"Если разумно решать, - думал Яковлев, - то ребятам надо кончать вузы. Тем более такая возможность есть. С институтским образованием они куда полезнее будут Чукотке. Но вот как это преподнести Павлу, которого так удобно и хорошо называть просто Кайо. Кстати, что значит его имя?"
- Я давно хотел спросить, что значит имя Кайо? - Петр Тимофеевич задал этот вопрос с таким видом, будто это было главным.
- Кайо - значит олененок, - серьезно ответил сват.
Петр Тимофеевич кивнул, словно бы и не ожидал другого ответа. Помолчал и спросил:
- Удобно вам у нас?
- Хорошо, - ответил Кайо. - Мне хорошо, и Иунэут. Ей особенно нравится.
- Ну и прекрасно! - облегченно вздохнул Петр Тимофеевич. - Честно говоря, меня все время беспокоило это.
- Нет, хорошо нам здесь, - еще раз повторил Кайо.
- Знаешь, Павел, живите у нас столько, сколько хотите, а можете и навсегда остаться.
Кайо усмехнулся.
- Спасибо, - ответил он, - Но у нас есть свой дом. Даже два: один в Улаке, а другой в тундре. И работа своя - оленье стадо. Кстати, у Алексея теперь тоже свои олени есть.
- Алеша писал нам, - улыбнулся Петр Тимофеевич. - Только не понимаю - зачем ему олени?
- Как - зачем? - удивился Кайо. - Для жизни на Чукотке иметь оленей - это быть настоящим человеком.
- Думаю, что голодать им на Чукотке не придется, - сказал Петр Тимофеевич.
- Как сказать, - пожал плечами Кайо.
- Но ведь мороки с этими оленями: пасти надо, ухаживать…
- Это верно, - согласно кивнул Кайо. - Пока я буду помогать, а потом самим придется.
Кайо отвечал, в душе немного радуясь, что поставил Петра Тимофеевича в затруднительное положение.
- Не знаю, справится ли Алеша с оленями, - с сомнением заметил Петр Тимофеевич. - Он к животным никогда особого интереса не имел. Он ведь больше по строительной части. Да и в тундре, как я знаю, он не был.
- Вернемся на Чукотку - прямо в тундру поедем. Вы за него не беспокойтесь. Ему будет хорошо, - заверил Кайо. - Работа ему будет - у нас сейчас много строят.
Петр Тимофеевич скрипнул табуреткой.
- Павел, мы все уходим от серьезного разговора, - сказал он.
Кайо молча кивнул.
- Что же ты скажешь?
Кайо усмехнулся:
- Что мне говорить? Я ничего не знаю, кроме того, что мне жена сказала.
- Что же она сказала?
- Будто уже решено, что и Алексей и Маюнна поступают в институт и остаются в Ленинграде.
- Поверь мне, Павел, я впервые слышу об этом! - воскликнул Петр Тимофеевич.
Кайо поглядел на него и понял, что он говорит правду.
- Безобразие! - возмущенно воскликнул Петр Тимофеевич. - Алексей! Лена!
Встревоженная Елена Федоровна заглянула на кухню. Она уже собиралась ложиться спать, была в халате, и в ее волосах торчали какие-то цветные пластмассовые цилиндрики с маленькими шипами.
За ней пришел Алексей.
- Что же вы, друзья, принимаете решения и не считаете нужным даже посоветоваться с отцами? - гневно спросил Петр Тимофеевич.
- Какие решения? - испуганно спросил Алексей.
- Оказывается, вы собираетесь оставаться в Ленинграде, а мы этого не знаем! - продолжал бушевать Петр Тимофеевич.
Елена Федоровна и Алексей быстро переглянулись.
- Действительно, такой разговор у нас был, - начал Алексей, - но пока мы ничего не решили. Будем советоваться все вместе.
Теперь Петр Тимофеевич торжествующе взглянул на Кайо.
- И о чем же был у вас разговор? - спросил он.
- И Маюнне, и мне надо учиться, - ответил Алексей. - Я собирался поступать в ЛИСИ, а Маюнна в Первый медицинский. Послезавтра последний день, когда принимают документы…
- Так что вы тянете? - не сдержался Кайо.
