Недалеко от Петровска поезд остановился и долго стоял в лесу. Костя вышел из вагона. Лес стоял тихий, озабоченный, печальный – он уже предчувствовал зиму. Под тонкими деревьями водили хороводы стайки пестрых бабочек – это облетела нежная, некрепкая листва берез и осин. Березы и осины сдаются зиме первыми; еще впереди долгая осень, жаркое бабье лето, еще по-летнему тепло даже ночью, а они уже раздеваются перед зимой, словно хотят ее задобрить, отдав единственное, что у них есть, – свое платье; может быть, зима сжалится и не придет.
Зато дубы застыли гордыми крепостями лета. Их листва и не думала желтеть; ни один листочек, ни одна ветка не упали на землю. Если березки и осинки дрожат даже в это теплое безветрие, то дубы, словно нарочно, стоят не шелохнувшись, не издавая ни единого звука, будто они состоят не из тысяч листьев и веток, а высечены скульптором из единого куска зеленого мрамора. Лишь слышатся иногда отрывистые, резкие щелчки – падают желуди. Нет, не падают. Это дубы-завоеватели обстреливают землю, требуя новой жизни, зовут к себе своих будущих сыновей.
Быстро темнело, как всегда бывает поздним летом. В вагонах зажгли свет, и продолговатые квадраты позолотили еще зеленую листву земляники у насыпи. И сразу изменился запах в лесу, словно свет был сигналом к наступлению ночи. Потянуло сырым туманом, забродившими на земле листьями, холодом, очевидно, недалекой реки, на дне которой к ночи оживились родники; остро запахли пропитанные противогнилостной жидкостью шпалы; откуда-то донесся слабый дымок костра…
Сладкая, тревожная боль пронзила Костино сердце. Он глубоко вздохнул и вслух горячо и страстно сказал:
– Господи, скорее бы кончалось это наваждение и начиналась нормальная жизнь: с работой, которая нравится, любовью, этими запахами…
Протяжно, нежно запел электровоз. Состав дернулся. Костя побежал к своему вагону.
– Грибы собирал? – кто-то протянул ему руку. В вагоне было тепло, светло, весело.
– Эй, парень, давай с нами в домино!
– Спасибо, мне скоро выходить.
– Все выходим. До Петровска уже остановок не будет.
Компания была настроена к нему очень доброжелательно. "Знали бы они, что я еду сдаваться в милицию", – подумал Костя и сразу сник, сел к окну, забился в угол.
У железнодорожного моста перед Петровском, где поезд, делая большой поворот, чтобы обогнуть меловую скалу, сбавил ход, Минаков спрыгнул: он не хотел появляться на перроне. Там всегда дежурила милиция и могли оказаться знакомые.
Поля и луга вокруг были совсем уже темными, только светлели на западе полоска неба, изгиб реки да медовая скала с черным глазом наверху – вход в Дивные пещеры.
Костя шел вдоль насыпи по утоптанной дорожке. Ночь еще не успела войти в свои права и набросить на мир накидку молчания. Еще трещали в траве кузнечики, шуршали какие-то зверьки, пронзительно кричала чем-то встревоженная, наверно шагами Кости, птица.
Дорожка то пробивалась через заросли густой травы, то ныряла в овражек, где хлюпала родниковая вода, то взбегала на склон горы, шла через белые плешины, укутанная толстым слоем белой меловой пыли. Уже падала ранняя вечерняя роса, сразу острее запахли травы, железо рельсов, и шпалы, и меловая гора, и близкая река, и высокое августовское небо…
Костя перешел мост. Шаги его грохотом разнеслись над засыпающей поймой, и младшему бухгалтеру на миг показалось, что этот мост тянется через всю землю, что земля эта давно опустела и только он один идет по этому бесконечному мосту, вознесшись над полями, над рекой, пугая своими железными шагами кузнечиков и птиц. А остальные люди давно умерли, погасли огни городов и поселков… Чувство было такое отчетливое, реальное, что Минаков ускорил шаги, чтобы побыстрее перейти мост.
Дальше тропинка шла через свекловичное поле к щетке черневшей вдали посадки, но в посадке кто-то светил фонариком, оттуда доносились голоса – наверно, ужинали рыбаки, – и Костя обогнул это место, держа путь прямо по свекле.
