Возникли мы от Женщины и Кита,
И наша родословная уходит в пучину,
И вы, кто в тундре, от нас идете,
И наше богатство и в море, и в тундре…
С последним лучом заходящего солнца
Мы возвратимся к нашим ярангам,
Чтобы с первым лучом встающего солнца
Выйти в море на встречу с братьями своими…
Тин-Тин ускорила шаги, перевалила через холмик и спряталась в густой траве на берегу озера. Сначала она слушала песни, а потом, убаюканная вечерней прохладой, заснула.
Пробуждение ее было горьким: она увидела перед собой искаженное радостным злорадством лицо Пины.
- Вот она где! - воскликнул он. - Видимо, хотела остаться здесь!
- Совсем маленькая, глупенькая, - растерянно и виновато бормотал отец.
Пины крепко взял за руку Тин-Тин и потащил за собой, как добычу.
На берегу уже толпились отъезжающие, и нагруженная оленьим мясо и шкурами байдара покачивалась на воде.
- Я ее нашел! - громко и победно сказал Пины старшему брату.
Кэу подошел к Тин-Тин и сказал:
- Пока не придет к нашим берегам новый зимний лед, ты еще считаешься женой Гойгоя…
Пины удивленно посмотрел на старшего брата.
11
Гойгой рвал зубами мягкое, еще трепещущее тело чайки, облизывал руки, испачканные в крови, давился и кашлял, когда в горло попадали перья, и радовался: значит, он еще может жить, может ловить птиц, даже не имея никакого оружия, а только сметку…
Воспоминание о падении в воду холодом обжигало память.
Поначалу, когда он увидел перед глазами зеленую толщу воды и она хлынула ему в рот, в уши, в ноздри, он решил, что пришел-таки настоящий конец и это все для него - переход в иной мир, в другое существование. Он ожидал страданий, боли, нечеловеческих мук, а вместо этого его охватило странное блаженство и безразличие. Зеленый цвет воды сменился ослепительным, но не режущим глаза сиянием, и он сам как бы стал частью этого сияния. Это было так хорошо, покойно и прекрасно, что Гойгой успел удивиться… Видимо, переход был недолгий. Но Гойгой увидел отца, услышал его добрый, ласковый голос, будто сын снова превратился в маленького мальчика. Была невидимая, но ощутимая граница, за которой находился отец, а за ним неясно различались мать и другие родичи, в разное время покинувшие этот мир… "Ты разве уже забыл Тин-Тин?" - спросил отец… Голова Гойгоя оказалась над водой, и с болью в легкие ворвался сырой морской воздух, такой живительный, густой, сразу же прояснивший сознание. Перед ним оказался край большой льдины. Трудно понять, как это произошло, но Гойгой в конце концов выбрался на льдину.
На ее краю до сих пор оставался кровавый след от его пальцев. Он и приманивал птиц, особенно вот этих жирных чаек, одна из которых оказалась добычей Гойгоя.
Гойгой с трудом оторвался от недоеденного куска и положил на льдину: может, он приманит другую птицу.
От охотничьего снаряжения ничего не осталось. Бесследно исчез и нож из стекловидного камня с костяной рукояткой. Одежда превратилась в лохмотья. Из многочисленных дыр выглядывало голое, исцарапанное тело. У торбасов отвалились подошвы, и Гойгой проявил немалую изобретательность, чтобы как-нибудь закрепить их. Резкий прыжок к севшей на лед чайке разорвал истлевшую от сырости кухлянку, подошвы снова отвалились.
Лед дрейфовал не так уж далеко от берега - в ясную погоду синяя полоска земли и повисшие в прозрачном воздухе дальние горы были хорошо видны. Но между группой дрейфующих льдов и берегом тянулось неодолимое пространство воды.
Видно, прошло уже немало дней, потому что солнце на ночь окунулось в воду. В холодные ночи Гойгой страдал от стужи и, пытаясь согреться, мерил шагами льдину. Она была необычайно крепка и должна была сохраниться до следующей зимы, признаки которой все явственнее проявлялись.
