плясать человек, ногами лишь путает, мельтешит перед глазами, мешает.
- Эй, отойди... Чего выскочил?! Ходить сперва научись! - кричат ему с разных сторон, но Егор Иванович будто не слышит. Надо же как-то хозяина выручать!
Податной инспектор тоже смекнул:
- Подмогнем, Фома Кузьмич, не сдавай!.. - и, ворвавшись в круг, начал лихо отбивать чечетку,
- Ах, та-ак?! - угрожающе донеслось из рядов, где стояли заречные.
Двое парней и один бородатый мужик живо скинули с себя пиджаки, швырнули их вместе с картузами под ноги и тоже ринулись в круг.
Нет, не переплясать было горожанам заречных, у которых и присвист зычнее и пляска замысловатее. Словно вихри несли их по кругу, и притопывали они так, что наблюдавшие за пляской городские гости невольно пятились, опасаясь, как бы не наступили им на ноги. Поджимались к крыльцу конторы и поднимались на него. А заречные все больше теснили их, расширяя круг, и кто-то озорно, вызывающе выкрикнул:
- Вот-т она, выходи-и!..
Прошла еще минута, другая, и в кругу не осталось никого из городских плясунов.
- Наша взяла... наша!.. - смеялись заречные.
- Что значит - ваша? - стоя на крыльце, строго спросил пристав.
- А то и значит, что... наши-то подюжее.
- Кто это здесь рассуждает? - повысил пристав голос. - Вы где находитесь? У кого?.. Живо за воротами будете... Кто это сейчас говорил? А ну, подойди ко мне...
Заречные отхлынули от конторы, подаваясь в темную глубину двора.
- Скоты!.. - заключил пристав.
- А зачем же, вашскородь, лаяться? Кажись, ничего худого не сделали.
- Что?..
Пристав шагнул с крыльца в темноту двора, но тут же остановился. Факелы догорели или их умышленно погасили. Только отсветы, падающие из окон конторы, слабо освещают двор на какой-нибудь десяток шагов, а дальше черной стеной стоит ночь.
- Хамье, - буркнул пристав и снова поднялся на крыльцо. - Сидоров! - крикнул городовому. - Выгоняй этот сброд. И - по загривку каждому на прощание.
Соловьиной трелью прокатился над заводским двором свисток городового.
- Зачем гнать, мы и сами уйдем... Спасибо на угощении... Эй, наши, айда!.. - сзывал гармонист Федька Загляд своих ребят.
Он развернул гармонь и хотел с "расписными челнами" выплыть за ворота завода.
- Прекратить безобразие! - гаркнул пристав.
Ярко освещенные окна конторы оставались позади. Городовые бесцеремонно выпроваживали со двора полупочтенных и совсем непочтенных гостей, всю простонародную мелкоту. В конторе заиграла музыка, открывая бал в будущем складе готовых надмогильных изделий. Городские дамы и кавалеры закружились в танцах, а люди постарше, постепеннее, снова уселись за стол.
В ожидании разъезда гостей за воротами длинной вереницей стояли извозчики.
- Пируют господа хорошие.
- Кому голодовать, а кому пировать.
- Сколько объедков, поди, зря пропадет. Хоть бы мосолик какой поглодать...
- Не пропадут. Найдутся охотники, соберут...
Навалив себе на тарелку голову жареного поросенка, купец Филимонов отхлебнул из бокала мадерцы и расстегнул на жилетке пуговку.
- Вот я, значит, тебе расскажу...
Но ничего не успел Филимонов рассказать своему соседу, кассиру из казначейства: сильный удар в окно, сопровождаемый звоном разбитого стекла, заглушил его голос. Влетевший в окно осколок кирпича плюхнулся на стол в блюдо с заливным судаком.
Глава шестая
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК
- Так-с, Агутин... Понравилась, значит, тебе кутузка? Опять с тобой повстречались?..
- Повстречались, вашскородье.
- Ты что же, нарочно все это?..
- Не виноватый ни в чем, вашскородье.
- Как же не виноватый, когда ты зачинщик всего?! Где ни появишься, везде от тебя только смутьянство одно.
- Не причастный, не виноватый ни в чем. Сами изволили видеть, плясали по-честному, - твердил Агутин свое.
- Да тебя, как преступника государственного... как же ты, шваль заречная, осмелился посягнуть... Как же ты... - задохнулся от гнева и закашлялся пристав.
- Переплясал-то?.. - спросил Агутин.
- Молчать!.. Не смеешь вопросы мне задавать, арестантская твоя харя... Отвечай, как ты смел, негодяй, это самое?.. Как тебе совесть позволила насмеяться над таким лицом? Отвечай, сукин ты сын!
