Недавно он читал книгу, где было подсчитано, сколько войн прошумело над людьми за всю историю человечества. Тысячи! А сколько людей погибло! Не счесть! Если бы обычай сажать деревья в память погибших существовал с самого начала - весь мир был бы в зеленом наряде! И тогда, глядя на зеленые живые леса, люди, наверное, задумывались бы, прежде чем браться за оружие.
В этом парке за каждым живым деревом - память, напоминание об убитом, погибшем, умершем от голода во время блокады Ленинграда.
Подробности о голоде в Ленинграде сообщались не по радио, а в редких письмах, от редких приезжих из Анадыря, Петропавловска-на-Камчатке. Многие русские жители Улака были родом из Ленинграда. Улакцы сочувствовали им и пытались утешить их, говоря им, что голод - это не самое страшное, его можно пережить, вытерпеть. Чукчи имели право говорить так об этой беде.
Года через два после начала войны в Улак приехал новый учитель истории. Он был какой-то странный, ходил бочком, заикался, и его лицо часто искажалось гримасой. И тогда Кайо впервые услышал новое слово - контузия.
Настал день, когда тишину улакского утра прорезал женский крик: получила похоронную тетя Тымнэна - погиб ее сын, один из первых чукотских летчиков, добровольно ушедший на фронт.
Охотники приходили в промороженный железный склад со связками песцовых шкурок, и даже те, кто совсем не знал русского языка, уверенно произносили: "В фонд обороны".
Копая ямки, держа саженцы чуть на весу, чтобы не повредить нежные корешки, Кайо вспоминал годы войны, вспоминал далекий безлесный полуостров, где, к великому сожалению, нельзя посадить дерево в память своего земляка Тымнэна. Но пусть память о чукотском летчике хранит вот это дерево. Хорошее дело - сажать деревья.
Это была его детская мечта - вырастить деревья в тундре. Бывало, забравшись в заросли приречного ивняка, Кайо воображал себя в настоящем лесу, среди высоких деревьев, заслоняющих солнечный свет. Он об этом написал в своем первом школьном сочинении. Учительница похвалила его и вздохнула: в ту зиму в Улаке было особенно морозно. Уголь смерзся так, что впору взрывать его, а железный лом со звоном отскакивал и дрожал, передавая телу через руки, одетые в оленьи рукавицы, ощущение безысходности и беспомощности.
Кайо ходил за углем на берег моря и видел выброшенное осенними штормами искалеченные, вмерзшие в лед мертвые стволы деревьев - словно воины, павшие в схватке.
Когда кончили сажать один ряд и начали другой, Кайо во время короткой передышки рассказал Зине Четверговой о своем земляке Тымнэне. Девушка молча выслушала Кайо, и сказала, выбрав хороший крепкий саженец: "Вот пусть будет памятью о твоем земляке". Кайо постарался заметить это место… Но где оно теперь, это дерево? Все равно что искать человека, которого раз только видел маленьким ребенком.
Иунэут сняла с головы платок, и солнце заиграло в ее волосах. Кайо искоса глянул на нее: сколько жена ни моет волосы, они остаются у нее глянцевитыми, словно всегда смазаны тонким слоем жира. Он еще раз с удивлением подумал, что Иунэут преобразилась в городе, словно стала выше, стройнее и даже моложе. Хорошо бы, если бы она запела…
Кайо улыбнулся.
- Что с тобой? - тихо спросила Иунэут.
- Да так. Песня вспомнилась, - ответил Кайо.
- Песня? - переспросила Иунэут.
- Когда мы сажали деревья, пели песню, - пояснил Кайо. - Вот я иду теперь и слышу ее про себя.
- Что за песня?
- Про Россию. Старинная песня.
- Про Россию много песен. Может, я знаю? - спросила Иунэут.
Кайо вполголоса напел.
Иунэут внимательно прислушалась.
- Я знаю эту песню, - сказала она. - Какая же она старинная? Я еще в школе ее пела.
Над Россией небо синее!
Небо синее над Невой.