Сначала появились вот эти молодые, неопытные чайки, которые не боялись человека.
Потом к югу потянулись стаи уток. Они низко стлались над водой, и Гойгой с вожделением провожал их глазами.
Чайки стали осторожны, да и та птица, видно, была лишь слепой удачей, неожиданным подарком судьбы, сжалившейся над изголодавшимся охотником.
Иногда, обессиленный, Гойгой ложился на холодную льдину и закрывал глаза в ожидании смерти. Он звал ее, думал о том удивительном событии, которое случилось с ним. Он пытался усилием воли вызвать тот сказочный свет, не передаваемое словами сияние, умиротворенность, блаженство, с которым ничто земное не могло сравниться. Но смерть не приходит к человеку по его желанию. Гойгой грезил, терял сознание - то ли спал, то ли бодрствовал, то ли жил, то ли помирал, но неизменно приходило горькое отрезвление, холод и сырость возвращали его в сознание.
Гойгой вытянул из торбасов шнурок, свитый из оленьих жил, сделал петлю, но тут же с огорчением понял, что петлю некуда закрепить. Вот попытаться ловить птиц - можно. Для этого пришлось вытянуть все шнурки из одежды, вырвать зубами бахрому. Всего этого хватило на довольно длинный шнурок, который вполне можно было протянуть за возвышающийся посередине льдины торос.
Гойгой насторожил петлю, обмотал один конец вокруг пальца и удалился за льдину. Посередине петли, замаскированной под раскрошенный лед, Гойгой положил несколько кусочков от кухлянки.
Любопытный поморник, пролетавший над льдиной, заметил черные пятнышки и начал делать круги. Его настораживал человек, но Гойгою никак нельзя было уйти дальше.
Поморник осторожно опустился на край льдины.
Птица медленно приближалась к петле, точнее к лоскуткам от кухлянки. Сердце Гойгоя забилось, и ему казалось, что гул громко разносится по льдине, пугая птицу.
Тогда он затаил дыхание. Вот птичья нога оказалась внутри кружка, очерченного шнуром. Вместе с громким вдохом Гойгой дернул за конец и почувствовал, как натянулась снасть. Пойманная птица громко закричала, стараясь вырваться. Гойгой торопливо подтянул ее к себе, быстро свернул ей шею и, не дожидаясь, пока птичье тело перестанет трепетать, вонзил ослабевшие зубы в сочную теплую мякоть из перьев и теплой крови.
Это было так сладостно - есть теплое мясо, чувствовать, как в тело вливается новая сила, проясняется затуманенный голодом разум. Из остатков несъедобных частей поморника Гойгой сделал приманку и уселся в укрытие, чувствуя приятное головокружение: одна птица не насытила его, а только еще больше разожгла голод. Теперь Гойгой был полон нетерпеливой решимости поймать хотя бы еще одну птицу, чтобы окончательно возвратить себе силы.
Надо жить, надо бороться до конца! Вот уже ветер стал задувать с северной стороны, на горизонте все больше и больше становится льдин. Они дружной стаей приближаются к берегу.
Может, его уже не ждут в яранге?
И Тин-Тин, согласно старинному обычаю, стала женой старшего брата - Кэу?
Нет, не может быть, чтобы они так быстро забыли его… Особенно Тин-Тин. Ведь он слышал ее голос. Когда же это было? В первые дни одиночества. А может быть, просто показалось, что был разговор? А на самом деле она лежит в объятиях старшего брата и стонет в сладостном томлении?
Такие мысли никогда не приходили Гойгою, и он не знал этого темного, как огромная дождевая туча, чувства, которое охватило его всего. Он задрожал и даже застонал от бессильной ярости. В это мгновение он ненавидел старшего брата так, что, окажись Кэу здесь, убил бы не задумываясь.
