_______
Утром, едва встало солнце, отец разбудил сыновей, чтобы идти за песком.
– Пап, – сказал мальчик, – еще должна быть вторая бутылка.
– Какая бутылка? – удивился отец. Он уж забыл про находку.
– С дневником… Там оказался дневник.
– Какой еще дневник?
Отец слушал невнимательно. Он глядел на дом. Дом отбрасывал на луг длинную тень, которая тянулась почти до самой реки. Отец думал, что надо еще обнести дом каменной стеной. Большой и белой, какую он видел в заграничном фильме. И посадить сад. Но это он уже, наверно, не успеет, потому что уже стар, а последние годы совсем отняли силы. За ночь усталость уже не проходила, наверно, потому, что он не спал: все думал о доме – куда какой гвоздь забить, где достать дранку, доски на пол…
– Понимаешь, пап, – сказал мальчик, – там написано, что пираты… В общем, на нашей речке пираты хватают людей… Я всю ночь читал.
– Пираты?
– Он говорит про бутылку, которую мы нашли вчера. Там какой-то шутник написал, что его схватили пираты, – пояснил старший сын.
Отец посмотрел на солнце.
– Ну что ж, пора, – сказал он.
– Пап, надо обязательно найти вторую бутылку. Узнать, что с ними. Может, они еще живы. Надо их выручить.
– Потом поищем, сынок… Вот поштукатурим дом…
– Нет, правда, пап. Надо немедленно искать! – младший схватил отца за руку. – Я тебя очень, очень прошу…
Отец любил младшего сына. Конечно, сейчас мальчишке надо было спать, а потом загорать, плескаться в воде. Но они должны обязательно к зиме закончить дом.
– Пусть сходит, – сказал старший. – Мы успеем сделать норму.
И старший сладко перекосил широкие плечи. Он хорошо выспался, хотя пришел со свидания поздно, умылся холодной водой из колодца и сейчас чувствовал себя сильным и бодрым. Он играючи подхватил тачку одной рукой и сказал:
– Пошли, отец.
Босые ступни его оставляли на росистой белой траве темные широкие следы, и отец семенил следом за сыном в стареньких кирзовых сапогах, оставшихся еще с войны, и даже в сапогах ноги у него мерзли.
Мальчик остался один, еще не веря, что свободен. Он постоял немного, глядя, как уходят отец с братом, увозя тачку по мокрой траве, потом пошел в гудящую мухами времянку и собрал себе обед: кусок хлеба, пару вареных картошек, свежий огурец, отрезал холодного мяса. Все это мальчик завернул в газету и положил в просторный карман джинсов. Экспедиция предстояла длительная, возможно, до самой ночи, и надо было запасаться основательно. В сердце мальчика, как трепетная медуза, дрожала радость, и он боялся резким, неосторожным движением разрушить ее. Уже так давно он не принадлежал сам себе. Так давно…
Отец может и передумать. Поэтому мальчик, чтобы не попасться ему на глаза, свернул сначала в лес, прошел с километр по просеке, обходя пни, заросшие донником и крапивой, над ними, как далекие самолеты, ныли пчелы, стремительно пробежал опушку, с которой были видны кусочек реки с работающими отцом и старшим братом и горящая на солнце крыша дома, и очутился в ивовых кустах. Здесь река делала крутой поворот. В небольшом затончике скопился мусор, который река несла с собой. Здесь она освобождалась от сучьев, хлопьев пены, пустых бутылок, бумаги и дальше текла стремительной, чистой, по золотому песку. Если начинать искать бутылку, то только с этого места.
Мальчик решил обследовать бухточку и пойти вверх по течению. Если поход окажется неудачным, то его можно будет повторить потом вниз. Мальчик опустился к воде, и у него на миг от сверкающей реки, медового запаха трав закружилась голова.
Мальчик снял джинсы и, повязав их на шею, вошел в бухточку. Прямо перед ним покачивалась бутылка. Мальчик с бьющимся сердцем схватил ее, но бутылка оказалась пустой. Что ж, это даже лучше… Мальчик тихо засмеялся. Впереди предстоял длинный, полный солнца и приключений день.
Бутылка вторая
(Первые страницы дневника повторяли вкратце то, что читателю уже известно, и здесь нет смысла приводить их.)
3 августа
Пока еще абсолютно нет условий, чтобы обстоятельно описать этот день. Сделаю лишь короткую запись, а потом, будет время, опишу подробно.
Выгружали нас глубоким вечером. До этого катер стоял. По палубе бегало много людей, что-то выносили. Ругань. Все голоса мужские. Потом по одному вывели нас. Тихий темно-фиолетовый вечер. Катер стоял у примитивной пристани из кучи камней и нескольких досок. Берег порос молодым ивняком, лишь там, где мы причалили, было открытое место, покрытое выгоревшей на солнце травой. Сколько я ни вглядывался – в сумерках признаков жилья обнаружить не удалось.
С катера на берег была перекинута узкая доска.
Во время перехода произошло следующее. Когда сводили Мымрика, он неожиданно ударил ногой шедшего впереди Николая, прыгнул на берег и помчался в заросли.
Я думал, сейчас начнется великий переполох, но ошибся. Изо всех лишь Николай побежал вслед за Мымриком, да и тот, когда увидел, что беглеца не догнать, вернулся назад. У меня осталось такое впечатление, будто все знают, что Мымрику далеко не уйти…
4 августа
Вчера не успел дописать, за мной пришли. Кажется, я начинаю догадываться, зачем нас сюда привезли…
Опишу все по порядку. Живем мы по-прежнему вчетвером под домом. Снаружи дом как дом, правда, добротный, большой, крытый железом и обнесенный трехметровым забором, но все же ни за что не подумаешь, что под полом находится настоящая комната с мебелью и деревянным полом, разве что только без окон.
Когда нас привели, хозяева как раз ужинали.
На широком, чисто выскобленном столе была одна лишь большая миска, очевидно, с борщом, рядом лежала та самая "натура", о которой так мечтал Тихон Егорович: сало, вареная рыба, огурцы, лук, чеснок, картошка в мундирах.
За столом сидело четверо: старуха, девочка и парень – очевидно, ее дети – и старик с волосатым лицом. Черные, с рыжеватым отливом волосы покрывали лицо курчавой шерстью. Дед был плотный, приземистый, с мощными плечами. Когда мы вошли, он вдруг поднял вверх голову, подмигнул и захрюкал совсем по-свинячьи. Причем правой рукой он крутил, словно копытцем. Это было так неожиданно и смешно, что я расхохотался. За мной захохотали Тихон Егорыч и Роман. Конечно, это был нервный смех. Мы хохотали все больше и больше и никак не могли остановиться. Роман даже прослезился. В самый разгар смеха старик хрюкнул опять и опять забил копытцем. Наш смех перешел в гомерический. Сундуков даже уже не мог смеяться. Он лишь открывал и закрывал рот, размазывая по щекам слезы.
Кроме нас, больше никто не смеялся. За столом стояла тишина. Ужинавшие отложили ложки и во все глаза очень серьезно разглядывали нас. У старухи было широкое, все в глубоких крупных морщинах лицо. В ее глазах не было никакого выражения, лишь мерцал желтый свет от горевшей на столе лампы.
Третий из сидевших за столом, парень лет тридцати, со скошенной назад плешью, несколько раз пристально, не мигая, посмотрел на нас. У него тоже были такие же, ничего не выражающие, как и у матери, глаза и в них так же бился желтый огонек от лампы, но этот огонек был нервный, настороженный. Мне трудно передать то чувство, которое я испытал, глядя на него. Один раз ночью в лесу я встретился глазами с волком. Сейчас этот парень напомнил того волка, который одинаково был готов и броситься на меня и метнуться в кусты.
Парень отвел глаза и занялся ужином, больше не обращая на нас внимания. Перед ним стояли две бутылки самогона: одна полная, другая полупустая. Он налил в грязный, залапанный стакан до краев, отхлебнул, как чай, вытянутыми губами и выпил до дна, морщась, давясь и булькая. Потом схватил огурец сильной, удивительно белой рукой и захрустел.
Четвертой была девчонка. На ней было грязное ситцевое платье, которое свисало почти до пола. Грудь обвязывал серый пуховый платок, стянутый на спине узлом. Две косички были заплетены по-старушечьи на затылке. Лицо обветренное, красное. В глазах тоже бился огонек, но это был огонек любопытства.
Наконец мы устали смеяться. Старик хрюкнул последний раз, провел по лицу руками, словно умылся, и подмигнул нам. В комнате воцарилась тишина.
– Это у меня, карасики, болесть такая. Рыбной болесть называется. В молодости-то я вот такой же ладненький да складненький был. Все нипочем. Копну сена на горб положу и пру аж с лугу да самого хутору. Али еще в омут, как правило, нырял за сомом. Омут у нас был, он и сейчас в наличности. Так у нас на хутору игра такая приблудилась. Курнуться туда да за морду его голыми руками брать. Кто кого. Али он тебя, как правило, али ты его. Вот с той поры рыбья болесть и осталась. Ты бы, мать, карасикам борща насыпала. Соскучились-то небось по борщу, а?
Мы не стали долго упираться. Тихон Егорович первый шагнул к столу и уселся рядом со стариком.
– Приятного аппетита, – сказал он.
Дед опять подмигнул.
– На аппетиту не жалуемся. Михаил, ты бы плеснул карасикам.
Плешивый парень не обратил на эти слова никакого внимания.
– Жадничает, – подмигнул старик как бы с гордостью. – Жадный до водки – ужас. Сколько ни выпьет – все мало. Четыре стакана полняком, как правило, – и хоть бы хны.
Старуха равнодушно положила перед нами деревянные ложки. Забрала миску и налила до краев горячего борща из чугуна, который торчал из печки огромной черной глыбой.
Мы набросились на еду. За дни "путешествия" мне осточертела "изысканная" кухня Николая, и я с удовольствием принялся за "натуру".
Хозяева не ели. Старуха осталась стоять у печи, прислонившись к ней спиной, старик балагурил, подмигивая и изредка хрюкая в потолок, плешивый парень вперился глазами в бутылку и мрачно думал о чем-то, наморщив лоб. Девчонка вовсю вертела головой. Ее черные выпуклые глаза, похожие на сорочьи, так и бегали с одного на другого.
Во время еды старик вдруг перестал балагурить и схватил мою левую руку, державшую хлеб. Пока я таращил глаза, он ощупал ее своими цепкими шершавыми пальцами, согнул в локте и бережно положил обратно на стол, словно это была стеклянная вещь.
– Это что, тоже рыбья болезнь? – спросил я.
– Рыбья, карасик, рыбья, – не обиделся старик. – Ты уж, как правило, поизвини.
– Поизвиняю, – сказал я. После тесной душной каюты мне нравилось здесь: все так просторно, добротно, крепко и еда хорошая.
– Пооткуда же вы будете? – спросил дед.
– Это имеет большое значение? – встрял я, прежде чем ответил Завьялов. (Он поднял голову и задумался, очевидно решая, надо ли отвечать.)
– Ух, какой быстрый карасик. По весне таких мы в озерцах ловили. Так и ходят туда-сюда, так и ходят. Мы их на палец ловим.
– Как это – на палец?
– А так. Опустишь палец, он подплывет, поинтересоваться, а ты его сачком – р-раз!
– Уважаю юмор, – сказал я.
– Ух ты, ух ты. Ну и шустёр.
Ответить я не успел. Дверь резко распахнулась, и в комнату введи Мымрика. В первое мгновение я не узнал его, так он изменился. Я не думал, что человек может так похудеть за полчаса. Живот у Мымрика ввалился, глаза запали, лицо почернело. Он тяжело, с хрипом дышал. Одежда у Мымрика вся насквозь была мокрой, волосы всклокочены. На ногах и на руках – кандалы. Сзади его стоял Чернобородый.
– Здоров, Аггей, – приветствовал Чернобородый одного старика. – Все балаболишь?
– А чего ж не балаболить, на то и балаболка дана. В невод полез?
Чернобородый прошел к столу, молча отстранил плешивого Михаила, налил полстакана самогонки и выпил просто, как воду.