- Так ведь поступать учиться - значит, не возвращаться с вами на Чукотку, - смущенно сказал Алексей.
- Разве это - главное? - неожиданно для самого себя сказал Кайо. - Надо думать об образовании!
Кайо почувствовал неловкость, потому что сказанное им было неожиданным для него самого: ведь он вроде бы приготовился приложить все силы, чтобы не оставить Маюнну в Ленинграде.
- Мы долго думали с Маюнной, - продолжал Алексей, - и вот что решили: мы возвращаемся на Чукотку вместе с вами. Поработаем, присмотримся. У нас еще есть время, да и дел на Чукотке для нас хватит… Вот и мама знает.
Петр Тимофеевич как-то странно поглядел на сына, потом на Кайо, быстро встал, подошел к Алексею, обнял его и крепко поцеловал.
- Молодец, сынок. Правильно решил.
Алексей с виноватым видом улыбнулся и вышел из кухни.
- Заварить вам свежего чаю? - спросила Елена Федоровна.
- Пожалуйста, - ответил Кайо.
Когда Елена Федоровна ушла из кухни, Петр Тимофеевич, взглянув прямо в глаза Кайо, спросил:
- Ну и что?
Кайо пожал плечами.
- Какая-то ерунда получается, - со вздохом сказал он.
- Есть такое, - согласился Петр Тимофеевич.
Он налил чаю в блюдце, отпил и продолжал:
- Не понимаю - отчего это? Ведь росли мы в одной стране, под одним солнцем. Учились по одним и тем же книжкам - наверное, и картинки одни и те же разглядывали… В учебнике по естествознанию что тебе больше всего запомнилось?
- Волосатый человек Андриан Евтихиев, - с улыбкой ответил Кайо.
- Представь, и мне! - торжествующе сказал Петр Тимофеевич. - Но почему мы играем в кошки-мышки в наших общих житейских делах? Дело-то не в волосатом человеке, а наверное, совсем в другом. И давние мы с тобой родственники, а не только теперь, когда наши дети поженились.
Кайо слушал Петра Тимофеевича и мысленно соглашался с ним. Ему было неловко и даже чуточку стыдно, что не может он никак освободиться от своей всегдашней неловкости и некоторой подозрительности. Интересно, есть ли такое чувство у других или это только у него?
Кайо вспомнил, как в годы далекого детства он поначалу смотрел на русских так, словно они были пришельцы с другой планеты. Возможно, это объяснялось тем, что житейские привычки и обычаи очень разнилась от чукотского быта. Несмотря на то, что он в детстве жил в интернате, Кайо полагал, что чукче привычнее ложиться в постель из оленьих шкур, носить одежду тоже из оленя, жить в яранге, есть пищу не вилкой и ложкой, а просто руками, не мыть каждый день лицо и руки… Некоторые обычаи русских вызывали громкий смех и осуждение - например, привычка чистить зубы щеткой с белым порошком или закреплять женитьбу листком бумаги, который секретарь сельсовета - русская женщина - считала более могущественным, чем испытанная мужская сила… Но ведь Кайо учился в такой же школе, что и Петр Тимофеевич, решал такие же задачки в учебнике, учил те же правила в грамматике… Прав Петр Тимофеевич: главное - жили одной жизнью, беспокоясь об одном и том же - о своей большой стране.
Со временем настороженное отношение к русским сменилось доверием и благодарностью. Но чуть что, и всплывало старое. В чукотском языке все слова, относящиеся к собственной жизни, употребляются с префиксом "лыги", что значит - истинное, подлинное. Это само собой предполагало противопоставление: все остальное не столь настоящее и подлинное, как чукотское. Но вот рядом с Улаком находилось эскимосское селение, и эскимосские ребята часто приезжали гостить в улакский интернат, останавливались там и жили в той же комнате, где стояла кровать Кайо. Все у них было такое, как и у Кайо, только между собой они разговаривали на эскимосском языке. Общались они с Кайо и его сверстниками на русском, и это обстоятельство окончательно стирало всякую грань между ними.