Затуманенное ненавистью сознание медленно прояснилось. Нет, не может такое случиться… До нового льда, до прихода новой зимы он считается мужем Тин-Тин, если даже по нему уже успели справить поминки. Поэтому он не должен так думать о Кэу…
Он выйдет на берег победителем стихии и придет в селение не согбенным, а прямым, умудренным опытом, переживанием, близким соседством со смертью. Да, он теперь знает, что это такое - путь сквозь облака, ибо сам почти наполовину прошел этой неведомой тропой.
Конечно, его не сразу узнают, а могут даже подумать, что тэрыкы идет, - уж больно он оброс, да и вся одежда на нем оборвалась. Давно не выщипывал ни бороды, ни усов - он чувствовал ладонью грубые редкие волосы, выросшие под носом и на подбородке, не подрезал волос - они длинными космами лежали на плечах, но во всем остальном он сохранил человечье обличье, а это главное… Каким сладостным будет свидание с Тин-Тин! Как только подумал об этом, слезы навернулись на глаза: выдержит ли сердце счастье?
Выдержит… Если он такое выдержал здесь, на льдине, и дождался, когда ветер повернул к берегу и солнце стало садиться за горизонт, значит и это выдержит.
Но птицы, словно убедившись в вероломстве человека, стали далеко обходить льдину, а голодный желудок требовал своего болезненными спазмами.
Наступала ночь.
Ночью никто не прилетит, и поэтому Гойгой собрал свою снасть и постарался пристроиться поудобнее. Ночью надо спать и беречь силы для следующего дня. Может, завтрашний день окажется счастливым и Гойгой пробудится у самого берега.
С наступлением темноты становилось холодно, но Гойгой как-то притерпелся к стуже. Зато можно мерить время - ночь отсекала прожитое.
Утро было прекрасным: на краю льдины спал молодой морж. Гойгой сначала не поверил своим глазам, но это и впрямь был морж, должно быть родившийся в эту весну. У него еще не было бивней и кожа отливала едва заметной желтизной.
Гойгой встал. У него не было ни копья, ни гарпуна, ни даже каменного ножа.
Но он хотел жить и вернуться человеком к Тин-Тин.
12
В темноте, в предутренней сладости сна приходят видения: явственно чувствуешь рядом молодое, жаркое тело, и не хочется просыпаться.
Но вдруг Тин-Тин дернулась всем телом, сбросив с голого живота чужую руку.
Осторожно выскользнув в холодную часть яранги, оставила и видение, и живую человеческую похоть, от которой хотелось отряхнуться или обтереться только что выпавшим свежим снегом.
Давно ли была весна, лето, и вот уже пришли первые вестники надвигающейся долгой зимы - снежинки, ночные заморозки и белая полоска приближающихся льдов на морском горизонте.
Каждое утро Тин-Тин смотрела на льды, от приближения которых зависела ее судьба.
Кэу так еще и не сказал, чьей же она будет женой. В неведении был и Пины, пытаясь силой взять Тин-Тин. Женщина боролась молча и ожесточенно, и это раздражало и сердило мужчину.
- Чего ждешь? - с укоризной говорил он, отходя, чтобы остыть. - Все равно будешь моя - рано или поздно… Кэу не станет брать тебя в свою ярангу - у него уже есть дети. А здесь - пусто. Да и взята ты в наш род не для того, чтобы оставалась яловой и зря только ела.
Это было горько и тяжело: слышать попреки о еде. Еда достается нелегко. В поисках еды исчез в белой бесконечности льдов Гойгой, поэтому трудно придумать что-нибудь больнее, чем попрекнуть едой.
Нельзя сказать, что Тин-Тин бездельничала. Она раньше всех поднималась в яранге, и, пока Пины продирал глаза, вся холодная часть яранги была уже полна теплого дыма от разгоревшегося костра. Добыть огонь в сырую погоду нелегко, и нелегко его поддерживать, подкладывая дрова, собранные на галечном берегу после шторма. Все надо успеть сделать до пробуждения мужчины: сходить на берег моря, набрать вместе с дровами свежую охапку съедобной морской травы, приготовить утреннюю пищу…
Тин-Тин в последнее время старалась не есть на глазах Пины, но еда украдкой считалась за великий грех.