В целом мире нет, нет красивее
Ленинграда моего…
И вдруг Кайо, словно волшебством, возвратился назад, очутился в послевоенном Ленинграде, а Иунэут превратилась в Зину Четвергову.
Вот она рядом, подтыкая пальто, сшитое из тонкого офицерского сукна, орудует лопатой. Кайо стоит над ней и смотрит на светлые волосы, тронутые сединой. Он держит тонкий ствол дерева, сильно сомневаясь, что из такого на вид несерьезного прутика с поникшими бледными корешками вырастет могучее дерево. Дерево в память чукотского летчика, земляка Кайо.
Вон Иржи смеется чему-то: наверное, вспоминает, как взял в плен целый взвод фашистов, как прощался с ручным пулеметом Дегтярева, который таскал на себе все партизанские годы.
А вон и Миша Мальков. Несмотря на осколок в спине, он старается стоять ровно и ухаживает за студенткой восточного факультета, эстонкой с чудным именем Июле.
Как удивительно, что песня может воскрешать позабытое, словно бы навсегда исчезнувшее в прошлом!
- Вспомнил! - чуть не закричал Кайо, и Иунэут испуганно умолкла.
- Что с тобой? - спросила она.
- Песня показала место, - возбужденно продолжал Кайо. - Мы стоим там, где я посадил его! Это точно!
- Как ты угадал? - тихо спросила Иунэут. Волнение мужа передалось ей.
- Я же тебе сказал - твое пение, - повторил Кайо. - Видишь тот старый дом?
Иунэут проследила за рукой мужа. Старый дом стоял между новыми зданиями. Его, видимо, недавно покрасили, но это не могло скрыть его возраста.
- Он спрятался, а я его узнал, потому что тогда он один стоял, а вокруг было пусто! - радостно говорил Кайо. - Я еще думал: тем, кто живет здесь, неуютно и далеко от центра города, да еще такой пустырь, где ветер гуляет.
Кайо дотронулся до ствола ближайшего дерева, провел рукой по шершавой коре. Он обошел его кругом, не отнимая ладони, ощущая глубокое тепло живого дерева, чувствуя, как в недрах древесины, в ее мельчайших сосудах текут живые, словно кровь в теле человека, соки. Ему даже показалось, что дерево едва уловимо отзывается на его прикосновение.
- Здравствуй, друг, здравствуй, дерево, - взволнованно шептал он, не стесняясь жены. - Вот мы и увиделись. Столько времени прошло! А говорят, что деревья растут медленно… Вот ты какое стало!. Большое, красивое.
Значит, не напрасно он тогда на холодном, сыром ветру стоял и держал тонкие, гнущиеся прутики, не очень-то веря в душе тому, что они с годами превратятся в крепкие, высокие деревья, шумящие листвой даже на легком ветру. И в памяти Кайо вдруг промелькнула за одно мгновение целая жизнь - от мертвых, занесенных снегом и морским льдом бревен с обломанными сучьями, от тундровых тальниковых зарослей, которые так хотелось видеть высокими деревьями, от студенческого субботника до сегодняшнего дня, когда он встал у посаженных им деревьев в честь великой победы над фашизмом.
Иунэут стояла поодаль и наблюдала за мужем. Все-таки необычный человек ее Кайо. Надо же! Столько времени прошло - и вдруг большое высокое дерево, посаженное его руками. Это должно рождать необычное чувство, для людей ее земли совсем незнакомое и новое - ведь там не сажают в землю растения. Все, что ни растет, возникает само собой, без усилий, без забот и переживаний человеческих. Весной, когда сходит снег, появляются первые зеленые ростки травы, зацветают цветы, тундра становится как новая цветная камлейка, расстеленная сушиться после стирки. А в России, как читала об этом Иунэут, загодя тревожатся об урожае, рыхлят землю - пашут и боронуют, а потом высаживают в землю семена. И ждут, пока не появятся первые зеленые иглы из темной земли. Что же они чувствуют, своими руками сотворившие живое?
Иунэут смотрела на мужа, на дерево, с которым он разговаривал, словно с человеком, и старалась понять его чувства. С чем же это можно сравнить? Нет, ей трудно его понять. Для этого надо самой посадить дерево и вырастить его. И не просто посадить, а связать это событие с частью своей жизни. С неожиданно возникшим чувством ревности Иунэут спросила:
- Ты тут долго будешь стоять?
