Но лицо Кэу было отрешенно, и он смотрел поверх головы Пины в морскую даль.
Может, и не скажет он об этом сегодня… В сердце старшего брата еще теплится надежда. Вон как он посматривает на льдины, хоть и знает: если даже он и увидит Гойгоя - он не должен приближаться к нему.
В это время уже должны появиться моржи. И поэтому, когда Кэу заметил пятнышко на льдине, он первым делом подумал о морже, усилием воли отогнав другую мысль… Но если это не морж, то он не виноват…
Пины тоже заметил темное пятно на льдине, но на таком расстоянии трудно сказать, что это. Он лишь пытливо посмотрел на брата, крепко сжимавшего в руке рулевое весло.
- Может быть, это морж, - ответил на безмолвный вопрос Кэу.
- А если не морж? - с дрожью сказал Пины.
- Мы охотимся на моржа, - твердо сказал Кэу.
Это был не морж. Теперь можно было разглядеть тощего весеннего умку. Он растерянно озирался.
- Ну что же, - сказал Кэу, - когда вместо моржа попадается умка - это не так уж и плохо.
Пины понял брата и приспустил парус.
Умка смотрел на приближающуюся байдару и отступал назад на маленькой, всего лишь в несколько шагов, льдине. От тяжести льдина накренилась и с громким плеском перевернулась.
Умка вынырнул довольно далеко от байдары.
Пины поднял парус.
Байдара набрала скорость и рванула за уплывающим зверем.
Умка не мог состязаться в скорости с легкой байдарой. Стихия его - твердый лед, торосы, поэтому байдара довольно быстро настигла сухопутного зверя. Пины даже опустил парус, чтобы не мешал бросать гарпун.
Умка оглянулся, и в его маленьких глазках застыл ужас. Пины взмахнул и легко вонзил остро отточенный наконечник гарпуна в тело.
Ему не пришлось бросать в воду надутый воздухом поплавок - он придержал рукой разматывающийся клубок ремня. Умка нырнул, но быстро показался из воды. В это мгновение охотник добил его ударом копья в сердце.
- Вот тебе и новый зимний полог, - сказал Кэу.
Что-то теплое зажглось в сердце Пины. Может, Кэу уже решил судьбу Тин-Тин и отдаст ее в руки младшего?.. Иначе для чего ему вдруг упоминать о зимнем пологе? Медвежья шкура могла пойти на расширение старого полога, если семья увеличивалась.
Пины притянул неподвижную тушу белого медведя к борту, привязал ее покрепче.
Еще издали было заметно оживление у уреза воды: жители стойбища сразу замечали - идет ли байдара с добычей или пустая. Все изголодались по свежему моржовому мясу.
Тин-Тин быстро сосчитала глазами сидящих в байдаре: их было двое, ровно столько, сколько их было, когда поутру байдара уходила к белеющим на горизонте отдельно плавающим льдинам.
Медведя быстро вытащили на берег и, совершив над ним обряд, принялись разделывать.
Острым женским ножом-пэкулем с широко изогнутым лезвием Тин-Тин разрезала умкин живот, вынула внутренности и осторожно отделила печень. Эту часть умки никогда люди не ели, считая, что печень белого медведя ядовита.
Руки привычно возились в звериных внутренностях: сколько ей пришлось освежевать оленей, когда жила в тундре, разделать нерп и лахтаков на берегу. Это ее второй белый медведь. Первый был добыт вскоре после того, как она вышла замуж за Гойгоя и переселилась на берег.
Тин-Тин вынула желудок и принялась очищать его от содержимого. И вдруг движение ее рук замедлилось.
Глаза застлались обильно хлынувшими слезами, плечи затряслись от рыданий: в руке она держала тот самый дырчатый камешек, который она нашила на малахай мужа. Значит, Гойгой оказался добычей умки…
- Тин-Тин худо стало! - услышала она как бы сквозь туман возглас Кэу. - Видно, от умкиной печенки…
9
А умке словно только малахай и был нужен: он больше не появлялся, оставив в покое человека и жалкие остатки его добычи. Но битва с умкой стоила не только малахая, но и кожаного мешочка с кремнем и огнивом…
Гойгой сквозь полудрему наблюдал, как стихала буря.