Младший бухгалтер пересек посадку выше того места, где сидели рыбаки, и долго шел по стерне к сияющему огнями городу, пока не наткнулся на тропинку, проложенную, очевидно, еще с весны, так как она была хорошо утоптана и поросла по краям густым подорожником.
Уже подходя к городу, Костя увидел, что навстречу ему едет велосипедист. Велосипедист ехал без света, поэтому вынырнул совсем неожиданно из тьмы, как летучая мышь; Костя едва успел отбежать в сторону и спрятаться – ему не нужны были сейчас никакие встречи. Велосипедист промчался мимо, уверенно ориентируясь в темноте, легко вращая педали.
Минаков пошел дальше. Окраины Петровска были погружены во тьму, только полосы света из окон освещали улицу, пробиваясь сквозь густые палисадники. Костя осторожно шел вдоль домов, стараясь побыстрее пересекать освещенные участки, – он напоминал сейчас сам себе преступника из фильма, который посмотрел в Суходольске.
Пахло жареной картошкой, георгинами, теплым хлевом, в котором только что подоили корову. Некоторые окна мерцали синим пламенем – там уже с вечера засели за телевизор.
– Олежка, ты? – окликнул из одного палисадника приглушенный женский голос. В голосе были страсть и нетерпение.
"Кого-то ждут", – с завистью подумал Костя.
Жутко полыхая зеленым светом глаз, перебежала дорогу кошка.
С шумом лилась вода из колонки – кто-то забыл ее выключить. Проехал грузовик, сотрясая всю улицу вместе с домами, палисадниками. Минаков прижался к забору, дожидаясь, пока исчезнет яркий свет фар. Где-то гремел проигрыватель, посылая в ночь дикие звуки джаза.
Мычала корова. Кудахтали обеспокоенные чем-то куры. В луже под фонарем плавала забытая хозяйкой утка.
В пригородах Петровска смешались город и деревня. По мере того как Минаков продвигался к центру, город брал верх. Пошел асфальт, улицы раздвинулись, появились пятиэтажные дома, помчались автомобили. Запахи тоже стали другими: запахло сгоревшим бензином, пыльным асфальтом, сухими, неполитыми клумбами, гнилью из овощных магазинов, одеколоном из парикмахерских.
Костя боялся, что ему встретится кто-либо из знакомых, но никто не встретился. Улицы были пусты. Старшее поколение петровцев уже готовилось ко сну, а молодежь была в кино и на танцплощадке. Из городского сада, где располагались летний кинотеатр и танцверанда, борясь друг с другом, неслись нежные звуки танго, потусторонние, усиленные динамиком голоса, взрывы хохота, шарканье ног, и вдруг, покрывая все, – автоматные очереди, душераздирающие вопли (шла иностранная кинокомедия с применением "черного" юмора). У ворот горсада и дальше вдоль аллеи, насколько можно было видеть, – никого, только одна черная собака, которая с удивлением вслушивалась в странные звуки, несущиеся из динамика.
Минаков проскользнул мимо безлюдного, но наполненного звуками парка и пошел по бульвару к недалекому уже теперь зданию милиции. Костя находился как раз в самом центре Петровска. Центр составляли пятиэтажные дома, один восьмиэтажный – петровский небоскреб, старинная, неработающая, обнесенная проволочной сеткой церковь и ряд длинных приземистых зданий со стенами невероятной толщины – бывших лабазов, в которых теперь располагались петровские магазины. Мощные фонари, лампочки, три прожектора, светившие с "небоскреба", – все это давало столько света, причем с разных сторон, что дома и деревья не отбрасывали никакой тени. Это был город из сказки, где по мановению палочки волшебника исчезла тень. У Минакова тоже не было тени. Только сзади, по бокам и спереди, обгоняя друг друга, пересекаясь и исчезая, суетились какие-то бледные призраки.
Залитый ослепительным светом центр был абсолютно пуст. Лишь на бульваре, высвеченные прожекторами и видные издалека, сидели несколько несчастных парочек, тоже лишенных всякой тени. Да проезжали иногда машины, безуспешно борясь своими желтыми фарами с этим фантастическим освещением.