И теперь, как замечал Кайо, когда все собирались и шел разговор на русском языке, стиралось всякое различие, особенно различие внутреннее.
И только сейчас Кайо ясно представил, как трудно и хозяину и хозяйке принимать таких гостей. Ему вдруг открылись их чувства, опасения, надежды, желание сделать все, чтобы не обидеть ничем, не затронуть гордости гостей. Вместо того чтобы помогать своим новым родственникам, Кайо выискивает какие-то признаки невнимательности или, хуже того, какое-то несуществующее коварство.
- Ты меня прости, - тихо сказал Кайо.
- Что ты, Павел! - взволнованно ответил Петр Тимофеевич. - Я тебя понимаю.
- Надо понимать друг друга, - сказал Кайо.
- И верить, - добавил Петр Тимофеевич.
Кайо молча кивнул.
Верить надо. Без доверия трудно. И ведь нет даже намека да то, чего он опасался, больше всего. Никто не оглядывался да него, как на дикаря, не поражался тому, что он ест вилкой и ложкой, а не хватает мясо руками. Спит на кровати, не устраиваясь рядом, на полу. Ни со стороны Петра Тимофеевича, ни со стороны Елены Федоровны, не говоря уж о молодежи, он не заметил ни малейшего намека. Разве только Виталий Феофанович порой пытался демонстрировать свои знания древних чукотских обычаев, но, как заметил Кайо, стоило ему только завести об этом разговор, как Елена Федоровна деликатно переводила речь на другое.
А вот сам Кайо только и делал, что размышлял о трудных отношениях со своими родственниками.
- Где же будут жить ребята - в тундре с вами или в селе? - спросил Петр Тимофеевич.
- В селе, - ответил Кайо. - Там стройка и Маюннина больница. Хорошая квартира там. Кино, клуб. Телефон есть.
- А с Ленинградом можно разговаривать? - спросил Петр Тимофеевич.
- Можно, - кивнул Кайо.
- Ну, друг мой, все будет хорошо, - после недолгого молчания произнес Петр Тимофеевич. - Обещаю тебе, что мой сын будет тебе хорошим зятем.
Кайо молча кивнул и поднялся.
- Спокойной ночи, - сказал он в дверях.
- Спокойной ночи, - услышал он вслед.
Иунэут не спала. Подняв голову, встревоженно посмотрела на мужа.
- О чем вы разговаривали? - спросила она.
- Алеша и Маюнна поедут с нами, - как можно безразличнее произнес Кайо.
- Как хорошо! - отозвалась Иунэут.
Кайо удивленно поглядел на нее.
- Это хорошо! - повторила Иунэут. - Для молодого хорошо. Пусть преодолевает трудности, суровую природу…
Кайо с удивлением поглядел на Иунэут. Чутье подсказало ему, что она произносит не свои слова.
- Откуда у тебя такое? - спросил он.
Иунэут села на постели.
- Я днем включила телевизор, - принялась она рассказывать, - вдруг - документальный фильм про нашу Чукотку. Показывали Анадырь, Уэлен, а потом про Билибино рассказывали. Про стройку атомной электростанции. И все говорили - трудности, суровая природа, героический труд… Оленей показали…
- Нашего стада? - оживился Кайо.
- Да нет, из билибинской тундры. Кавракая, - ответила Иунэут. - Тоже сказали про трудности, суровую природу и героический труд.
- А чего про нас такое говорить? - удивился Кайо. - Это про приезжих так надо - трудности и героический труд… А про нас зачем? Какой героический труд? Это наша жизнь. И Алексей - тоже наш, чукотский человек теперь.
Он улегся на мягкую кровать и вдруг почувствовал боль в сердце.
Кайо застонал.
- Что с тобой? - Иунэут встревоженно наклонилась над ним. - Болит?
- Нет, это во сне, - пробормотал, не открывая глаз, Кайо.
13
С утра все ушли - Петр Тимофеевич на работу, молодые в институт, а Елена Федоровна отправилась на дачу готовить домик к приезду гостей.