Сначала порывы ветра стали какими-то судорожными. Иной раз даже казалось, что в напряжении воздушного потока случаются какие-то провалы. Неожиданные затишья будили Гойгоя, настораживали его.
Эти провалы становились продолжительными. Иногда ветер ласково касался обнаженной головы Гойгоя.
Светлело. Расступалась белесая мгла, уходила, слабела, истончалась стена летящего снега.
И вдруг прорвался солнечный луч. Он был остер, как наточенный заново наконечник гарпуна, пронзителен и ослепляющ. Он рассек сырой, холодный воздух, погас и уже через мгновение снова засверкал, расширяясь, наполняясь светом и теплом.
Ветер совсем упал. Утихомирились волны, перестала качаться льдина, и эта наступившая тишина была так оглушительна, что, как ни сдерживал себя Гойгой, как ни боролся, ничего не смог с собой поделать: упал сначала набок, а потом и навзничь на расстеленные нерпичью и лахтачью шкуры и погрузился в глубокий и сладкий сон.
Ему снилось детство, качели из сыромятной моржовой кожи, перекинутые через громадные китовые кости - подставки для байдары. Горизонт и убегающее вдаль море качались вместе с ним, голова сладко кружилась… И еще снились ему тундровые тихие летние дни, когда лежишь на прохладной траве и смотришь высоко в небо, на дальние светлые облака. Когда так долго смотришь - кажется, что сам становишься легким облаком и неслышный поток несет тебя в неведомые дали.
Гойгой проснулся от нестерпимой боли на лице. Высокое горячее солнце ожгло намоченную соленой водой кожу на правой щеке. Боль была такая, что невозможно было рукой дотронуться до кожи. Гойгой отрезал кусок нерпичьего жира и приложил к лицу.
Легче было на душе, спокойствие и тишина, в которой отчетливо слышались звуки живой жизни: птичий гомон, пыхтенье китового фонтана, фырканье лезущего на льдину моржа, всплеск вынырнувшей из воды нерпы - все это было радостной, животворящей музыкой, которая вливалась в Гойгоя бодростью, уверенностью в возвращении на землю.
Подкрепившись нерпичьим жиром, Гойгой сначала огляделся, чтобы окончательно убедиться, что он одинок на льдине, а потом обошел свое временное обиталище. В нескольких шагах от убежища он нашел поблескивающую на солнце лужицу. Вода была почти совсем пресная. Он с наслаждением напился, вглядываясь в свое отражение. Да, Тин-Тин трудно будет узнать его - воспаленные красные глаза, едва проглядывающие сквозь опухшие веки, почерневшая кожа на лице со следами обморожений и сегодняшнего солнечного ожога…
Буря порядком искромсала льдину. Она теперь была втрое меньше той, перед бурей. А солнце обливало ее своими горячими лучами, потеплевшая вода точила изнутри. Надолго ее не хватит.
А берег далеко. Его видно, он синеет тонкой полоской на горизонте, высокие горы висят в воздухе голубыми непросвечивающими облаками, и птицы летят туда.
Хорошо быть птицей! Превратиться бы в нее, оттолкнуться сильными ногами от льдины и взмыть в воздух к облакам, а оттуда устремиться к берегу, к зеленой весенней земле.
Но унесенные в море не превращаются в птиц. Гойгой никогда об этом не слыхал. Если они и превращаются, то в тэрыкы.
А если использовать парус? От этой неожиданно возникшей мысли Гойгоя бросило в жар. Ведь льдина теперь настолько мала, что вполне может заменить байдару. А парус можно сделать из двух шкур - нерпичьей и лахтачьей. Для мачты вполне сгодятся посох и гарпун.
Окрыленный мыслью Гойгой тотчас принялся за работу.
Было так жарко, что он скинул с себя кухлянку, подставив голое тело жарким солнечным лучам.
Море было гладким, и ничто не предвещало ветра. Но голое тело улавливало легкое дуновение. Однако, к огорчению Гойгоя, оно исходило от берега, синеющего вдали.