А время было сытное, осеннее, перед зимними долгими голодовками.
Били моржа на лежбище, складывали в ямы свернутые в круги куски моржовой кожи с салом и мясом, черпали сетями жирную рыбу в лагуне, ловили болами молодых уток. Да и в тундре было много съедобной ягоды и зелени. Оленьи туши, полученные в подарок от тундровых родичей, вялились в вышине яранги, пропитываясь сырым дымом костров.
С каждым днем ощутимо холодало.
Первое, что видела Тин-Тин, выходя из яранги, это множество сверкающих от солнца бликов: блестел иней, наросший за ночь на ярангах, на круглых камнях, поддерживающих жилище, блестели замерзающие лужи, забереги на лагуне, мокрая галька, оттаивающая под утренними лучами.
Тин-Тин шла за водой к ручью, набравшему новую силу от частых осенних дождей. Студеная вода с ледяным звоном прыгала по камням, и, черпая ее, Тин-Тин с грустью думала: скоро и ты превратишься в тин-тин… С севера неумолимо надвигался другой лед - гилгил. Гилгил отнял у нее Гойгоя, и гилгил же несет ей нового мужа.
В межсезонье, когда лежбище уже покинуто моржами, а в открытое море нет нужды выходить, мужчина-охотник исподволь готовится к зиме. Байдара еще не убрана на высокие подставки, но эти подставки уже чинились, обкладывались тяжелыми камнями, затягивались ослабевшие ремни, сменялись подгнившие.
Менялась и покрышка яранги - полуистлевшие моржовые кожи сдирались, и на их место натягивались новые, еще желтые и полупрозрачные. В солнечный день в яранге было празднично от обилия теплого света.
Шкура белого медведя, убитого весной, хорошо подсохла. Ее очистили от жира, размяли крепкими пятками, и теперь она годилась для того, чтобы пойти на полог.
Ночью над ярангами шелестели крылья улетающих птиц, будя спящих людей.
А лед все приближался.
Красное солнце - вестник ненастья,
Белое поле морского льда,
Утренний холод дрожащих звезд
И пурга Млечного Пути -
Все это вестники идущей зимы,
Надвигающейся зимы жизни моей.
Почему нельзя повторить весну?
Почему нельзя продолжить ее
Бесконечно и вечно…
Пины пришел в ярангу Кэу и сказал:
- Лед подошел.
- Он еще далеко от берега, - возразил Кэу.
- Но рано или поздно он подойдет, - сказал Пины.
- Не надо торопить время, оно идет независимо от нас…
- Есть вещи, которые зависят от человека, - настаивал Пины.
- Есть законы, установленные предками, - жестко ответил Кэу, и Пины испугался своей настойчивости. Эдак все можно испортить, и Кэу может по праву старшего взять в свою ярангу свободную женщину.
- Я только пекусь о будущем, - смиренно произнес Пины. - Детей нет у моей жены…
- Еще неизвестно, кто этому виной, - неопределенно сказал Кэу, усиливая тревогу Пины.
Пины смотрел на непроницаемое лицо брата и мучительно пытался разгадать его истинные мысли и намерения. Поначалу Кэу как бы заронил надежду и даже подтвердил ее там, в тундре, когда встречались с оленными родичами Тин-Тин… А если сам подумывает взять в свою ярангу молодую женщину? Это было бы очень несправедливо, и от нахлынувшего гнева Пины даже закашлялся.
- Пей, - Кэу придвинул брату деревянную чашу, полную горячего мясного варева. - Это хорошо очищает горло.
Пины сдержался. Внешне спокойно он принял из рук брата чашу и отпил.
- Надо съездить за дровами, - сказал Кэу. - Готовь байдару.
Байдару перетащили к лагуне и там спустили в воду. За дровами ездили к проливу, куда течением прибивало большие древесные стволы, выросшие в неведомых далеких землях.
На этот раз добыча была большая: заполнили всю байдару да еще на буксир взяли несколько бревен.