Кайо повел жену в парк Победы.
В утренний час здесь было пустынно и тихо. Лишь мамаши с детьми да бабушки с внучатами катили коляски по аллеям парка.
Высокие деревья отражались в спокойной воде прудов, шумели листвой. Кайо остановился и прислушался. Так шелестит снег по крыше яранги в тундровые зимние вечера. Но в небе - ни облачка, нет холода, а кругом все дышит теплом, миром и спокойствием. Со всех сторон веет удивительным умиротворением, тихой улыбкой, и от всего этого сладко щемит в груди, предвещает большое волнение.
Тогда не было деревьев.
Здесь город выглядел непривычно просторным и даже пустынным. Дома стояли далеко друг от друга, и кое-где пустыри простирались в неожиданную даль, теряясь в зеленых холмах. Иные здания казались поставленными случайно, может быть, даже временно. Огромный дворец из серого камня, сгрудившиеся группы домов - и вдруг среди них деревянное строение с зеленой железной крышей, с побеленными наличниками, с полуразвалившимся забором. Это была окраина Ленинграда. Кайо это почувствовал и по тому, как долго ехали машины. Студенты сидели в кузовах, прижимаясь друг к другу на крутых поворотах, позвякивая лопатами. Но потом дорога пошла ровная, гладкая, с трамвайными рельсами посередине. "Международный проспект", - сказал кто-то из попутчиков Кайо, и ему почему-то сразу понравилось это название.
Было сыро. Ноги в толстых американских ботинках, выданных по талону, разъезжались на мокрой глине. А дождь все сыпал, как на морском берегу.
Где же он тогда стоял? Кайо огляделся.
- Что ты ищешь? - настороженно спросила жена, проследив за его взглядом.
Все тут переменилось. Такое впечатление, будто попал в другой город. Да и сам парк неожиданный и высокий…
- Я тут сажал деревья, - ответил Кайо.
Все, что слышала Иунэут о посадке деревьев в городских парках, связывалось в ее представлении с визитами высших государственных деятелей. Что он такое говорит?
- Дерево дружбы? - уточнила она.
- Много деревьев мы тогда посадили в честь победы, - задумчиво проговорил Кайо. - Весь день работали. Еще помню - все время шел дождь.
- Хочешь найти свое дерево?
- Вот вспоминаю, - ответил Кайо. - Тогда ведь тут ничего не было - просто большое пустое место, вроде тундры. Кое-где островки деревьев. Да и деревьями их нельзя было назвать - тоненькие кустики. И вот какие выросли!
Они пошли по аллее, озираясь по сторонам. Иунэут тоже смотрела, будто и она могла отыскать посаженные мужем деревья.
В тот день, когда в общежитии объявили, что будут сажать деревья в честь победы, Кайо охватило волнение: и он будет делать новое, незнакомое для тундрового жителя - сажать деревья. Не картошку, не цветы, а деревья.
А в ушах Кайо звучит песня тех лет. Ветер забивал дыхание, вызывал невольный кашель. Тогда Кайо не подозревал о своей болезни и, будучи человеком застенчивым, тихо подпевал, воспринимая эти слова такими, какими они были на самом деле:
Над Россиею небо синее,
Небо синее над Невой.
В целом мире нет, нет красивее
Ленинграда моего…
Почему тогда пели эту песню? Может быть, потому, что очень хотелось чистого, синего, теплого неба, вот такого высокого, светлого, как сегодня.
Ленинград только начинал входить в сердце чукотского парня. Много еще было непонятного и даже чужого в облике самого города. Осенними вечерами, когда клочья сырого тумана липли к стенам израненных снарядами и бомбами домов, Кайо остро чувствовал тоску по родине, вспоминал чистый, нетающий снег, мягко ложившийся на затвердевшую от первых морозов землю, студеную синеву сугробов.
Или вдруг, истосковавшийся по простору, он мысленно видел широкую тундру, когда, поднявшись на вершину горы, можно одновременно увидеть два океана, бесчисленные озера и реки, блестящие на солнце, как осколки гигантского расколовшегося зеркала.