Кайо удивленно посмотрел на жену.
- Я готов простоять здесь всю жизнь! - ответил он. - Только тот, кто хоть раз увидел, как выросло посаженное им дерево, может меня понять.
- Куда уж мне, - с обидой проворчала Иунэут.
Кайо подошел к ней.
- Ты не сердись, - тихо сказал он. - У меня такая радость, словно я сделал что-то очень большое, почти великое, и сам того не подозревал.
- Я читала - лесники каждый год сажают деревья, - возразила Иунэут.
- То лесники, - ответил Кайо. - Это их работа. Может быть, они и не думают о том, что делают. А тут важно задуматься. Вот этими руками много лет назад посадил я живое деревце с бледными корешками. И в душе очень хотел, чтобы из него выросло настоящее, живое, большое дерево. В память о погибших, о моем земляке Тымнэне, у которого и настоящей могилы-то нету. И природа словно услышала мое желание. Ведь мой саженец мог и зачахнуть… Возвращаюсь через много-много лет - и стоит мое дерево, крепкое, большое и высокое, и здоровается со мной шумом листьев.
- Красиво говоришь, как в книге пишут, - заметила Иунэут.
- Наверное, об этом и надо писать книги, - отозвался Кайо. - О такой радости. Это же все равно что вырастить человека!
- Вот-вот, - кивнула Иунэут. - Я все думала - с чем сравнить. Наверное, это так и есть - как вырастить человека.
- Как хорошо, что я нашел свое дерево. В другой раз буду сажать - не отойду, пока не вырастет.
- Деревья долго растут, - заметила Иунэут. - Как люди.
- Верно, - кивнул Кайо. - Но ведь живем-то мы среди людей.
Сказав эти слова, Кайо вдруг почувствовал их неожиданное продолжение - жить-то живем среди людей, но часто не видим, как они растут, как вырастают и становятся совсем другими. Вот как было с дочкой Маюнной, как было даже с ним самим…
Кайо запрокинул голову: все-таки нехорошо, что он не знает, как называется это дерево: дуб, клен, ива, тополь? И тогда не догадался поинтересоваться у Зины Четверговой. А сейчас спрашивать у прохожих неловко. Это все равно, что хорошего человека при первой же встрече пытать, какой он национальности… Не это главное. Главное - это хорошее, большое дерево с зелеными листьями.
Служительница парка Победы несколько раз прошла мимо двух странных людей, уютно устроившихся прямо на траве под большим тополем и о чем-то оживленно разговаривающих на незнакомом языке.
14
В заводской проходной Петр Тимофеевич показал свой пропуск, потом взял пропуск для Кайо.
- Из какой страны? - спросил пожилой вахтер.
- Из нашей, - коротко ответил Петр Тимофеевич.
Петра Тимофеевича знали здесь хорошо. С ним здоровались и рабочие и начальники. "Наверное, хорошо работать там, где так много народу", - подумал Кайо, шагая вслед за Петром Тимофеевичем. Не то что в тундре. Там с тобой рядом от силы пять человек вместе с женщинами, и ты к ним так привык, что все о них знаешь и здороваешься по утрам, словно с самим собой.
- Ну, Павел, - говорил между тем Петр Тимофеевич, - показать тебе целиком весь наш завод не только дня, а и недели не хватит. Да и завод-то наш, если уж говорить точно, это даже не завод, а объединение. Наши предприятия есть и в других городах области. А здесь мы производим нашу главную продукцию, которая и расходится по всему миру, - машины, вырабатывающие электрический ток. Поведу тебя в тот цех, в котором сам работаю.
Когда перед Кайо раскинулся огромный цех, в котором надо было напрягать зрение и внимание, чтобы увидеть работающих людей, он вспомнил определение завода, услышанное им от учителя Татро: "Это то место, где делают машины и инструменты". Конечно, разобраться в этом деле трудно. Кайо сразу же ощутил что-то неземное, почти космическое, с одной стороны, и с другой - даже не восхищение, а священный трепет перед человеческим могуществом, способностью творить такую силу! С Петром Тимофеевичем здоровались, пожимали руку Кайо и дружелюбно, не без любопытства, посматривали на него.
- Тимофеич! - услышал Кайо голос откуда-то сверху и увидел человека. - Тимофеич!
- Что, Андрей Петрович? - отозвался Яковлев.
- Что же родственника своего водишь по цеху, словно иностранца?
- Какой он иностранец? - Петр Тимофеевич проворчал - Разучились мы своим людям показывать заводы. Водим по цехам разных там почтенных гостей, делегации, даже оставшихся кое-где королей и императоров, а вот своему земляку родной завод и не знаем, как показать… Ведь верно, - обратился он уже к Кайо, - хорошо бы взять да и приехать всей вашей бригадой к нам. Хотя бы только в наш цех. А мы бы взяли да и махнули к вам в тундру? А?
- А что, это было бы неплохо, - улыбнулся Кайо, представив на мгновение делегацию ленинградских рабочих завода "Электросила" в своем стойбище, в своей яранге. - Приезжайте.
- Андрей Петрович! - крикнул Петр Тимофеевич. - Вот Павел приглашает приезжать в тундру. Оленину попробовать.
- А почему бы и не поехать? Правда, дороговат билет, я уже приценивался, - ответил Андрей Петрович. - Но вполне можно. Зато уж и отдохнешь там!
По железной лесенке Андрей Петрович спустился вниз.
- Понятно, что мы тут делаем? - спросил он.
- Трудновато разобраться, - ответил Кайо.
- По школьному курсу физики помните, как устроена динамо-машина?
Кайо кивнул.
- Грубо говоря, схема та же, - объяснял Андрей Петрович. - Только, конечно, мощность поболее, да и размерчики… Кайо еще раз окинул взглядом цех, и ему вспомнилась динамо-машина, которую крутили на киносеансах в довоенном Улаке. Трудно было раскрутить маховик, а потом держать скорость так, чтобы лампочка горела ровно, чтобы луч, высветляющий на куске полотна мчащегося на коне Чапаева, не прерывался. Покрутишь такую машинку даже недолго, и устаешь так, что трудно разогнуться.
А какая сила нужна и какой свет будет, если раскрутить вон ту динамо-машину!
- Ну как, нравится машинка? - спросил Андрей Петрович.
- Гляжу, и даже дух захватывает! - сказал Кайо. - Этакая силища! Такая была раньше только у богов.
- Ну, куда заехал! - усмехнулся Андрей Петрович. - Просто работу свою делаем. Нельзя сказать, чтобы не гордились. Вот нам Петр Тимофеевич рассказывал, как у вас в тундре пастухи работают. В пургу, в дождь, в гололед, в страшные морозы - вот это боги!
Кайо еще раз оглядел огромный цех, посмотрел на стоящих рядом Андрея Петровича, Петра Тимофеевича, на своих сверстников, рабочих ленинградского завода, и почувствовал уважение к их мастеровитости.
Андрей Петрович сказал:
- Я читал, что у вас на Колыме будет строиться ГЭС.
- Колыма не совсем чукотская река, но в нашей области, - ответил Кайо.
- Что значит - не чукотская? - недоуменно спросил Петр Тимофеевич. - Прости, но я читал у Богораза, что и на Колыме проживают чукчи. Он кочевал с ними, когда изучал чукотский язык.
Кайо почувствовал, что краснеет. Как же он мог так оплошать! Совсем позабыл про колымских чукчей, обладателей лучших ездовых собак на всем северо-востоке!
- Но те чукчи живут на территории Якутской республики, - вспомнил Кайо.
- Какая разница - ведь тоже чукчи, - возразил Петр Тимофеевич.
- Разница, может, и есть, - вступил в разговор Андрей Петрович. - Вот, скажем, я читал об эскимосах. Они живут и на Чукотке, и на Аляске, и на севере Канады, и в Гренландии. Разница у них есть…
- Но ведь Якутия - это Советская республика, - напомнил Петр Тимофеевич.
