Опрокинулось ведро, ледяные корочки поплыли по полу.
Мальчики в страхе прижались друг к другу.
Башир дернул ветхую кровать, она покосилась, но за ней ничего не было, кроме старой бельевой корзинки с тряпками.
- Скажи по-доброму, где Астемир? - приступил к допросу и Гумар.
- Если уж вы хотите его искать, - сдержанно отвечала Думасара, - то ищите там, где подобает уважающим себя мужчинам искать мужчину.
- О чем ты говоришь, адыгейка?
- Где твой муж? - завопил, выходя из себя, Аральпов. - Где искать его?
- На поле боя. Вот где мужчина должен искать мужчину. А если не хотите искать там, то ищите здесь, это безопасно. - И Думасара ногой подтолкнула к Аральпову корзинку с тряпками. - Пусть тот, кто послал вас сюда, забирает этот клад, другого вы здесь не найдете. Не знала я, что уорки и их слуги так яростны против детей и беззащитных женщин…
- Замолчишь ли ты? Видит аллах, твой язык придется затупить, - рычал Гумар.
- Расстрелять! Мало расстрелять! Повесить! Мало повесить! Это еще будет для них счастливая смерть… Утопить подо льдом! - неистовствовал Залим-Джери.
- Ну, тогда топи вот здесь, в ведре! - кричала теперь и Думасара.
- Замолчи, блудливая чужестранка!
- Чтобы оскорбить женщину, ума не надо…
- Я сейчас вырву твой язык! - Аральпов в сердцах ударил сапогом по ведру, замахнулся плетью на Думасару, но не решился хлестнуть ее, и плеть просвистела в воздухе. - Забирай корову, - распорядился он и шагнул к дверям. - Тут, кажется, больше ничего не найдешь… Выполняем постановление суда, - неожиданно пояснил он, обернувшись к Думасаре. - Жалкое возмездие за тот грабеж, что учинил твой муж… Но мы еще с ним поговорим… Все вы еще встанете перед лицом князя. Он сам будет говорить с вами… Да-с, Аральпов и его приспешники ушли к лошадям.
Башир выгонял со двора Рыжую.
- Дети мои, - зарыдала, как-то сразу вся ослабев, Думасара, - что делать нам, дети мои?.. Аллах оставляет нас даже без молока…
Где, какой суд успел вынести подобное решение, никто не знал, но еще до вечера того дня, когда появился сам князь Шарданов, Аральпов и Гумар обошли дворы всех подозреваемых в большевизме и "именем закона" отобрали в пользу князя все, что на их взгляд представляло достаточную ценность.
Берд Шарданов запаздывал.
За ограду бывшей усадьбы с утра было согнано все мужское население аула. Молодежи почти не было, а если и попадался кто-нибудь из молодых, то либо кривой, либо хромой, а то и безрукий.
Люди продрогли, носы стали сизыми, но все продолжали терпеливо притопывать на морозе ногами, не решаясь нарушить приказания Гумара.
Наконец кто-то прибежал с сообщением: "Едут!"
По заснеженной равнине приближалась кавалькада - нарядные всадники с заиндевелыми усами, в заиндевелых папахах, башлыках и бурках. За всадниками катилась тачанка с пулеметом. А впереди на вороном красавце коне резвой рысью несся князь Берд в теплой, военного покроя шубе. Серебристая папаха с кокардой была лихо заломлена. Немного поотстав, за полковником скакали его адъютант, Аральпов и Гумар.
Князь был еще молод, но широкое лицо его с пышными подстриженными усами, с большими синяками под глазами казалось не по летам обрюзгшим. Мороз едва тронул румянцем серые мясистые щеки.
Князь, въехав во двор, остановил коня и огляделся. Уже начинало смеркаться. Князь видел перед собой толпу стариков и руины обгорелых стен, припорошенных снегом. Людям показалось, что князь смахнул слезу. Он сошел с седла и, отдав поводья подбежавшему стремянному, зашагал к обломкам крыльца. За ним последовали адъютант с погонами ротмистра и Аральпов в сапогах на высоких каблуках.
Тачанка с пулеметом проехала за дальний сарай, и пулемет повернулся в сторону толпы.