Но уже было что-то волнующее в тишине Университетской набережной, в черных рыбацких лодках под древними стенами академии, в гулких переулках той части Васильевского острова, которая примыкает к Стрелке.
Искры, высекаемые трамвайными дугами, напоминали волшебные огни, играющие над чукотскими могилами у озера Элелылы, а далекое урчание города в ночной тишине вызывало в памяти шум приближающегося оленьего стада.
Это был до пронзительной боли в сердце новый, мир, пропахший пороховым дымом недавней войны, возрождающийся к жизни. Он напоминал о недавнем прошлом стуком костылей по выщербленному асфальту, грохотом подшипниковых колясок безногих в укороченных шинелях, чтобы полы не волочились по сырым мостовым…
Это была суровая гордость победы, завоеванной самой дорогой ценой - жизнью тысяч близких, родных. Мысль о том, что памятью им будет зеленое море огромных деревьев, волновала Кайо, и он представлял себе далекое будущее, когда дети павших будут приводить сюда уже своих детей. Да, нет ничего прекраснее для памяти, как вырастить, снова продолжить жизнь несмотря ни на что.
В будущем парке Победы вместе с Кайо работал отставной лейтенант Миша Мальков, селькуп с Енисея. Он распрямлял плечи и морщился: у спинного хребта сидел осколок. Кайо видел его, когда мылся с Мишей в бане. Синий кусок металла двигался под кожей, словно живое существо. Чуть поодаль копал землю чех Иржи, бывший партизан. Рядом, утопая по голенища сапог в вязкой глине, орудовала лопатой Зина Четвергова, бывшая сандружинница, студентка биофака, кавалер, ордена Отечественной войны… Вчерашних школьников тогда было совсем немного, да и те мало отличались от фронтовиков, потому что носили гимнастерки и мундиры отцов и старших братьев, а лица у них были отмечены нелегким детством и несытой жизнью военных лет.
Над Россиею небо синее,
Небо синее над Невой…
Сырой ветер расплетал мелодию, развеивал слова, но они снова собирались, туго сплетались в стройную, волнующую песню.
Зина Четвергова объясняла Кайо, что деревья всегда сажают осенью, потому что корневая система растения в эту пору как, бы замирает, накапливая силы для весеннего наступления… Девушка мешала военную терминологию со строгими научными словами биологической науки, но так было понятнее Кайо и легче ей самой.
Звякали лопаты, песня вырывалась из пелены сырого тумана и уносилась к низким облакам, тоскуя о синем небе, о новой еще для Кайо красоте города.
- Может быть, вот эти? - Иунэут тронула мужа за рукав.
Может быть, эти. Но могут ли они так вырасти за двадцать с лишним лет? Или все-таки могут? Зря тогда не спросил у Зины Четверговой, какими бывают деревья через двадцать пять лет.
Кайо внимательно оглядел аллею, стараясь вызвать в памяти что-нибудь такое, зацепку какую-нибудь, которая помогла бы воссоздать то место, где он тогда стоял с лопатой.
Но ничего знакомого не было. Дома изменили свой облик, да и столько кругом понастроили. Весь район, окруживший разросшийся парк Победы, был новый, повзрослевший: это уже была не новостройка, как и сам парк уже не был молодым садом. Деревья стали взрослыми. Если у них есть память, помнят ли они чукотского паренька, который старательно выкапывал ямки, осторожно ставил деревцо и держал его, пока Зина Четвергова засыпала мягкой землей бледные, словно бы неживые корешки? Кайо ставил саженец ровно, чтобы дерево выросло прямым и большим.
Вот они, прямые, большие деревья юности, деревья Победы.
А день сегодня такой хороший, теплый, безоблачный, словно отозвавшийся на давнюю песню послевоенной юности:
Над Россиею небо синее,
Небо синее над Невой.
В целом мире нет, нет красивее
Ленинграда моего.
Парк Победы! Название-то какое! Спокойное, величавое, полное достоинства.
- Наверное, хорошее дело - сажать деревья, - задумчиво произнесла Иунэут.
- Этот парк посажен в честь победы над фашистами, - напомнил Кайо.