Младший бухгалтер свернул с бульвара и дворами пошел к милиции. Он хорошо знал дорогу. Во дворах, засаженных деревьями в противоположность центральной площади, было абсолютно темно (фонари все побиты мальчишками и влюбленными), даже видны были звезды. Окна тоже не давали света, испускали лишь бледно-синее телевизионное сияние. В беседках шла напряженная, невидимая постороннему глазу жизнь: доносились звон стаканов, хлопающие звуки, стук костяшек домино (и как они только видят в темноте?), возня и шепот парочек.
Вот и милиция… Интересно, кто сегодня дежурит? Костя решил сначала заглянуть в окно. Он обошел здание милиции и очутился во дворе. Ага, прямо у окна валяется ящик. Младший бухгалтер прислонил его к стене, вскарабкался и приник лицом к зарешеченному окну. Картина, которую увидел Минаков, поразила его в самое сердце. За обшарпанным канцелярским столом, запятнанным чернилами и кругами от стаканов с чаем и чайников, сидел младший лейтенант Кобчиков и хмуро рассматривал чью-то фотографию, очевидно, фотографию преступника для витрины "Их разыскивает милиция".
Минаков не любил младшего лейтенанта Кобчикова.
Он казался ему самоуверенным, самовлюбленным, а потому не способным на справедливые, объективные действия. Дай такому волю, думал Костя, пошел бы сажать направо и налево. Младшему бухгалтеру нравился начальник милиции – спокойный, уравновешенный капитан, дядька уже в возрасте, в высшей степени справедливый человек, который зря не обидит. Но капитан, наверно, уже ушел. Дежурит этот самовлюбленный мальчишка… Костя силился рассмотреть фотографию: чем-то лоб и правое ухо, которые были ему видны, показались младшему бухгалтеру знакомыми.
Минаков потянулся на цыпочках, ящик подвернулся, и Костя сорвался с подоконника. Однако он нащупал .ящик ногами и опять заглянул в окно. Взгляд его встретился со взглядом Кобчикова. Младший лейтенант в упор смотрел на Костю, морща лоб, очевидно, что-то припоминая. Потом глянул на фотографию, потом снова на Минакова. Костя тоже машинально посмотрел на фотографию и чуть не свалился с ящика: прямо на него уставился… он сам. Младший бухгалтер испуганно отвел взгляд и опять встретился глазами с милиционером.
Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза: преступник и представитель власти. Затем медленно, очень медленно, словно боялся спугнуть Костю, младший лейтенант стал заводить правую руку за спину, где торчала кобура.
Сердце Кости остановилось, потом забилось неровно, как соскочивший с винтов разболтанный механизм. Пальцы, вцепившиеся в подоконник, одеревенели. Словно загипнотизированный, Минаков продолжал следить, как рука младшего лейтенанта все ближе и ближе подбиралась к кобуре.
– Стой… – прошептал Кобчиков. – Стой, стрелять буду…
Через стекло не было слышно ничего, но Костя был уверен, что лейтенант произнес именно эти слова, и они освободили Минакова от гипноза. Разум еще спал, а тело, которому поступил сигнал угрозы, уже летело вниз с ящика и мчалось сквозь кусты милицейского двора. Хлопнула дверь, послышался топот.
– Стой! Стой, стрелять буду! – теперь уже во все горло кричал милиционер Кобчиков. Минакову показалось, что в голосе младшего лейтенанта были мальчишеский восторг и упоение предстоящей погоней. Эти восторг и упоение придали Косте сил. Единым махом он перемахнул через забор и помчался дворами. Была надежда, что в темных дворах милиционер потеряет Костю из виду, отстанет, но младший лейтенант топотал все время сзади словно привязанный.
Ничего не оставалось делать, как повернуть к реке, переплыть ее и укрыться в Пещерах. Не полезет же за ним в воду лейтенант в сапогах, в полном обмундировании, с пистолетом.
– Стой, бандюга! От меня не уйдешь!
Слово "бандюга" еще больше придало Минакову сил. Ни в коем случае не сдаваться этому человеку. Ни за что! Никакого оправдания не будет, наоборот, еще пришьет новое дело – сопротивление при задержании.