Шарданов медленно взошел на присыпанные снегом камни. Низкорослый Аральпов встал от него справа, вытянувшись по старой своей привычке гусаком, и уставился на князя, готовый выполнить любое его приказание. Несколько поодаль остановились Гумар и адъютант полковника. Шарданов начал глухим голосом.
- Что сказать вам? Разве я сделал или хотел сделать вас несчастными? Кусок родной земли, прилипший к сапогу, - вот все, что я унес отсюда. Не больше. Разве мой покойный отец когда-нибудь отказывал бедняку? Вон за снежным туманом я вижу кладбище, огороженное дорогим белым камнем, железные узорчатые ворота. Кто построил это? Мой отец. - Равнодушный, усталый взгляд Шарданова плохо вязался с театральной манерностью его жестов. - Там прах моих дедов, - продолжал он. - А вот, - и князь опять выразительно повел рукой, - вот прах моего дома. Это все, что нахожу я, вернувшись на родину. Кто позаботился об этом? Чем я заслужил вашу ненависть? Кто научил вас этому? Пустозвоны большевики? Кто же теперь ответит за все это? Какая должна быть кара? Вот представители власти, - и Шарданов показал в сторону Аральпова и Гумара, - они выполнят свой долг.
Шарданов сошел с крыльца, направился к лошади.
- Действуйте, - обратился он к Аральпову. - Вы лучше меня знаете, какое наказание должно следовать за этим преступлением.
Стремянный подал князю стремя. Заговорил Аральпов.
- Какое наказание? Какая кара? Повесить? Мало. Расстрелять? Мало. Сжечь на костре, сжечь на остатках этого самого дома! Утопить подо льдом! Если в каждом из этих грабителей сидит по семи душ, я вырву их одну за другой, вырву с мясом! Выводите сюда молодчиков, - приказал он Гумару, - пусть люди смотрят на них. Я давно знаю вас всех. Грабить вы храбрецы, а ответ держать - паршивые зайцы! Я хорошо помню… как их?.. объездчика Астемира Баташева и парня этого… Эльдара… Мы доберемся до них!
Люди слушали речи Шарданова и Аральпова, сурово поглядывая из-под лохматых шапок, сжимая посиневшими от холода руками набалдашники стариковских палок. Никто не проронил ни слова.
В сопровождении конвоя показались арестованные. Они совершенно окоченели и с трудом переставляли ноги.
Первым, согревая дыханием пальцы, шел кузнец Бот. Этот человек всегда пользовался большим уважением земляков. За кузнецом шли два брата - Мухарби и Мусаби. В роковой день пожара старшему, Мухарби, достался сундук с женскими платьями. Мухарби приспособил его для хранения кукурузной муки и любил похвалиться перед соседями своей смекалкой. Мусаби, бедняк, не имевший даже лошади, долго бегал по двору горящей усадьбы и наконец подобрал хомут, очевидно, по пословице: хочешь иметь лошадь - обзаведись уздечкой. Но судьба распорядилась иначе, не довелось Мусаби дожить до исполнения мечты…
Толпа ахнула, когда стал виден четвертый. Стараясь, как и Бот, согреть дыханием руки, четвертым шагал Луто.
- Сюда, сюда молодчиков, - покрикивал Залим-Джери.
Арестованных подвели к нему. Аральпов подскочил на своих каблучках к Боту и с возгласом: "Большевистский раб!" - с размаху ударил кузнеца кулаком по лицу. Бот покачнулся, но выдержал удар. Может быть, горше всего прозвучали для него слова разъяренного Аральпова:
- Твоя жена, большевистский раб, предает тебя проклятию! Нахватался! Вы еще изрыгнете обратно то, что съели. Я, Залим-Джери, по кажу, как Российская империя карает врагов. Скот вышел из хлева, надо водворить его на место… Пусть видят все… Принесите кирпичи.
Солдаты поспешно притащили к ограде несколько кирпичей и по указанию Аральпова стали составлять из них нечто вроде лесенки. Никто еще не догадывался, для чего это. Но тревога овладела людьми. Когда приготовления были закончены, Аральпов, взявшись за маузер, подошел к Луто, схватил его за шиворот, прикрикнул:
- Ступай!
Подтянув Луто к самой высокой ступеньке, Аральпов велел:
- Становись лицом к стенке.
Луто взошел на сложенные кирпичи, оглянулся и посмотрел своими неизменно милыми, удивленными глазами на толпу, как бы умоляя заступиться за него.
В затылок Луто Аральпов поставил Мусаби, за ним - Мухарби, и этот зловещий строй замкнула рослая фигура Бота.
- Карахалк… - хотел было заговорить кузнец, но окоченевший рот перекосился, издав не слова, а какое-то хрипение.
- Молчать! - заорал Аральпов и поднял маузер.
Убедившись, что головы всех четырех обреченных на одном уровне, он сказал:
- Аральпов не тратит отдельной пули на каждую большевистскую собаку! Но знайте, что патронов хватит на всех большевиков…
С этими словами Залим-Джери приставил маузер к затылку кузнеца и выстрелил. Огромное тело кузнеца покачнулось, и убитый грохнулся на спину с огромной зияющей раной у переносицы.
На Бота упал Мухарби с разможженной головой. Его черная шапка откатилась в сторону.
Увидев, что Мусаби и Луто живы, в толпе закричали:
- Бегите! Бегите!
Мусаби побежал. Аральпов выстрелил ему в спину.
Луто испуганно метнулся, под ногами у него загремел кирпич; мальчик неловко упал на снег и виновато улыбнулся.
Аральпов приблизился к нему. Луто прикрыл голову ладонями. Аральпов прицелился и выстрелил.
С бледного лица Луто медленно сходила улыбка.
Мусаби был еще жив. Его пальцы царапали оледенелую кору акации, под которой он упал. Залим-Джери добил раненого двумя выстрелами.
Всю эту картину Шарданов созерцал, сидя в седле.
Уже стемнело. На притоптанном, посиневшем снегу растекались лужи крови. Дед Баляцо шагнул, поднял чью-то, должно быть Мухарби, большую лохматую шапку, хлопнул по ней ладонью и прикрыл изуродованное лицо Бота.
- Видели! - крикнул князь Берд. Но его никто не слушал.
Старики в обветшалых черкесках, порыжелых, как мужичьи зипуны, тесно окружили троих мертвых товарищей, не снимая над ними шапок.
Четвертый, Мусаби, лежал в стороне, под акацией.
- Соотечественники! Кабардинцы! - опять крикнул Берд, оправляя белый башлык.
Молчание. И только дед Баляцо, положа руку на кинжал, произнес негромко:
- Ой, князь… Ой-ой-ой…
- Что ты, старик? - И, как бы предотвращая какую бы то ни было вспышку возмущения, полковник, повернувшись в седле, поднял руку в перчатке и скомандовал: - Очередь!
Над людьми пронесся рой пуль. Пулеметная очередь эхом отдалась по снежной равнине. Стая ворон с шумом снялась с высоких тополей. Упали хлопья снега; стая, совсем затенив вечернее небо, с карканьем унеслась.
Полковник сделал знак, всадники, подъехав, загородили конями своего командира, Гумара и Залим-Джери, севшего в седло. Затем начали теснить людей. Пулеметчик в тачанке не выпускал из рук гашетку. Кавалькада двинулась к воротам, и тут все старики, как по команде, повернулись к Берду Шарданову, и в их взорах князь увидел ненависть и гнев… Слов не понадобилось.
ОТЦЫ СПУСКАЮТСЯ С ГОР
Славная, незабываемая весна тысяча девятьсот двадцатого года! Она наступила, и жизнь обновлялась не только в природе. Но немало страшного творилось вокруг.
В городе стреляли, резали, грабили беспрерывно. Люди, вернувшиеся с базара, передавали страшную весть о казни комиссара. Чтобы он не мог ничего сказать народу, ему зашили рот, а когда стали вешать, петля оборвалась, и виселицу стали ладить вторично. Кругом раздались голоса: "Довольно! Два раза не наказывают!" У комиссара лопнул шов на окровавленном лице, и большевик стал кричать, что он не боится смерти, что народ непременно победит.
Неспокойно было и по аулам, но уже в феврале пошли обнадеживающие слухи.
