Он еще ни с кем не делился своим замыслом, хотя задумал это, когда только еще собирался поступать на исторический факультет. Склонившись над книгами в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, вглядываясь в рисунки на моржовых клыках, Нанок пытался угадать мысли и чувства своего далекого предшественника, морского охотника, источником жизни которого был холодный, покрытый льдами океан. У него, этого предшественника, есть своя родословная. Какая же она у эскимосов?
Возвращаясь в общежитие по улицам Ленинграда, Нанок размышлял об истоках жизни своего народа, останавливался у освещенных витрин, бездумно глядя на манекены, одетые так, как не одевается ни один человек на улице. Точно так же, необычно тщательно были одеты духи-охранители, запрятанные в глубине полога науканского нынлю.
Начало полярного круга Нанока лежало на этих крутых тропах, продолжалось в школе, в педагогическом училище, потом в Ленинграде и вот снова здесь, на родине. Но это совсем не значило, что круг замкнулся. Нет, круг был шире того, что обозначен тонкой линией на глобусе или географической карте. Мысленно очерченный полярный круг, по которому только начал идти Нанок, еще таил в себе открытия. Может, придется не раз отдаляться от этого места, уходить вдаль, подниматься ввысь в поисках истины.
Вспомнилась сказка, слышанная от бабушки Чульхэны.
Говорят, жили в этом месте два друга, два молодых охотника. Они были сильны и удачливы. Для них уже был тесен простор Берингова пролива, и их каяки, говорят, иной раз доходили до моря Бофорта, где в узких проливах круглый год стоит лед. И решились молодые эскимосы на дерзость: задумали обойти весь мир. Близкие и односельчане уговаривали отказаться от безумной идеи, но юноши были непреклонны и отвечали так: "Кто-то должен идти первым…" И ушли люди. На третий день было по ним поминальное угощение, ибо считали, что они больше не вернутся в Наукан. Шли годы, все реже вспоминали о путешественниках, разве лишь в назидание тем, кто дерзил старшим и без меры бахвалился своей удалью. Померли их отцы, отправились сквозь облака их матери, за ними ушли старшие братья и сестры… Об этих решивших обойти весь мир уже говорили, как о потерянных в далеком прошлом. И вдруг в один из ясных зимних дней люди увидели на фоне ясного неба две согбенные фигурки, опирающиеся на посохи. Они смотрели вниз, на жилища, и что-то говорили друг другу, а потом стали медленно спускаться по тропинке, мимо старинного кладбища, на котором белели кости ушедших сквозь облака…
Спустились те двое к нынлю.
Одежда на них была чудная, на обуви заплатка на заплатке, и, по всему видать, пришли они с дальней стороны. Удивительно еще было то, что пришельцы разговаривали на эскимосском языке! Но самое поразительное, они начали узнавать людей и называть их по именам. А потом признались, что они - те самые, которые ушли путешествовать много-много лет назад. Те, кто помнил их, едва могли узнать в двух старцах сильных юношей, ушедших на пружинистых ногах в дальний путь.
И тогда один из их сверстников-науканцев воскликнул:
- Где же потеряли вы свою молодость?
И ответили старцы:
- Свет велик. И мы состарились в пути. Но прожили интересную жизнь. Пока мы шли, мы набирались мудрости и знаний. Теперь мы вернулись домой, чтобы передать их будущим поколениям… И из всех больших и малых истин, о которых мы узнали, самая великая та, что нет лучшей земли на свете, чем родная земля, и нет большей радости, чем снова вернуться к ней.
Поучительная сказка. Ее, кстати, приводит и Кнуд Расмуссен в своей книге "Великий санный путь". Значит, она бытует и среди эскимосов Гренландии…
Резкий хлопок прервал размышления Нанока. Он посмотрел в сторону маяка и увидел красную ракету.
Ждали вертолет. Видимо, он уже вышел из Уэлена.