- Да, конечно, там тоже чукчи, - согласился Кайо, удивляясь про себя осведомленности своих собеседников.
- Электростанция будет построена на юге, - сказал он, чтобы окончательно не уронить себя в их глазах. - Там, где золотоносные районы.
- Главное - построить электростанцию, - заявил Андрей Петрович. - А энергию передать не велика хитрость.
- Электричества на Чукотке и теперь достаточно, - сказал Кайо. (Вот теперь он возьмет свое! Они думают, что на Чукотке до сих пор стоят яранги, освещаемые жирниками.) - У нас нет селения, где не было бы своей электростанции. Лампочки горят в настоящих домах, а не в ярангах…
- Вот это и плохо, что в каждом селении электростанция, - заметил Андрей Петрович, - расточительно и неудобно. Да и энергии там с гулькин нос. Ну какие там генераторы могут стоять?
И он назвал несколько марок, о которых Кайо ни малейшего представления не имел.
- В лучшем случае они могут осветить селение, дать энергию для мастерской. А вот чтобы на этом электричестве и готовить можно было, и обогреваться безо всякого угля, без дров, и всю работу делать - вот это электричество! С Колымы вам и будет поступать такой ток.
- Далековато, - заметил Петр Тимофеевич. - Тысячи три километров. Большие потери энергии будут…
- Ученые сейчас работают над новыми видами электропередач, - сказал Андрей Петрович и спохватился: - Мы заспорили, а гостю надо показать и другие цехи. Встретимся в столовой.
Андрей Петрович взобрался по железной стремянке на свое место.
До обеда Петр Тимофеевич показал Кайо турбогенераторный цех, гидрогенераторный, где сам работал, инструментальный и испытательный стенд.
Да, это был совершенно новый, незнакомый мир для Кайо, словно другая планета, которая находилась за невысоким забором на одной из самых оживленных улиц Ленинграда. Шагая рядом с ленинградским родственником, здороваясь бесконечное число раз, представляясь друзьям Петра Тимофеевича, он все думал о том, как несправедливо, что огромная, может быть, главная часть деятельности современного советского человека почти совсем скрыта от пытливых глаз других людей. А ведь в Ленинграде не только этот завод, есть и другие - знаменитые Кировский, Невский машиностроительный, Оптико-механическое объединение, уж не говоря о многочисленных фабриках и заводах, о которых Кайо попросту и не знал.
Петр Тимофеевич повел гостя в столовую. Там уже ждал Андрей Петрович.
- Устали? - спросил он Кайо.
- Устал, - признался Кайо, - устал так, словно сам как следует поработал.
- Ну и отлично! - удовлетворенно произнес Петр Тимофеевич. - Надеюсь, тебе понравился наш завод.
- О таком заводе нельзя просто сказать - понравился или не понравился. Слишком обычные слова, - после некоторого раздумья ответил Кайо.
За чистеньким пластмассовым столиком, похожим на такой же стол в улакской совхозной столовой, Кайо рассказал о своей первой встрече с электричеством.
В Улаке электрический свет появился сначала на полярной станции. Большинство ее работников были родом из Ленинграда. Здесь и горели первые электрические лампочки. И когда Кайо впервые увидел горящую лампочку, он совершенно всерьез решил, что люди нашли способ снимать с неба звездочки. И поначалу испугался, подумал, какое же темное и некрасивое будет небо, если с него исчезнут все звезды. А с еще большим страхом думал о том, что может найтись и такой изобретатель, который и луну снимет… Ну, а что, если такое же сотворят и с солнцем? Когда Кайо довел размышления до солнца, тут ему стало совсем жутко.
Его немного успокоило то, что на полярной станции работал земляк Тэнмав. Он объяснил мальчику, что из работающей машины к лампочке по кишочкам-проводам течет удивительный ток, который и превращается в свет, вливаясь во внутренность стеклянной электрической лампочки. Таким и было понимание Кайо сущности превращения энергии работающей машины в электрический свет.
В тысяча девятьсот сороковом году в Улак привезли первую ветряную электроустановку. Полярники решили осветить яранги.