То, что говорили теперь, тоже волновало, но по-другому - счастливо, особенно женщин, разлученных с мужьями. Гумару же или Мусе не хотелось верить этим слухам. Не радовали они и несчастную Данизат, невольную пособницу казни мужа, а сейчас терзаемую голосом совести, томимую страхом возмездия.
Да, по-другому запахло в воздухе, если даже Давлет вдруг поправился и стал обходить знакомые дома, напоминать людям о том, что всегда хотел своему ближнему добра. Он снова объявил "колодезные дни". Больше всего Давлет упирал на то, что он ревностный шариатист, сторонник равенства и братства всех мусульман. Эти его слова находили отклик в душах стариков, а ведь вовсе не последнее дело в ауле пользоваться расположением стариков - совести народа.
Дни становились длиннее. Все раньше за горами зарождалась утренняя заря. Все веселее, яснее и шире разливалась она по снегам горных вершин и по кабардинской равнине. Каждый новый день приносил новые свидетельства близких перемен…
К концу марта - ровно год прошел с первого митинга в Шхальмивоко - не оставалось никаких сомнений, что дни белых сочтены.
В час утреннего намаза Думасара с особенным чувством обращала взоры к востоку, к горам, озаренным восходящим солнцем. Да и одна ли Думасара?
Поговаривали, что отряды красных повстанцев, пройдя горными тропами из Чегемского ущелья в Безенги, показались на равнине, и по дорогам будто бы уже можно встретить красных всадников, а многие женщины уже выходят навстречу мужьям.
Поздно ночью по пути в Нальчик домой заехал Астемир.
Весь аул не спал.
Прискакали и другие партизаны, - не было только Казгирея и Аслана, сыновей Баляцо, и это, разумеется, омрачило радость старика, хотя Астемир заверял его, что парни живы и здоровы, вместе с Эльдаром они задержались после боя на станции Муртазово.
Вместе с новыми силами должен подойти и шариатский полк под командованием Казгирея Матханова. Деникинские казаки разбиты наголову. Железная дорога Владикавказ - Минеральные Воды перерезана повстанческими отрядами. В Грозный вступили части Красной Армии.
Астемир и Баляцо много говорили о шариатистах.
- Тоже торопятся, будто их здесь ждет отварная баранья голова. Инал им покажет, чья чаша полная, а чья пустая, - сказал Астемир.
- Инал? - переспросил Баляцо. - Маремканов?
- Да, Инал Маремканов. Он поведет народ. А Баляцо опять сомневался:
- Сделаешь главным неграмотного - худо будет.
- Разве он неграмотный? - позволила себе вступить в разговор Думасара. - Говорят, Инал в России хотел на генерала учиться.
- Чего не болтают… Инала учил Степан Ильич, а потом он сам учился грамоте.
- Вот и плохо, что сам. Разве самому можно научиться? А ну, пойди научись быть муллой… Если бы так грамоту постигали, все были бы учеными муллами.
- Нет, - стоял на своем Астемир. - Вот, например, Эльдар. Кто его учил? А он другой раз знает такое, чего и ученый человек не знает.
- Это действительно так, - готов был согласиться дед Баляцо, - тут нужно верных людей вперед выставлять - большевиков.
- Так мы и сделаем, - прищурился Астемир. - Мы верим тем, кто на своих плечах вынес всю тяжесть. Немножко успокоится - выберем делегатов на съезд, а делегаты - председателя.
Астемир обещал товарищам не задерживаться. То, ради чего он приехал, было сделано - деду Баляцо поручена подготовка к выборам. Легко себе представить, как Баляцо был взволнован и польщен этим доверием. Зато Давлета чувствительно уязвило такое, на его взгляд, необдуманное решение…
Вся страна пришла в необычайное движение. Даже в то лето, когда германский император объявил России войну, даже три года назад, когда в России свергли царя и повсюду началась революция и возвращались с войны солдаты, даже тогда, когда разгорались битвы с Шардановым, Клишбиевым, Шкуро, - даже в ту пору не было в Кабарде такого оживления на дорогах, в аулах, в домах у трудовых людей, какое замечалось теперь.
Нередко вместе с отрядом повстанцев по сырой, скользкой весенней дороге, еще сохраняющей в колеях талый снег, продвигалось небольшое стадо коров или, топоча копытцами, быстро-быстро шла отара. Это красные партизаны гнали скот, захваченный на горных пастбищах князей и уорков.
Повстанческие красные отряды сводились в более крупные соединения. Старшие командиры и комиссары создавали регулярные войсковые штабы. Степан Ильич Коломейцев и Инал Маремканов хорошо понимали пользу таких усовершенствований. Заняв Нальчик, они не теряли ни часа.
Баляцо, Сарыма и Тембот, выйдя за аул, еще долго глядели в степную даль, хотя уже и след простыл Астемира, ускакавшего со своими спутниками. По кукурузному полю не спеша приближался, подгоняя корову, новый всадник.
- Астемир ускакал, - вдруг воскликнул Баляцо, - но видит аллах, это сын мой Казгирей!
- Валлаги! Это Казгирей, он гонит корову, - подтвердил Тембот.
Да, приближался Казгирей, он ехал на славном коне, тоже заработанном в бою, ехал, насвистывая песенку и подгоняя черную корову.
Думасара удивилась: "Зачем джигит с оружием ведет корову? В чем дело?"
А дело было вот в чем. Лишь только Астемир вчера уехал, Степан Ильич пожалел, что не сделал того, что, казалось ему, нужно сделать немедленно. В отрядах хорошо знали о бесчинствах, творимых Залим-Джери и Гумаром. Степан Ильич помнил Рыжую, ему даже казалось, что он помнит вкус ее молока. С согласия Инала Маремканова он велел Казгирею, подоспевшему с конниками, наутро перегнать в Шхало, в дом Астемира, лучшую корову из числившихся при отряде.
Никто из толпы, собравшейся перед реальным училищем, не бывал прежде в этом двухэтажном, лучшем в городе здании.
Никогда и никто из горожан, чьи дети ходили сюда в серых мундирчиках с блестящими пуговицами, в форменных, с гербом, фуражках, не видел перед реальным училищем такой толпы, как сегодня.
Никто и никогда не поверил бы, что соберутся тут не чинные ученики, а полудикие горцы и карахалки со всей Кабарды и Балкарии.
А между тем всадники и люди на мажарах и двуколках продолжали прибывать.
Весенний день был теплый и ясный.
Астемир подъехал сюда вместе с Баляцо и Давлетом, избранным, как и он, от Шхальмивоко. Люди забыли и дощечки Давлета, и "бесколодезные дни" и видели перед собою односельчанина, обещающего постоять за них… Да, убедить он умел…
Все трое делегатов были верхами. Четвертый, старший сын Баляцо, Казгирей, нес как бы обязанности стремянного.
Необыкновенную радость испытывал Астемир при виде пестрой, кипучей толпы горцев. Какой веселый шум голосов, какое разнообразие лиц и единство настроения!
В разноголосой и взволнованной толпе никто не терял уверенности и достоинства, присущего людям труда, а воинственный костюм всадника, папаха, башлык, черкеска с газырями, легкая, красивая посадка в седле усиливали впечатление независимости, веселости и праздничности. Можно было подумать, что тут начинается какое-то народное гуляние, койплиж.
Астемиру вспомнилось, как однажды он приехал сюда же по вызову начальника округа полковника Клишбиева. И тогда толпились на этой площади люди со своими лошадьми, ишаками и мажарами, но как непохожа была сегодняшняя толпа на ту!
Давлет, которому хотелось выйти вперед, обернулся к спутникам:
- Интересно, шариатисты-матхановцы тоже тут?
- А как же, - отвечал Астемир, - конечно, тут. Вот и сам Матханов.
- Пусть поразит меня тха, если Астемир не прав! - воскликнул Баляцо. - Сам Матханов, тезка моего Казгирея! Да еще в какой черкеске! Да еще в какой компании! Глядите, с ним Батоко.
- Пусть аллах отвернется от меня, если на этот раз не прав Баляцо, - подхватил Давлет. - И в самом деле, не кто иной, как Батоко.
- А чему вы удивляетесь? Он же шариатист, - солидно заметил Астемир.