Нанок поспешил наверх, карабкаясь по заросшей жесткой травой тропинке. Проходя мимо своего родного нынлю, он еще раз остановился. В правом углу на разворошенном ветром мху лежал старый каменный жирник с отбитым краем. Скол был светлый - туда не проник нерпичий жир. Можно было бы взять этот жирник для музея, чтобы как-то вещественно оправдать поездку в Наукам, но… Пусть уж так лежит…
Начальник полярной станций встретил Нанока на улице.
- Вертолет будет через час. А пока пошли завтракать.
Стол был уже накрыт. Пахло кофе и горячими пончиками. Они горкой лежали на большой тарелке. Жена начальника станции поймала взгляд Нанока и объяснила:
- Тут у нас истопником работал уроженец здешних мест Симиквак. Он и научил меня печь пончики. Вкусно и нехлопотно…
Помолчав, спросила:
- Нашли что-нибудь интересное?
Нанок отрицательно мотнул головой.
- Неужели ничего не осталось?
- Я особенно и не искал.
- В этом году сюда собирается экспедиция этнографического музея, - сказал начальник полярной станции. - Я получил письмо от Жоржа Сергеева.
Жоржа Сергеева Нанок хорошо знал. Когда он был школьником, Жорж приезжал с археологической экспедицией, копался в древнем становище на полпути между Уэленом и Науканом, разрывал древние захоронения в окрестных уэленских холмах. А теперь Сергеев - директор этнографического музея. Он приглашал Нанока работать вместе, но тот отказался: так хотелось домой, к родителям.
Пили чай. Послышался телефонный звонок. Звонил радист.
- Вертолет идет, - сообщил он.
Нанок оделся, взял чемоданчик и вышел на улицу.
Через десять минут он летел в Уэлен.
2
Нутетеин сидел на завалинке и кашлял.
Он ждал Нанока.
Старик сильно сдал за последние годы: осунулся, похудел.
- Видал наше селение? - глухо спросил Нутетеин.
Нанок молча кивнул.
- Что там осталось?
- Следы от жилищ… Жирник видел в моем нынлю.
- К нам не заглядывал?
- Нет.
- Наверное, уже ничего нет, - вздохнул Нутетеин.
И тут в памяти возник день, когда они навсегда покидали Наукан.
Долго не могли отчалить. Плакали женщины и дети, выли собаки. Кто-то вдруг вспомнил, что оставил нужную вещь, вельбот причаливал обратно, человек бросался вверх по тропинке, а тут собака выскакивала на берег и кидалась к покинутому жилищу. За ней бежали люди, ловили ее, но она никак не могла сообразить, почему это вдруг все уезжают.
Сам Нутетеин сидел на корме вельбота, сжимая румпель. Он кричал жесткие, властные слова, пытаясь успокоить и утихомирить людей, а сам чувствовал, как по щекам текут слезы, смешиваясь с солеными брызгами волн…
- Пошли чаю попьем, - пригласил старик.
Домик у Нутетеина был такой же, как у большинства уэленцев: комната, просторная кухня, очаг - большая плита, в которой горел жаркий каменный уголь.
Из комнаты доносилось бормотание радио. Нанок невольно прислушивался, потому что говорили по-эскимосски.
- Соседи разговаривают, с Аляски, - кивнула старуха, жена Нутетеина.
- Интересно?
- Бывают любопытные новости, - простодушно ответила она. - Про смерть Мылыгрока передавали как-то. Часто песни поют.
"Земля наша оказалась богатой подземным черным жиром, - вещал невидимый эскимос. - Этот божий дар должен быть обращен на пользу нашего народа. Белые люди не должны забывать о тех, кто издавна владеет этой холодной землей, обживает ее и делает пригодной для жизни человека… Взгляд живущего в небесах обращен на сыновей и дочерей своих, и мы обращаемся к нему с молитвой…"
- Приняли чужого бога, - осуждающе вздохнула старуха.
- Значит, Мылыгрок умер? - спросил Нанок.