Если это так, то льдина медленно удаляется от берега, уходит все дальше в неизвестность. Но почему в неизвестность? Разве не было рассказов, многократно слышанных им, о судьбах унесенных на льдинах? Надо помнить о них и не думать, что с тобой произойдет что-то другое, непохожее.
Несмотря на мрачные мысли, Гойгой соорудил мачту и натянул на нее две шкуры. Парус получился довольно большой, и, если бы ветер дул к берегу, можно было бы надеяться на пусть медленное, но все же продвижение.
Рядом с его льдиной появилась другая, небольшая. Гойгой встревоженно подбежал к краю и убедился, что это обломок его же льдины.
Он еще раз обследовал свое прибежище. На этот раз не просто размеры. Да, льдина состояла из смерзшихся обломков старого льда, и эти швы, которые теперь хорошо были видны на обесснеженной поверхности, легко могли разойтись при ударе о другую льдину. Ясный солнечный день разом померк: опасность теперь подстерегала Гойгоя с другой стороны. Так всегда будет, пока он не выберется на твердую землю. Или надо бороться за каждое мгновение жизни, или же смириться со своей участью и покорно ждать конца…
Наверное, многие так и поступали. Да и что можно сделать, когда ты одинок в окружении равнодушных природных сил?
Гойгой невольна кинул взгляд на отколовшуюся льдину и понял: течение довольно сильное, и похоже, что льдина дрейфует к земле.
Как же он мог забыть о морских течениях? Они не всегда совпадают с направлением ветра, а уж о силе их можно судить по зимним ледовым сжатиям, когда рушатся и превращаются в обломки огромные ледяные горы, когда толстые ледовые поля встают торчком и крошатся со страшным грохотом.
Раз льдина плывет к земле, надо отдаться течению, терпеливо ждать и беречь силы.
Гойгой проглотил кусок нерпичьего жира и, одевшись в кухлянку, прилег на льдину.
Он лежал на спине, глядя в бездонное небо, в котором, словно отраженные в нем льдинки, плыли легкие белые облака. Иногда он засыпал и, просыпаясь, но изменению направления солнечных лучей догадывался о том, что льдина снова повернулась, повинуясь течению. Приподнимаясь, он смотрел на синеющую полоску, на голубые, повисшие в воздухе горы, но изменений в их очертаниях не видел.
Гойгой решил пока не смотреть на берег… Если долго не смотреть, тогда только можно что-то заметить.
Перед его глазами было огромное небо, головокружительная высота, а в мыслях лишь берег и Тин-Тин…
Солнце ласкало его, едва заметное дуновение, легкое движение воздуха убаюкивало, время остановилось; льдина меняла свое положение по отношению к солнцу.
Страшный удар вырвал Гойгоя из полузабытья. Он вскочил на ноги: его льдина поднималась из воды! Словно какой-то великан схватил за край и пытался приподнять ее из воды. Гойгой оглянулся и увидел надвигающуюся на него ледяную гору. Край, соприкоснувшийся с ледяной горой, шел под нее, в воду.
В то же мгновение Гойгой почувствовал, что летит в море. Он выхватил нож, попытался с его помощью зацепиться за лед, но лезвие лишь царапнуло лед, скользнуло, еще мгновение - и, потеряв нож, Гойгой увидел перед собой бесконечную стену студеной воды, почувствовал, как, горько-соленая, она хлынула в его рот, ноздри…
10
После шторма Тин-Тин любила ранним утром выходить из яранги и спускаться к берегу. Стояли еще длинные дни, и солнце поднималось из воды, будто омытое, чистое.
Галька тяжело подавалась под ногами, скрипела, а издали навстречу уже неслись освежающие запахи моря.
Тин-Тин глубоко дышала, унимая волнение, усмиряя рыдания, готовые вырваться из глубины груди.
Кэу не спешил с Поминанием погибшего. Как-то на вопрос нетерпеливого Пины он сказал:
- У нас еще много дел: моржа надо заготовить на зиму, встретить гостей из тундры… Помянем с первым снегом.