- Смеху ни над кем не было, а Фома Кузьмич сами всем веселиться приказывали. У нас, вашскородье, все по-честному шло.
- И кирпичом, значит, пальнули "по-честному"?
- Не могу этого знать, не видал.
Так ничего и не добился от него Полуянов. Продержал в кутузке несколько дней и выпустил.
Хотел Дятлов отказать племяннику аптекаря, но, припомнив, что было на заводском дворе, спросил Лисогонова:
- Это ты тогда... на подмогу мне выскочил?
- Самый я, Фома Кузьмич. В точности.
- Так. Ну, ладно. Вторым приказчиком будешь. Минаков, значит, да ты. Как зовут-то?
- Егор... Георгий Иваныч...
Снова голодающие растекались по улицам и переулкам, одним своим видом наводя страх на горожан. Подростки, семейные мужики, старики, едва волочившие ноги, ходили под окнами, и от них среди бела дня накрепко запирали двери, а особо опасливые хозяева спускали с цепи собак.
- Подайте милостыньку, Христа ради...
- Бог подаст.
Переходил от дома к дому, с одной улицы на другую, следом за многими прошедшими до него, молодой ракшинский парень Прохор Тишин, и никто ему не протянул ничего за весь длинный день. В деревне у Прохора никого не осталось. Мать умерла еще два года назад, а отца этой зимой завалило где-то в шахте. Жил Прохор у старика бобыля дяди Игната и вместе с ним пришел наниматься на дятловский завод. Первый раз за свои семнадцать лет попал парень в город, где все изумляло его, а больше всего - обжорный ряд на базаре. Стоило потом на ночлеге закрыть глаза - и ему мерещились начиненные кашей толстые сычуги, миски с дымящимися щами и торчащим мослом, ломти пахучего хлеба, связки вяленой рыбы, размоченные в горячем чае румяные крутые баранки... Одно чередовалось за другим, будто кто-то, невидимый, выставлял перед Прохором всю базарную снедь. Протяни руку и ешь, грызи, хлебай. Чего сроду в деревне и в глаза не видал, - ему казалось, что он знает на вкус.
Чуть свет дядя Игнат повел его на маслобойку, - может, хоть завалящий кусочек жмыха найдут. Маслобойка не работала, не из чего было сбивать. На задворках возвышалась большая куча старой, прогнившей подсолнечной шелухи. Ковырнул ее дядя Игнат - одна прель. Вышла какая-то баба с миской вчерашней каши и размоченными хлебными корками, стала скликать кур. Они послушно бежали на зов, и баба горстями разбрасывала им корм. Как завороженный, стоял Прохор, глядя на кур, торопливо хватавших и кашу и размоченные хлебные корки, а дядя Игнат подошел к бабе и поклонился ей.
Нет, не отмахнулась она от него, не буркнула: "Много вас ходит тут!.." - переступила порог сеней и позвала старика за собой. Тогда, не спуская глаз с кур, Прохор приблизился к ним и нагнулся. Занятые своим делом, куры не обращали на него внимания, и только ближние из них нехотя посторонились. А петух, приподняв голову, будто бы недовольно спросил:
- Кто-кто-кто?.. Как-так-так?..
Прохор опустился на колени, припал к разбросанным крошкам и стал подбирать их губами, вместе с пылью, с песком.
Вскоре вышел дядя Игнат, придерживая рукой полу своего зипуна.
- Проша... Прош... Сомлел, что ль, уж так?.. - старался старик приподнять его. - Живыми будем, Прошка, теперь. Обратно - живыми, - обнадеживал племянника дядя, и в его голосе были действительно бодрые нотки. - Гляди-ка, чего у нас! - показывал он объедки хлебных ломтей, толстые корки и большой кусок подсолнечного жмыха.
Ах, и вкусна же водица, в которой разбухает намоченный хлеб! Еще сольцы бы щепотку... Оживай, набирайся сил, Прохор. Они тебе будут нужны на многие годы. Не оброни ни одной малой крошки, не пролей ни капли воды, остро пахнущей хлебом...
- Слава тебе, господи, - крестился дядя Игнат. - Откроется завод - и за работу нам приниматься тогда. Слава тебе, Христе боже наш...
Прохор тоже думал о заводе, о работе на нем. "Чугунные кресты начнут отливать... А нужен, что ли, мертвому крест? И живому не нужен. Это заводчик на мертвых людях будет капитал свой растить... Ему надо, чтоб народ помирал... Чем больше смертей, тем доходней. Ему впору своими руками людей душить. Вот он-то и есть преступник из всех преступников. Как дядя Игнат говорит, - государственный..."