- Умер, - ответил Нутетеин. - Унес свои песни сквозь облака…
Их было трое. Лучшие певцы в бассейне Берингова пролива - Мылыгрок, Атык и Нутетеин. Года три назад умер Атык, и вот теперь не стало Мылыгрока, дружеского брата чукчи Атыка…
Когда-то отец Атыка совершил поездку в Кыгмин, эскимосское селение на Аляске, и подружился с охотником на белого медведя Татмираком. Сдружились люди, ибо слава отца Атыка была не меньше, чем известность Татмирака. Тот был китобойцем.
С годами дружба крепла.
Родился у Татмирака Мылыгрок.
Маленьким мальчиком Нанок видел братьев - Атыка и Мылыгрока на большом празднестве в Уэлене. Они были действительно очень схожи - двое красивых и талантливых людей.
Песенные празднества происходили в Уэлене, в начале галечной косы, под тенью высокой скалы, на которой стоял маяк.
Огромные камни служили сиденьями для певцов. Священные валуны несли свою службу испокон веков до прошлого года, когда их положили в основание новой пекарни, так как для фундамента не хватало камня.
…Почти весь Наукан приплыл в Уэлен.
Те, кто имел близких родичей, расселились по ярангам, часть расположилась в палатках, а американских гостей-эскимосов поселили в школе.
Учительница английского языка Прасковья Кузьминична Козлова беседовала по-английски с приезжими на политические темы: только что закончилась война с Германией, и жители берегов Берингова пролива праздновали победу над фашизмом.
Мылыгрок и Атык были неразлучны.
Николай Павлов, пекарь уэленской пекарни, угостил братьев русским квасом собственного изготовления и пел вместе с ними, сидя на завалинке:
Ой да ты, калинушка!
Ты, малинушка!
Ой да ты не стой, не стой!
Мылыгрок, не знавший русского языка, перевирал слова, но мелодию держал ровно и пел красиво.
Он громко хвалил русский квас, от которого было весело на душе. Гость выхватил из-за пазухи пузатенькую бутылку кока-колы и далеко зашвырнул в лагуну, пустив вслед английские ругательства, которые не поняла учительница Прасковья Кузьминична.
Певцы состязались на следующий день. Нутетеин тогда только что сочинил свой знаменитый танец о чайке. По древним правилам исполнялись только новые танцы и песни, которые на следующих празднествах заменялись новыми… Но танец о чайке выжил и стал образцом…
Маленький Нанок стоял в толпе и переживал вместе со всеми за своего земляка.
Мылыгрок и Атык исполняли совместный танец, который тогда назывался популярным словом "Союзники". Они изображали самолеты, которые крылом к крылу летали бомбить фашистское логово. Тогда столько говорилось о зверствах фашистов, что Нанок всерьез верил в то, что они настоящие оборотни, вылезшие на землю из страшных бабушкиных сказок. И логово фашистов представлялось мальчику скопищем звериных нор, вырытых в склоне гигантской горы.
В тот год Нутетеин получил признание и стал вровень с Мылыгроком и Атыком.
Но не перестал быть морским охотником.
Он добывал зверя не хуже тех, кто не был искусен в танце к сочинении песен, да и было бы смешно, если б какой-нибудь бездельник взялся исполнять этот мужественный и волнующий сердце танец о чайке.
Нутетеин, ныне солист и один из художественных руководителей профессионального ансамбля "Эргырон", время от времени, чаще всего не предупредив даже директора ансамбля, собирал свой немудреный багаж и отправлялся с женой в Уэлен. На первый раз ему объявили выговор, но старик не обратил на него никакого внимания. Охотник был на дрейфующем льду, на просторе Берингова пролива, ощущая под ледяной толщей могучее океанское течение. Он был в родной стихии, и в безмолвии, нарушаемом лишь шорохом трущихся друг о друга льдин и звоном чистых капель, он слышал новые напевы.
Ранним утром Нутетеин в белой камлейке уходил в море с двумя охотничьими посохами и возвращался на позднем закате, сгибаясь под тяжестью добычи.