Женщины встречали на берегу.
Сильный северный ветер туго надувал парус, и тяжело груженная байдара с трудом разрезала воду лагуны. Пины прислушивался к ветру с тайной надеждой.
И ничего более приятного не могло быть, кроме слов, которые он услышал от встречающих:
- Лед совсем близко от берега.
Когда выгрузили дрова и убрали байдару, Кэу сказал:
- Пусть твои женщины возьмут медвежью шкуру… Может, тебе понадобится большой полог.
Пины встрепенулся от неожиданно нахлынувшей радости, но Кэу предостерегающе сказал:
- Но не раньше, чем паковый лед коснется материкового берега.
13
Битва с молодым моржом, закончившаяся поражением Гойгоя, не была лучшим воспоминанием. Он кинулся на моржонка, собрав все оставшиеся силы, и постарался вцепиться единственным своим оружием - зубами. Но он даже не прокусил толстой шеи. Маленький моржонок, которому не было и года, легко стряхнул с себя человека и так ткнул мордой в бок, что боль не проходила несколько дней. Гойгой отлетел в сторону, окончательно поняв, что он ничем не сможет победить это неуклюжее, на вид такое беззащитное животное.
И тогда Гойгой вдруг с удивлением почувствовал, как по его лицу струятся горячие слезы, слезы бессилия и унижения, слабости и разочарования.
Моржонок смотрел на него маленькими красными глазами и не думал даже уходить со льдины, словно понимая слабость и неспособность человека причинить ему вред.
Северный ветер гнал льды. Гойгой не обращал внимания на холод, на снег. Главное было то, что лед двигался к берегу, и синяя полоска в ясные дни отчетливо превращалась теперь в горы и холмы, темные скалы.
Гойгою раза два удалось поймать птицу, но голод уже не так сильно его мучил. Может быть, оттого, что он теперь с нетерпением ждал мгновения, когда ступит на твердую землю.
Мысль его уже не мерила время, а мерила расстояние до берега. Правда, теперь это было нелегко: все чаще на море падал туман, иногда такой густой, что Гойгой не видел края своей небольшой льдины, а воспаленная кожа лица чувствовала прикосновение сырой пелены. В ясные проблески, когда солнце тревожно озаряло сморщенную поверхность моря и луч торопливо бежал вдаль, распахивая горизонт, Гойгой с удовлетворением видел, что берег ощутимо приблизился и уже кое-где можно различить белые полоски прошлогоднего нерастаявшего снега.
Течение и ветер сами несли льдину к земле, но странные мысли стали посещать Гойгоя. Он с тревогой думал, что ему теперь нелегко будет заново привыкать к жизни берегового человека, к размеренному чередованию охоты, насыщения, сна, которое и определяло земную жизнь. Ценность всего этого отсюда казалась слишком ничтожной, чтобы так упорно туда стремиться. Вот только Тин-Тин… Ради нее он закроет глаза на все привычное и ничтожное, чем живет береговой человек.
Как-то Гойгою понадобилось сдвинуть ледяную пластину, которая укрывала его от пронизывающего сырого ветра. Трудясь и обливаясь потом, он понял, как ослабел. И догадался, что и мысли эти о ничтожестве земной жизни изнурили его, отнимая у него последние остатки сил. Как же коварны те силы, что тянут его сквозь облака, как они изощрены в изобретении всяческих уловок. И ко всему еще прибавилось испытание горькими раздумьями о ничтожестве жизни, к которой он стремился сквозь ледовитое море.
А берег все приближался.
И с его приближением Гойгой все более чувствовал упадок сил, которые, увы, уже ничем нельзя было восполнить. Птицы улетели в теплые южные края, моржи, молодые и старые, направились на места зимовки.
Проснувшись, Гойгой увидел берег совсем близко. Теперь ясно было видно и прошлогодний снег, слегка посеревший от солнца, и яркие зеленые полосы еще не увядшей травы, блеск ручьев. Кричали земные птицы.
Но между льдами и берегом еще много было открытой воды.