Глава седьмая
ТЕМНАЯ СИЛА
К полудню, когда солнце знойно выплыло на самую середину неба, по дороге к заводу пропылила хозяйская бричка.
- Сам едет, сам!.. - пронеслось по толпе.
Головы собравшихся были обнажены и пригнуты в поклоне. Дятлов ехал с литейным мастером Шестовым, нанятым им в Москве. Еще издали приглядывался к грязно-серой, беспокойно шевелящейся толпе. У заводских ворот бричка остановилась. Серый - яблоками - рысак покосился на настороженно притихшую толпу, постриг ушами и, брезгливо фыркнув, отшвырнул с удил мыльный клок пены.
Бумаги - пропотевшие и заскорузлые виды на жительство - давно уже были наготове и снова потели в липких руках, а ворота все еще не открывались. Но вот наконец приказчики вынесли на конторское крыльцо стол и стулья. Сторож Ефрем выдернул из скоб дубовый засов, запиравший ворота, и во двор, как сквозь прорванную плотину, хлынул серый людской поток. Слышались разноголосые выкрики:
- Ванька!.. Наши, не отставай!..
- Григорь!.. Дядь Григорь!..
- За мной держись, Митяй, за мной...
- Прошка, шибчей...
За столом - судьей мужицкой судьбы - сидел Дятлов со своими мастерами - литейным, шишельным и модельным, а с боку от них - Егор Иванович Лисогонов с заготовленной бумагой и карандашом. Дятлов поднялся с места и протянул вперед руку.
- Слушай, дружки... Тихо только...
Голоса затихли, и Дятлов, обведя взглядом толпу, продолжал:
- Вот, значит, ребята, и по-христиаискому чтоб... Самим вам промежду себя лучше известно, кому туже приходится, стало быть, я того и возьму. А кто ежели может сам пропитаться, лучше другому уступи, по-православному чтоб, по-божески...
Тогда снова зашумели в толпе:
- Кому ж легче, Фома Кузьмич?..
- Все не с радости, не от сытой жизни пришли. Тяжко жить, не под силу, истинно говоришь...
- Нам абы б...
- Позабыли, как добрые люди едят... Отощали...
Дятлов слушал эти разноголосые жалобы и не прерывал их. И когда толпа начала затихать, снова приподнял руку:
- Я про что говорю: кому тяжко очень - облегченье чтоб сделать...
- Всем тяжко, милостивец, ты уж сам выбирай...
- Сам, да...
- Ну, ладно. Буду сам выбирать, будь по-вашему...
И он вышел из-за стола. Посмотрел вокруг, словно раздумывая, как и с чего начинать, спустился на одну ступеньку крыльца, на другую. Слегка отстранил рукой Минакова, охранявшего подступ к конторе, и пошел к теснившимся рядам мужиков. Они подались назад, расступились, давая дорогу. Дятлов шел молча, вглядывался в изможденные лица, шел, будто действительно выбирал. Утром думал назначить им поденную плату по четвертаку, а теперь решил, что хватит и по двугривенному. Пробрался в середину толпы, постоял немного в раздумье и так же неторопливо вернулся к столу. Люди замерли и, казалось, перестали дышать. Вот она, подошла решающая минута. То ли жизнь, то ли смерть.
Дятлов встряхнул головой, ударил костяшками пальцев о стол.
- Кто по литейному делу смышленый, давай сюда, выходи, - указал место около конторской стены. - А вы, мужички, отодвиньтесь, освободите тут... Выходи - кто?.. Только не врать мне, проверю...
- Фома Кузьмич, на кирпичном я летось был, на обжиге... Как мне?..
- На кирпичном?.. Чей сам?
- Хомутовский. А по фамилии Сивачев.
- Сивачев?.. - припоминал Дятлов. - Это постоялый двор, что ль, содержите?
- Братний двор, а я у брата живу.
- Во-от... Вот-вот!.. Скоро напал, хорошо, - чему-то обрадовался Дятлов. - А ну, поближе сюда иди... Да не бойсь, голова... На ступеньку сюда, чтоб народу видней...
Сивачев опасливо ступил на крыльцо.
- Вот, мужички, зараньше вам говорю: такого я никогда не возьму, - указывал на него Дятлов. - Брат постоялый двор держит, а он ко мне наниматься пришел. Такой и без завода прокормится. Ему на наряды да на забаву деньги нужны, а людям есть-пить нечего. Я людей и возьму...
- Дак, Фома Кузьмич... - хотел что-то возразить Сивачев.
- И весь сказ тут! - повысил Дятлов голос.
- Какая же справедливость, Фома Кузьмич?.. Может, брат-то мне хуже, чем...