Пины ничего не сказал, но Тин-Тин чувствовала, что тот недоволен. Он не скрывал своих намерений, и женщина понимала это по его взгляду.
На горизонте плавали льдины. Но с тех пор, как Тин-Тин нашла в чреве убитого умки камешек, собственноручно нашитый на малахай мужа, вера ее в возвращение Гойгоя поколебалась… Она еще раз слышала его голос, но думала: может, ей чудится?
Каждое утро Тин-Тин собирала на берегу съедобные водоросли, рачков, морские звезды, небольших рыбок. Набрав полный кожаный мешок, она не спешила возвращаться, садилась на прохладную гальку и подолгу смотрела на море.
Она старалась вспоминать прожитое вместе с Гойгоем, воссоздавала в памяти каждый совместно прожитый день. Она с огорчением замечала, что воспоминания тускнеют, уходят в глубину сознания и порой приходится прилагать усилие, чтобы еще раз заставить вздрогнуть и затрепетать сердце.
От моря тянуло зябкой сыростью, холодом и тоской.
Тин-Тин вынимала из-за пазухи прозрачный дырчатый камешек, прижимала к щеке и шептала:
Ветер унесется вдаль и не вернется,
Листок осенний, желтый улетит.
Льдина уплывет и вдали растает,
Но тот, кто с живым сердцем, возвращается.
Вернутся птицы на свои гнездовья,
Моржи клыкастые и серые дельфины…
Но почему тебе не возвратиться?
Сколько раз она оглянется, прежде чем поднимется к ярангам! Будто он зовет ее, окликает своим неповторимым голосом: Тин! Только он звал ее так. И это было как звон осколка пресного прозрачного льда, застывшей струн водопада, наросшей сосульки… Тин…
Кэу встречал молчаливым взглядом возвращающуюся с моря женщину и снова обращал взор в морские дали, выслеживая проходящих моржей, китов, касаток.
В тот день ожидали гостей из тундры.
Впервые Тин-Тин на какое-то мгновение забыла о Гойгое в радостном ожидании свидания со своими родителями, с оленями, с давно и навсегда покинутым детством. Она с утра была в хлопотах: ходила в тундру, собирала коренья и зелень, чтобы сдобрить угощение - моржовое мясо, нерпичий жир и китовую кожу-итгильгын - изысканнейшее лакомство на этом берегу.
Время от времени она смотрела на дальний берег лагуны, на зеленые холмы, стараясь увидеть там привычные и знакомые глазам оленьи стада, остроконечные верхушки кочевых яранг с торчащими концами жердей.
Она услышала мальчишеский крик и выглянула из яранги. На воду спускали байдару, перенесенную с морской стороны на лагунную.
А на зеленых, еще с утра пустынных тундровых холмах уже горели костры, и оленьи стада бродили у воды.
- Ты тоже поедешь с нами, - сказал Кэу.
Тин-Тин торопливо облачилась в нарядный кэркэр, который она не надевала с той поры, как не вернулся Гойгой.
Пригладив ладонью волосы, вышла из яранги.
На берегу она увидела Пины. Он с вожделенной улыбкой взглянул на молодую женщину и кашлянул.
Кэу строго посмотрел на брата.
Тин-Тин издали узнала своих родичей - отца, мать. Они стояли у спокойной воды лагуны в ожидании гостей, и каждый держал в руке по деревянному блюду с вареным оленьим мясом. Тальниковые листья украшали еду, а сами люди были одеты в лучшие одежды.
Тин-Тин покорно ожидала, когда окончится торжественная встреча и смолкнут бесконечно произносимые слова приветствий.
Мать смотрела куда-то за спину Тин-Тин, и она догадалась, что мать ищет Гойгоя… Не знают они еще о горестной новости.
Кэу выступил вперед, принял из рук отца Тин-Тин деревянное блюдо с оленьим мясом, отведал кусок, похвалил и сказал: как хорошо было охотиться в эту весну, много моржа пришло к берегам, а в довершение удалось добыть умку, весеннего зверя с большой шкурой.