– Полез… – ответил он коротко, взял картошку и стал чистить. – Мишка опять набрался?
Сын Аггея поднял голову.
– Я никогда не набираюсь, – сказал он раздельно.
– Вторую усаживаешь?
– Третью… Первую… мы на воде…
– Много взяли?
– Так себе… ветер…
– Эй, карасик, – обратился Аггей к Мымрику. – Иди сюда. Я тебе чарочку налью. Так и заболеть недолго.
В этом месте на старика опять напала рыбья болезнь. Он захрюкал и задергал копытцем.
– Али ты субрезгуешь? – спросил дед, освободившись от своей странной болезни. – Так эта трясучка не заразная. Я уж тут твоим карасикам рассказывал. От сома это произошло. Сом меня в омут уволок. Чуешь, карасик? Сом поволок.
Мымрик не реагировал.
– Али ты на неводы обижаешься? Тут уж, карасик, не обессудь, работа у нас такая. Рыбкой, как правило, живем. Подле всего острова неводы.
– Пока мы подбежали, он по самые уши запутался, – вдруг захохотал Чернобородый. – Чуть колуном не пошел на дно.
– Ах вы, гады! – вдруг закричал Мымрик и кинулся прямо на стол.
Чернобородый быстро запихнул в рот картошку и, жуя, ловко и деловито подставил Мымрику ногу. Тот рухнул, зацепив стол. Бутылка с остатками самогонки упала. Вонючая струя полилась на пол.
Михаил, пошатываясь, встал с табуретки и подошел к пытавшемуся подняться Мымрику. Некоторое время он смотрел на него пустым, немигающим взглядом, потом равнодушно, механически ударил сапогом.
– Ой! – вскрикнула девчонка.
– Михаил! – строго сказал Аггей. – Не балуй.
Плешивый так же механически ударил второй раз.
– Не балуй, – опять предупредил отец.
Но сын не слышал его. Сохраняя на лице тупое выражение, он продолжал бить.
Мы вскочили со своих мест.
– Остановите его, – сказал Тихон Егорович. – У него же кованые сапоги! Забьет!
– Может, и тебе хочется их попробовать? – ухмыльнулся Чернобородый, продолжая закусывать.
– Разлил… разлил, – бормотал Михаил.
Аггей медленно встал из-за стола, неспешно вытер руки о штаны и направился к сыну. Удар пришелся в челюсть. Михаил свалился на пол и тут же вскочил, как неваляшка.
– Сказал, не балуй.
– Напрасно, пусть бы отвел душу, – опять усмехнулся Чернобородый.
– Нехай идут спать. Идите, карасики. Пока по двое вальтами спать будете, а завтра расселим, как правило.
Старик открыл крышку погреба. Мы прошли мимо кадушек, пахнущих кислой капустой и огурцами. Шедший впереди Николай поднял еще один люк. В желтом свете коптилки открылся темный ход с белевшей лестницей. Я осторожно спустился по перекладинам. Николай уже стоял внизу и светил фонариком. Мы очутились в просторном помещении, вдоль стен которого были сооружены широкие нары, в углу стоял стол с тремя табуретками, в противоположном углу – ведро с водой.
– Ну, бывайте. Спокойной ночи, "карасики", – засмеялся Николай.
Николай полез вверх. Хлопнул тяжелый люк. Лязгнул засов, заскрипел в замке ключ, и мы очутились в полнейшей темноте, глубоко под землей. Да, отсюда не убежишь…
6 августа
Вчера не имел возможности писать. Сегодня Тихон Егорович выпросил у Аггея лампу, я сижу за столом. Позавчера, т. е. 4 августа, пожалуй, был самый удивительный день изо всех, хотя каждый, конечно, из этих деньков хорош по-своему.
Утром нас по одному вывели из этого каземата и усадили за стол.
Наш завтрак был скуднее, чем ужин, и состоял из миски не очень густого и не очень наваристого борща, куска хлеба и кружки кваса. Это, конечно, объяснялось тем, что хозяева уже позавтракали, а пленникам, разумеется, полагается другое меню.
Завьялов ел с шуточками и прибауточками, но все время морщился, болтая ложкой в чашке в поисках мяса. Видно, такая разновидность "натуры" ему совсем не улыбалась.
Мы еще не кончили завтракать, как в дом Аггея стал прибывать народ. Пришли уже знакомые нам Чернобородый, Николай, плешивый Михаил и еще два незнакомых мужика. Один из них был длинный, худой и какой-то весь белый. Белым у него было все: и лицо, и глаза, и голова, и кисти рук. Даже язык, когда он разговаривал, высовывался белый. Впрочем, разговаривал он очень мало, так как сильно заикался; его звали почему-то женским именем – Катя…
Другой был, наоборот, черным, маленьким, подвижным, чем-то напоминал черкеса. Он не говорил, а кричал.
– Вот эти? – заорал сразу же с порога Черкес. – Где ты набрал этих уродов? От них, как от быка молока! Ты посмотри на этого старика! Посмотри на его пузо! (Тихон Егорович подобрал живот и нахмурился). А это что за ребенок! Зачем вы привезли ребенка? Что у нас здесь, детский сад, а?
Черкес подбежал к Сундукову, надавил двумя пальцами ему на щеки, как делают с лошадью, когда хотят посмотреть ее зубы, и возбудился еще больше.
– Гнилой пень, а не зубы!
– Ладно, ладно, – Чернобородый постучал ложкой по столу. – Давайте по порядку. Начнем с повара. Как тебя зовут?
– Тихон Егорович Завьялов.
– Так… Завьялов Тихон Егорович… Сколько годков?
– Сорок восемь.
– Что умеешь делать?
– Я повар.
– Еще?
– Ну… немного плотничаю… могу лечить как людей, так и животных. В разумных пределах, конечно.
– Иди-ка сюда.
Тихон Егорович приблизился к Чернобородому.
– Давай руку. Садись.
Они сели друг против друга, поставили локти правой руки на стол и стали играть в известную всем мальчишкам игру "кто кого положит".
Положил Чернобородый, хоть и с некоторым затруднением.
Все манипуляции с Тихоном Егоровичем произвели впечатление на присутствующих.
– Сколько? – спросил Аггей.
– Полторы, – ответил Чернобородый.
Все недовольно загалдели.
– Ты что, озверел?
– Ему уже за сорок!
– А брюхо какое!
– Сорок лет – бабий век, а у мужика – самый цвет. А брюхо порастрясется, – огрызался Чернобородый.
– Отдавай за восемьсот.
– Что?!
– Тыщу.
– Бери уж, так и быть, за тыщу двести. Попробовал бы с ними поцацкаться всю дорогу. А если бы накрыли?
– Эй, дядь! Покажи зубы.
Поднялся галдеж. Завьялов стоял посреди комнаты, скалил зубы и переминался с ноги на ногу. На его лице не было ни удивления, ни растерянности. Зато мы с Романом вовсю таращили глаза. Мы абсолютно ничего не понимали.
– Тыщу!
– Тыщу сто!
– Ну и жмот!
– Сам ты жмот!
– Чтобы я когда связался с этим делом! Да будь я проклят! Столько риска за тыщу! А он его будет сосать несколько лет.
– Ты попробуй его прокорми!
Сторговались на тысячу сто пятьдесят. Завьялов достался Аггею.
Следующая очередь была Романа. Сундуков приглянулся плешивому Михаилу и Кате. Между ними разгорелся торг. Торговались они очень своеобразно. Михаил сидел за бутылкой самогонки и даже не смотрел в сторону Сундукова. Лишь когда Чернобородый фиксировал повышение цены, он цедил сквозь стиснутые зубы:
– Врешь, не уйдешь… – и набавлял цену.
Катя же исследовал Сундукова, как врач пациента. Он щупал его, мял, заглядывал в рот, зачем-то дул в уши, и то довольно щелкал языком, то качал белой головой.
– Простудами часто болеет… простудами, – шептал он. – Семьсот.
– Семьсот пятьдесят! – тут же отзывался плешивый Михаил.
– Хватит баловать, – сердился Аггей. – Пусть возьмет человек. Тебе для забавы, а ему работать.