Поохотившись несколько месяцев, он приходил в ансамбль помолодевший, обновленный и просветленный. На ругань директора Нутетеин виновато и снисходительно улыбался, нетерпеливо перебирая ногами - ему хотелось скорее взять в руки звонкий бубен, ударить в него гибкой палочкой из китового уса и вызвать чистые звуки, подкрепив их собственным хрипловатым голосом.
Танец его становился легким и упругим.
Большой поэт возвращался к творчеству.
Два месяца назад Нутетеин опять неожиданно покинул ансамбль на пороге ответственных, как сказал директор, гастролей в промышленных районах Чукотки. Кроме собственно музейных дел Наноку было поручено деликатно переговорить со стариком и сделать все возможное, чтобы тот возвратился в ансамбль хотя бы на время гастролей.
Нутетеин пил чай и увлеченно рассказывал о моржовом лежбище между Инчоуном и Уэленом.
- Хочешь, пойдем туда? - предложил он. - У меня есть хороший бинокль. Еще старый.
Бинокль висел на видном месте, рядом с винтовкой в чехле из выбеленной мандарки. Здесь же - аккуратно свернутый в моток нерпичий ремень с деревянной грушей, утыканной острыми крючьями - вытягивать добычу из воды, два посоха - один легкий, с противоснежным кружком, другой с острым металлическим наконечником - щупать крепость льда. Выше всего этого снаряжения два бубна с гладко отполированными ручками из моржовой кости.
- В Анадырь когда собираетесь? - осторожно спросил Нанок.
Лицо Нутетеина помрачнело. Он долил себе чаю и тихо ответил:
- Об этом пока не думаю.
- Там ждут.
- Я знаю, - вздохнул Нутетеин.
Он с какой-то виноватой улыбкой посмотрел на Нанока.
- Вот ты можешь мне объяснить, почему я так делаю? - спросил Нутетеин.
Нанок пожал плечами.
- Я и сам не понимаю. Но приходит время - не могу больше. Руки не держат бубен, и танец так опротивеет, будто делаешь что-то нехорошее… А как я радовался, когда узнал, что решили создать постоянный ансамбль. Думал - вот будет хорошо: пой, танцуй, сочиняй, радуй людей. Первый год работал и не заметил, как время прошло. Сшили всем костюмы хорошие, удобные, красивые. Специалист руководил, с высшим образованием. Когда прошел первый концерт, я долго не спал: иные танцы показались мне совсем новыми. Больше всего жалел я, что не было со мной рядом ни Атыка, ни Мылыгрока… Показали концерты в Анадыре, поехали в Магадан, потом в Москву, в Ленинград, ты там нас видел. Каждый день я танцевал, словно стал молодым… Да, это правда, тогда молодость вернулась ко мне, вот жена может подтвердить…
Старуха осуждающе посмотрела на мужа, и Нутетеин примолк.
- Но не это главное, - продолжал он. - В одно утро проснулся я в магаданской гостинице, и, как подумал, что сегодня опять танцевать и петь, стало мне худо. Собрался с женой, купил билет и улетел в Уэлен. Вслед получил сердитую телеграмму начальника управления культуры. А потом еще одна пришла - с выговором… А я уже жил другим: ходил на охоту, ремонтировал жилище, занимался настоящим мужским делом… Потом стали меня уговаривать обратно приехать. А я не мог. Не мог, пока не почувствовал тоску по музыке, по танцу. Тогда сам приехал…
- А теперь когда собираетесь? - повторил вопрос Нанок.
- Не знаю, - пожал плечами Нутетеин. - Когда нутро позовет.
- Но ведь это для вас работа, - сказал Нанок. - Люди ждут вас.
- Работа человеческая бывает для добывания пищи, для жилища, делать что-то руками для других людей, - наставительно заметил Нутетеин.
- И делать радость для других людей.
Нутетеин сердито посмотрел на Нанока:
- Мне много говорили таких слов. В управлении культуры, в окружкоме, в окрисполкоме. О сознательности моей рассуждали. Но какая тут сознательность, когда сердце молчит, а тебя заставляют петь и танцевать? Это все равно что спать с женщиной по принуждению…
Старуха снова крякнула, и Нутетеин виновато глянул на нее.
- Давай сходим на лежбище! - предложил он.
У старика была байдарка, оснащенная подвесным моторчиком.
Вода упруго била по днищу, мотор пел, а на душе у Нанока было хорошо и чисто. Разве можно заставить вольного эскимоса, выросшего в том состоянии, что даже в языке не понадобилось слово "свобода", делать в определенное время то, к чему у него не лежит душа? В этом, видимо, действительно что-то было. Однообразные занятия были чужды человеку, выросшему на воле.
Уэленская коса длинная. Уже давно исчезли дома, а низкая полоса все тянулась, за ней угадывалось неспокойное море. Косяки птиц почти непрерывной стаей летели у горизонта.
За проливом Пильхын, где кончалась галечная коса и начиналась тундра, Нутетеин направил байдарку к берегу.
Вытянули на берег байдарку и зашагали по топкой тундре, держа направление к возвышающимся вдали скалам.
Дерн вплотную подступал к воде, и земля смачно чавкала под резиновыми сапогами.
- Как твоя работа? - спросил Нутетеин.
- Мне интересно, - ответил Нанок.
- Жалеешь, что не стал охотником?
- Кому-то и в музее надо работать.
- Это, конечно, верно, - заметил Нутетеин. - Но и охотиться тоже надо.
Старик обернулся и оглядел внимательно Нанока.
- Сильные руки нужны на вельботе.
Нанок смутился. Конечно, ездить в командировки, устраивать экспедиции, вести исследования куда легче, чем на вельботе преследовать моржа или кита. Да и бродить по дрейфующему льду в зимнюю пору тоже нелегко… В глазах знаменитого певца Нанок, конечно, отступник. Честно говоря, вряд ли он теперь может загарпунить моржа. Почти и позабыл, как это делается…
Нутетеин шел впереди. Ноги его легко ступали по качающимся кочкам. На его груди большой бинокль в кожаном футляре качался в такт шагам.
Старику так легко разговаривать, осуждать Нанока. Он может взять и уйти, когда ему надоедает в ансамбле. И выговор ему нипочем. А попробуй Нанок совершить такое. В два счета уволят. Да еще напишут такую характеристику, что и не везде возьмут на работу.
Конечно, было бы прекрасно: устал в музее, взял и махнул в Уэлен или Нунямо. Побродил по льдам, отвел душу - и обратно, в пыль архивов, к экспонатам, к размышлениям об этногенезе эскимосского народа.
Наноку не приходилось бывать в этом месте, хотя науканцы иногда допускались на это лежбище и били моржа рядом с уэленцами и жителями Инчоуна.
Все шире открывался морской простор. Направо вдали синел мыс Дежнева, впереди, куда держали путь птичьи стаи, был Ледовитый океан, кормилец эскимосского народа.
Чуть доносился гул морского прибоя, подчеркивая разлитую вокруг тишину и спокойствие. Высоченное небо, морская даль, физическое ощущение беспредельности пространства вызывали ощущение необыкновенной легкости. И Нанок снова почувствовал себя, как утром в Наукане, - летящим над морем.
Он летел на северо-восток. Пролетел над Уэленом, сделал круг над Науканом, над покинутыми навеки нынлю. Будущий исследователь истории эскимосского народа будет биться над загадкой, почему вдруг люди ушли из этого места. Он выдвинет гипотезы, придумает убедительную причину и защитит кандидатскую диссертацию, если только тогда будут существовать ученые степени.
Трехкилометровый пролив Нанок шутя перемахнул и увидел перед собой селение, застроенное стандартными домами. Это Малый Диомид, родина Мылыгрока, брата Атыка. Нанок где-то читал, что американское правительство одним махом решило эскимосскую проблему жителей Малого Диомида: жители Инатлика были объявлены правительственными служащими, охраняющими границу между США и СССР. Нанок мысленно видел их в полувоенной форме, снаряжающихся на морскую охоту…