Белый ослепительный пустой центр… Тихие темные окраины. Преследуемый и преследователь уже не бегут. Они или идут быстрым шагом, или просто шагом. Время от времени лейтенант хрипит:
– Все равно не уйдешь… бандюга… Мой будешь…
Кобчиков давно бы мог вызвать подмогу, но ему нужно самому, лично взять опасного преступника. Младшему лейтенанту даже хочется, чтобы Костя остановился, бросился на своего преследователя; завяжется борьба, и потом можно будет написать в рапорте: "Преступник при задержании оказал упорное, почти отчаянное сопротивление".
…Минаков бежит мимо аптеки. Возле аптеки стоит заведующая с каким-то пузырьком в руках. Женщина, которая знает все, что произошло, происходит и будет происходить, Центральный информационный центр – Циц, в простонародье именуемая Брехло. Циц-Брехло с ужасом смотрит на Минакова. Она парализована. Заведующая знает Костю в лицо, полностью в курсе его истории, полностью и даже чуть-чуть больше. Преступник на свободе? Циц-Брехло ловит ртом воздух, она в стоячем обмороке.
– С дороги! – кричит Костя Минаков.
Заведующая хочет уйти с дороги, но не может. Она чувствует себя деревом, которое толстыми корнями намертво вцепилось в землю.
Костя берет чуть-чуть правее. Но тут ноги Циц-Брехло становятся как бы самоходными, на шарнирах; они, вихляясь, тоже кидают хозяйку вправо. Минаков перестраивается на ходу и делает отчаянную попытку сменить направление.
– С дороги! Зашибу! – опять кричит он, как кричат носильщики с тележками на вокзалах.
Циц рвет себя влево. Они сшибаются грудь в грудь. Между Костей и заведующей лишь пузырек с каким-то лекарством. От столкновения двух тел пузырек вырывается из рук владелицы и падает на асфальт. По асфальту растекается вонючая жидкость. Чтобы удержаться на ногах, Циц обхватывает Костю за плечи руками.
– Держи! Держи бандюгу! – кричит обрадованный Кобчиков. Он уже заходит сзади и даже слегка растопырил руки, чтобы схватить его испытанным приемом.
Но Костя сильно отталкивается от Циц-Брехло и делает отчаянный рывок вперед.
Они с Кобчиковым бегут дальше…
…Наконец-то река. Из последних сил, едва дыша, Минаков дотащился до реки и кинулся с обрыва в воду. Река смыкается над его головой. Тихо, ни всплеска, ни движения. Кобчиков вглядывается до боли в глазах. Ничего не видно. Утонул. Конечно, утонул. Кто после такого марафона сможет еще и плыть? Никто.
– Собаке собачья смерть, – сказал младший лейтенант фразу, которую обычно при подобных обстоятельствах говорят в приключенческих книгах (младший лейтенант любил читать).
Он еще немного постоял, вглядываясь в бесшумно мчавшиеся миллионы тонн воды, но ничего не увидел.
– Вот и конец преступнику века, – заключил Кобчиков и пошел писать рапорт о происшествии.
7. 70/120 И 105/175
Несколькими часами позже, после того как утонул Минаков, к берегу речки подошел пенсионер Хрипунков, одинокий шестидесятипятилетний старик, но еще бодрый, крепкий, страстный рыболов. Он расположился на берегу и стал готовиться к утренней зорьке. Дел было много: прикормить рыбу, подготовить снасти, разжечь костер, вскипятить чай, пройти по берегу, выбрать запасные места для рыбалки.
За хлопотами быстро пролетела еще не очень длинная августовская ночь. Небо на востоке посерело, звезды мерцали не столь активно, а потом и вовсе превратились в неподвижные бледные точки, словно замерзли от холодного предутреннего ветерка. Потом горизонт стал розоветь…
Пенсионер Хрипунков, бодрый, крепкий старик, несмотря на свои годы, имевший собственные зубы, давление 70/120, не перенесший ни единого инфаркта, даже не лысый, заспешил с удочками к воде. Вода еще была темной, но у берегов уже протянулись длинные, от самого горизонта, светлые полосы, по которым бежала мелкая рябь; шуршали, перешептывались камыши, из них вылетела утка и бесшумно понеслась над рекой в сторону рассвета; всплеснула крупная рыба – звук был тяжелый, густой, распластался над водой и долго висел в воздухе. Река просыпалась, потягивалась, позевывала, готовилась к тяжелому рабочему дню: таскать теплоходы, баржи, паромы, многочисленные лодки рыбаков.
Все это были привычные вещи, привычные звуки. Пенсионер Хрипунков тоже потянулся, зевнул, поплевал на крючок и только начал размахиваться, чтобы забросить леску за камыши, подальше от берега, как вдруг остолбенел. Руки пенсионера повисли, глаза остекленели. Голова Хрипункова, которая никогда не кружилась и не подводила хозяина каким-либо другим способом, завертелась каруселью. Пенсионер Хрипунков, имевший давление 70/120, прекрасную кардиограмму, вдруг тихо опустился на землю.
Пенсионер Хрипунков помотал головой, надеясь прогнать видение, но безрезультатно. Видение не исчезло, наоборот, от разгоравшегося света оно стало еще красочнее и ярче. Тогда Хрипунков, кряхтя и охая, держась за поясницу, в которую вдруг что-то вступило, спустился к воде.
Прямо у его ног, насколько хватало глаз, покачивались на воде сотни, тысячи пятерок, десяток, четвертных, полусотенных. Деньги разноцветным ковром устилали всю прибрежную полосу. Часть ковра, что ближе к берегу, облепила стебли камышей, и они стали похожи на приготовленные для подарка букеты, которые кто-то бесшабашно щедрый завернул в ассигнации; другая часть ковра, на самой границе спокойной воды и быстрины, колыхалась, постоянно меняя узор: зеленые квадраты сменялись красными полосками, красные полосы превращались в серебристые ромбы, серебристые ромбы уходили под воду и вместо них возникали синие бесформенные пятна. Течение то и дело отрывало от ковра кусочки и уносило, кружа, сбивая в кучки, снова растаскивая, к центру реки, где они терялись среди беспорядочно мельтешивших утренних волн. Но возле берега простегнутый камышами ковер был прочен. Он только слегка вздымался и опускался, словно под ним кто-то спокойно спал сном праведника. Обманутая прочностью водяного покрытия, наверно, приняв деньги за нашествие кувшинок, с берега на ковер прыгнула большая лягушка и тотчас ушла под воду вместе с пятидесятирублевкой. Окошко закрылось десяткой.
Разинув рот, тяжело дыша, пенсионер Хрипунков смотрел на эту картину. Мозг отказывался воспринимать ее как реальность. Затем, словно лунатик, пенсионер взял купюру – это оказалось двадцать пять рублей, – подержал ее в руках, посмотрел на свет и зачем-то пришлепнул себе на лоб. Купюра не вырвалась из рук, не испарилась, не превратилась в пепел. Она холодила разгоряченный лоб старого человека, вода стекала на нос и щеки, сползала по губам.
– Эй, кто-нибудь! На помощь, – вдруг прошептал пенсионер и побежал в сторону пасшегося неподалеку стада.
Купюру пенсионер забыл отлепить со лба. Так, загнанный, возбужденный, с четвертной на лбу он предстал перед пастухами.
Однако Хрипунков опоздал с сообщением. По обе стороны реки с баграми уже шло множество людей, вылавливая радужные купюры. Возглавлял процессию капитан Яковлев.
– Откуда вы… – прохрипел вернувшийся назад пенсионер капитану.
– Дружинник обнаружил, – спокойно сказал капитан. – На то она и река, чтобы на ней что-нибудь случалось. – И капитан подмигнул.
Вскоре деньги выловили. Кроме того, был найден черный пиджак, круглая кепка и рюкзак с надписью: "Минаков". К вечеру весь город знал, что "ограбление века" совершил младший бухгалтер Костя Минаков и что он утонул, спасаясь от милиционера Кобчикова.
Впрочем, не весь город знал. Пенсионер Хрипунков лежал в больнице с гипертоническим кризом. Впервые за всю жизнь давление у пенсионера было 105/175.