- И должны мы еще сказать, что ушел от нас брат… Не прямо сквозь облака из яранги, а тропой охотников, через свидание с могущественными морскими богами… И ваша дочь осталась сиротой и безмужней. Но мы свято чтим старые обычаи, завещанные предками, и не оставим вашу дочь. Согласно обычаю, она переходит под мое покровительство, как старшего брата…
Пины покачнулся, но никто, кроме Тин-Тин, не заметил этого.
Все были поражены и огорчены услышанной новостью.
- Тин-Тин не будет обделена ни пищей, ни теплом, - продолжал Кэу. - Ей повезло, что у Гойгоя два брата… Сообща мы возьмем заботу о ней, и жизнь ее будет такой, что она не пожалеет, что осталась в нашем стойбище.
Тут все услышали, как громко и протяжно закричала мать Тин-Тин. Дочь кинулась к ней и тоже зарыдала, впервые открыто оплакивая Гойгоя.
Пины растерянно моргал: он ничего толком не понял из сказанного братом.
Тин-Тин вошла в знакомое с детства кочевое жилище и снова зарыдала, теперь уже не от горя, а от сожаления о своем детстве, от встречи с тем, что снилось, грезилось в прибрежных ярангах, таких просторных, холодных и неуютных по сравнению с тундровыми легкими жилищами кочевников.
Мать гладила по голове и утешала:
- Не горюй так… Тебе еще повезло: отныне два брата, двое мужчин будут заботиться о тебе. Пройдет время, истончится воспоминание о погибшем, и ты забудешь его, обретя счастье с новым мужчиной… Трудно быть единственной женщиной в яранге… Хорошо быть второй, да еще молодой. Мужчины любят молодых.
Мать говорила убежденно, ибо сама была второй женой в яранге оленевода и мужчина предпочитал ее первой, уже состарившейся.
- Не нужен мне никто! - горячо отвечала Тин-Тин. - Я никогда не забуду Гойгоя! Никогда! Я останусь здесь, буду жить с вами, покуда Гойгой не вернется!
- Не говори глупостей, дочка, - мягко возражала мать. - С моря не возвращаются, а если и случается такое, то уже в образе тэрыкы.
- Пусть он будет тэрыкы! - закричала Тин-Тин. - Пусть, но только будет он - мой Гойгой!
- Не гневи богов, Тин-Тин! - ужаснулась мать. - Не иди против их воли!.. Поплачь. Вместе со слезами выходит горечь утраты.
А в это время за стенами яранги нарастало веселье большого праздника. Пылали костры, над которыми висели котлы, палились копыта и губы оленей, юноши торили беговую тропу, а иные уже разоблачились, чтобы помериться силой.
Певцы калили на огне бубны, придавая им особую звонкость.
К полудню в тундру побежали состязающиеся в быстроте юноши. В прошлый раз первым оказался Гойгой, чем очень удивил и огорчил тундровых, издавна считавшихся непревзойденными в беге по кочкам. Другие боролись у костров, но самое главное празднество ожидалось на закате - песни и танцы.
К тому времени Тин-Тин успокоилась, внешне даже как будто повеселела и вышла посмотреть на борцов.
Пины, обнаженный по пояс, улыбнулся ей. Он уже уложил двоих и ожидал третьего, похлопывая себя по разгоряченным мускулам. Он легко поборол еще одного пастуха, накинул на себя легкую пыжиковую кухлянку и подошел к Тин-Тин.
- Когда замолкнут бубны, поплывем к своему берегу, - сказал он.
От этих слов на Тин-Тин повеяло холодом.
Она медленно отошла от костров и побрела в тундру.
Молодой олень шел следом и нюхал ее следы, с удивлением посматривая на женщину. Почему она уходит оттуда, куда стремятся все люди? Вон даже те, бегущие по тундре, мчатся к взметнувшимся ввысь кострам, навстречу грому бубнов и голосам певцов.
С морской стороны пришли мы к вам,
Принеся радостные и печальные вести…
Истинно живущие, мы, происшедшие от моря,
Мы чтим богов и приносим им жертвы людьми.
Тин-Тин прислушалась и узнала голос Кэу. Он пел громко и хрипловато: