Слова "для забавы" окончательно сразили Романа. Он и до этого не сводил глазе Кати, мысленно умоляя не отступаться от него, а теперь он без содрогания не мог слушать хрипения Михаила. То ли денег у плешивого было побольше, то ли им руководило упрямство, а не благоразумие, но Михаил набавлял цену не задумываясь, в то время как Катя все тщательнее ощупывал бедного Сундукова и все больше и больше делал паузы между цифрами. Вскоре стало ясно, что Сундуков достанется плешивому.
– Последний раз прошу – не балуй; – предупредил Аггей своего сына. – Без надобности он тебе.
– Найдем надобность, – криво ухмыльнулся Михаил, и в его глазах опять забился, как в первый вечер, волчий огонек.
– Правильно, Мишка! – закричал Черкес. – Бери! Самогонку гнать будет! Ишь морда, не доволен, мы ему покажем! Помнишь, как того ты вышколил! Ж… лизал!
– Дяденька, – взмолился вдруг Роман. – Ну, купите меня! Я весь здоровый! Я, честное слово, весь здоровый! У меня третий разряд по физкультуре. Зимой я на двадцать километров на лыжах запросто ходил!
Сундуков стал очень нескромно превозносить свое здоровье и свои спортивные достижения.. Он обещал работать, как зверь, рассказывал о своей выносливости, силе и в доказательство даже хотел выжать одной рукой за ножку табуретку. Но табуретка оказалась очень тяжелой и свалилась на голову Сундукову. Не знаю, как Тихону Егоровичу, но мне было стыдно за студента философского факультета. Несмотря на атлетические данные, Роман все-таки достался бы Плешивому, так как тот догнал уже цену до двух тысяч и, судя по всему, не думал отступать, но тут в дом вошел новый человек, и торг сразу прекратился. Вошедший был одноногим. Его угрюмое лицо с красными выпученными глазами повернулось к каждому и немного поморгало, запоминая.
– Ну, как улов? – спросил он, ни к кому не обращаясь. – Есть что-нибудь… экзическое?
– Да как сказать, Михаил Карпович, – ответил Аггей.
– Дядька Михай… – вырвалось у Сундукова.
Одноногий даже не взглянул на него. Он подошел к столу, положил на него, не выпуская из руки, костыль и твердо налил себе водки.
– Студента вот торгуем, Михаил Карпович, – продолжал Аггей.
– Студент… гм… – Дядька Михай выпил и, медленно жуя огурец, уставился на Романа. – У тебя что, язва? Ты почему такой худой?
– Это… спортивная худоба… Так сказать, отсутствие лишних накоплений… У меня никакой язвы… Да вы же знаете меня, Михаил Карпович. Я студент, Роман Сундуков… к вам за солью ходил. Возьмите меня к себе, товарищ начальник. Я оправдаю доверие. Я, честное слово, оправдаю доверие! У меня третий разряд по физкультуре, товарищ начальник.
– Откуда ты знаешь, что я начальник?
– Так ведь сразу видно.
– Ишь ты… – Дядьке Михаю, видно, понравились слова Романа. – А что ты умеешь делать?
– Я знаю философию. У меня научные труды по Платону, Фейербаху, например.
Одноногий продавец соли еще раз выпил, опять медленно закусил, и по его угрюмому лицу пробежала тень улыбки.
– Может, вам нужен учетчик, Михаил Карпович? Я хотел бы у вас работать, Михаил Карпович. Я всегда оправдаю доверие, Михаил Карпович. Я хорошо считаю, Михаил Карпович. Я, например, Михаил Карпович, запросто могу умножить сорок три на двенадцать.
– А ну умножь.
– Значит, так… Михаил Карпович… сорок на десять… это будет четыреста… три на два – это шесть… три на десять – это тридцать… и там у нас сколько было… Михаил Карпович…
– Четыреста.
– Значит, четыреста и плюс шесть… и плюс тридцать… значит, четыреста тридцать шесть… Михаил Карпович.
– Ишь ты, – удивился одноногий. – Ловок. Расскажи по порядку, как это у тебя.
– Значит, так, Михаил Карпович, – начал опять Сундуков. – Берем сорок и умножаем на десять…
Сундуков проделал предыдущую операцию, но результат теперь у него получился другой: шестьсот шестнадцать.
– Минуточку… я сейчас… Михаил Карпович… где-то вкралась ошибка, – зашептал трясущимися губами Роман. – Я сейчас…
– Ладно, верю, – милостиво сказал продавец. – Этого я беру в контору. Будет бухгалтерию вести. Кто еще?
Он опять внимательно осмотрел нас. На мне его взгляд задержался несколько дольше.
– Ну и бородища, – сказал Михаил Карпович даже с легкой завистью.
– Это бард, – заржал Николай.
– Осетин, в смысле?
– Турок, – еще больше зарыготал Николай, но дядька Михай шевельнул на столе своей палкой, и самодеятельный поэт осекся. – Ну, появились сейчас такие… – пояснил он почтительно. – Наподобие как стиляги были. Только похуже. Те хоть по дворам не ходили, а эти ходят и песнями поливают.
– Ишь ты, как, значит, побирушки.
– Ну, не совсем, Михаил Карпович…
– А точно, что того взяли?
– Точно.
– Документы есть?
– На гитаре фамилия написана.
– С гитарой взяли?
– А как же. Ее же нигде не достанешь.
– Это хорошо. Теперь своя самодеятельность будет.
– Конечно, хорошо, Михаил Карпович.
– Наверно, он и на балалайке умеет.
– Наверно, Михаил Карпович.
– Эй, ты, на балалайке умеешь?
– Нет.
– Научим, Михаил Карпович. Раз на гитаре умеет – на балалайке запросто. Будет балалаечным бардом. Лично, так сказать, вашим. Ходить следом и, так сказать, услаждать слух.
Эта идея всем очень понравилась. Все принялись строить планы насчет меня. И тут выявилась разница во вкусах. Один хотел, чтобы я играл на балалайке, другой – на мандолине, третий – на губной гармонике, четвертый – на расческе и даже чтобы я научился кричать петухом. Контуры довольно мрачного будущего проступили передо мной. Я откашлялся и сказал:
– Я не буду совсем играть.
– Почему? – воскликнуло сразу несколько голосов почти с детской интонацией.
– Потому что известно – птица в клетке не поет.
– Щегол поет, – поправил Аггей.
– Я не щегол, – возразил я.
Все загалдели, будто были очень недовольны, что я не щегол.
– Пусть сейчас споет, – сказал дядька Михай. – Посмотрим, кто он.
– Пущай, – Катя облизнул губы белым языком.
– Буду делать что угодно, только не петь, – сказал я.
– Продай его мне, – сказал Михаил тусклым голосом.
– Или мне. Он мне сразу понравился, – Чернобородый подошел ко мне и зачем-то заглянул в одно ухо, потом в другое. – Через недельку соловьем будет заливаться. В кусты посадим – всю ночь в кустах будет щелкать.
Все захохотали. Только Михаил опять тускло посмотрел на меня.
Одноногий продавец убрал со стола палку.
– Ладно, – сказал он, – продать не продам, а на недельку возьми, попользуйся, а то гонору, я вижу, чересчур. И острит много. Не люблю острых.
Чтобы хоть чем-то досадить Чернобородому, я сказал:
– Может, все-таки кто-нибудь меня купит? Я бы дешево продался.
– Шустер! – захохотал Черкес. – Шустер малец, вдарь тебя в ухо.
– Он мне сразу приглянулся, – мрачно процедил Чернобородый. – Через недельку не узнаете.
– Ты его особо не мордуй… соображай, как он петь будет, – недовольно заметил Аггей.
– А это уж, папаша, извините, не ваше старческое дело. У нас, так сказать, частная собственность на средства производства.
Старик что-то хотел сказать, но тут на него напала рыбья болезнь, и он сразу превратился в разыгравшегося борова.
Мымрика тоже не стали продавать, из чего я сделал заключение, что лишь мы с ним были украдены с "целевым назначением", а остальные попались случайно.
Мымрик вел себя странно. Он по-прежнему не обращал на "рабовладельцев" никакого внимания, а лишь не спускал глаз с Завьялова и что-то бормотал. Я разбирал лишь мычание. "Ясно… Конечно, он… теперь для меня все ясно… Вон ты кто оказался…"
* * *
Пора уже спать. Завтра будет нахлобучка от Василиса за то, что сжег много керосина. Но остановиться не могу, уж больно необычный был день. Завтра опишу…
7 августа
Сильно отстаю со своим дневником. Сегодня уже седьмое, а я никак не опишу четвертое. Но писать короче не хочу. Может быть, самая мельчайшая деталь, кажущаяся мне сейчас чепухой, в дальнейшем окажется для следователя важнейшей уликой. Да и, откровенно говоря, дневник придает мне бодрости. Хоть здесь их гнусные рожи в моих руках.
Ну ладно. Пойдем дальше. Вторая половина 4-го августа.
Нас разделили. Сундуков тут же ушел со своим хозяином. Вид у него был довольный и в то же время пришибленный. Он все время поглядывал на меня и делал глазами и пальцами знаки: мол, не вешай носа, все идет, как надо. У порога одноногий оглянулся и опять внимательно посмотрел на меня.
Потом ушли бледнолицый Катя и Черкес.
– Неважнецкий улов! – крикнул с порога Черкес. – Когда идешь опять?
– Дай отдохнуть, – проворчал Чернобородый. – Ну, пошли, остряк.
Завьялов и Мымрик остались, а я вместе со своим новым хозяином вышел на улицу.
Был как раз самый полдень. Оказавшись на улице, я зажмурился от белого солнца вокруг. Но жары особой не чувствовалось. Ветер с речки был прохладный, влажный, кружил по подсолнухам в огороде, мял у забора лебеду. Сразу же за слегами, отделявшими двор от огорода, полола картошку дочь Аггея. Она была все в том же широком платье, очевидно, бабкином.
Ветер трепал его, открывая загорелые, в царапинах и цыпках ноги.
Услышав скрип двери, девчонка разогнулась и стала смотреть в нашу сторону.
У калитки я оглянулся. Девчонка стояла опершись на тяпку. Крепкая дубовая калитка закрылась за нами, щелкнув тяжелой кованой щеколдой. Мы оказались на улице.
Только тут я внимательно рассмотрел место, где предстояло мне жить. Это было красивое место. Мы находились на небольшом пригорке, и весь остров был хорошо виден. Собственно говоря, он скорее являлся полуостровом, так как узкой горловиной соединялся с "материком". Но эта горловина, по всей видимости, была топью, потому что в той стороне ярко зеленела осока и поблескивали озерца воды. Ни тропинки, ни колеи…
С остальных сторон остров окружала река. Берега острова были пологие, заросшие ивняком, красноталом и терновником так сильно, что походили на скрученный вал толщиной в двадцать-тридцать метров. Перед валом в воде торчали колья. Очевидно, там находились сети, в которые попал Мымрик. Да… не остров, а настоящая крепость…
Середина острова была похожа на лесостепь в миниатюре, которую я видел в школе на макете: клочки земли, покрытой ковылем, вперемежку с толстыми развесистыми деревьями. В гуще деревьев стояли дома, вот почему я не увидел, когда нас выгружали с катера. Всего я насчитал четыре дома. Они были такие же, как и у Аггея: добротные, покрытые толем или шифером, окруженные высокими заборами.
К одному из таких домов мы и подошли. Он был чуть поменьше остальных и выглядел позапущенней. Шифер на крыше был кое-где разбит, в заборе виднелся пролом, стекла выглядели давно немытыми. На дверях висел амбарный замок. Чернобородый открыл его ключом, выуженным из кармана толстых суконных брюк, и мы вошли внутрь.
Боже мой, что здесь был за хаос! В комнате полно мух, на столе валялась немытая посуда, повсюду разбросана одежда, по углам свален какой-то хлам: рваные мешки, грязные сапоги, рубашки, дырявые тазы. Широкая деревянная кровать была похожа на собачье логово. По всей видимости, Василис Прекрасный жил один, и появлялся у себя дома очень редко.
Мой хозяин порылся в куче хлама и вытащил мятые, застиранные брюки и рубашку, потом бросил на них скрюченные кирзовые сапоги.
– Одевайся! Живо!
Я оделся и стал похож на чучело, но Василис даже не глянул на меня. Он вышел в сени, повозился там и позвал:
– Иди сюда. Жить будешь здесь.
Мое новое жилище представляло из себя паршивый чуланчик три на два метра, единственной мебелью которого была раскладушка и табуретка. Дверь у чуланчика была прочной, с мощным засовом. Вообще я заметил, у этих типов было пристрастие к прочным дверям. Единственно, что меня обрадовало, – окошко у самого потолка. Правда, оно было очень маленьким, голову не просунешь, но зато мне обеспечен свежий воздух и рано утром можно писать дневник. Да и вообще все-таки это не мрачное подземелье…
Пока я разглядывал свое жилище, Василис Прекрасный слазил в погреб и вернулся нагруженный бутылкой самогонки, огурцами, хлебом и салом. Все это он сложил в сетку, повесил ее на плечо и подошел к подоконнику. На подоконнике валялись самодельные шашки и потрепанная бумажная доска. Мой хозяин наложил шашек в карман, сунул доску под мышку.
– Пошли.
– Разрешите, я помогу вам нести сетку.
Василис посмотрел на меня мрачно.
– Скоро ты у меня кончишь эти шуточки.
– Я просто предложил вам свою помощь. Разве это плохо?
Мой хозяин закрыл дом опять на замок, и мы зашагали в глубь острова. Чернобородый впереди, я – сзади.
Вскоре по едва заметной тропинке в густом, очень красивом ковыле мы подошли к низкому строению, как говорится в сказках, без окон и без дверей. Впрочем, одна дверь была. Она не составляла исключения: прочная, с огромным замком. И окна я вскоре рассмотрел, хотя их трудно было назвать окнами: под самой крышей тянулась цепь узких длинных щелей-бойниц.
Еще издали я почувствовал неприятный запах, который шел от этого строения. Подойдя ближе, я заметил еще одну странность. Вдоль барака была в несколько рядов на высоте человеческого роста натянута проволока, на которой сушились маленькие пестрые тряпички. Ветер играл ими, и тряпочки были похожи на флажки, которые встречаешь иногда на лыжне, оставшейся после соревнований.
Василис Прекрасный открыл замок, распахнул дверь, и я моментально забыл про странные тряпочки и про все остальное. Из темного помещения ударил спертый отвратительный воздух. Я отшатнулся, у меня закружилась голова. Но Чернобородый, как ни в чем не бывало, шагнул в барак. Я последовал за ним.
Это было просторное помещение с земляным полом, без потолка. Вверху вздымались обвитые паутиной толстые стропила, с которых в некоторых местах свешивались веревки. Через окошки-бойницы врывались столбы света. В них вилась такая густая пыль, что они были похожи на изделия из мутного стекла.
Сначала мне показалось, что в помещении никого, кроме нас с Василисом, нет. Но потом, когда мои глаза привыкли к темноте, я увидел в самом углу маленькую скорчившуюся фигурку. Фигурка что-то делала возле большой бочки с водой.
– Ну вот ты и дома, – сказал Чернобородый. – Здесь тебе будет хорошо. Норма на первый раз – сто штук. Сделаешь – получишь вечером жратву. Не сделаешь – будешь голодный и десять ударов кнутом по голой спине. Уразумел?
– Не совсем. Что вы имеете в виду под словосочетанием "норма – сто штук"?
– Сам допрешь. Очень быстро допрешь.
С этими словами Василис Прекрасный ушел. В замке снаружи щелкнул ключ.
Мое появление и разговор с хозяином не произвели на маленькую фигурку никакого впечатления. Она продолжала сновать возле бочки. Я направился к ней. По мере того как я подходил, изумление мое росло. Щуплый мальчишка в грязной одежде потрошил лягушек… Делал он это быстро и ловко. Хватал из бочки, где их брата кишело видимо-невидимо, шлепал о камень и точными движениями ножичка, похожего на скальпель, снимал шкурку. Затем тушка летела в одно корыто, а шкурка в другое.
– Сорок один… сорок два… сорок три… – бормотал мальчишка.
– Здравствуйте… – выдавил я.
Я ожидал чего угодно, только не этого нелепого занятия. Парень разогнулся и вытер рукавом рубашки пот с лица. Разогнулся он не до конца, а может быть, то был горб.
– Здравствуйте, – сказал он и улыбнулся. – Вы ко мне?
– Да, – я тоже улыбнулся. – Что вы здесь делаете?
– Видите…
– Как вас зовут?
– Меня всегда звали Коньком-горбунком. За то, что я сутулый. А здесь я еще больше ссутулился.
Малыш опять улыбнулся. Улыбался он неожиданно и робко.
– Как вы сюда попали?
– Я вам сейчас расскажу… Только, извините, я буду работать. У меня большая норма…
РАССКАЗ КОНЬКА-ГОРБУНКА
Конек-горбунок был сиротой, родителей своих не помнил и воспитывался в школе-интернате. Этим летом он вместе с товарищами жил в палатках на берегу реки, где был их пионерский лагерь. Способ, которым взяли Конька, не отличался оригинальностью. С проходящего катера его попросили выловить упавшую в воду пачку папирос. Конек, конечно, помог людям и угодил в лапы Василиса Прекрасного. На острове Конек находился уже долго, но потрошил лягушек всего четыре дня. До этого он их ловил под руководством Лягушачьего короля специальными сачками на длинных ручках в заболоченных лиманах. Василис крался по одному берегу с мешком на плече, а Конек по другому. Как увидит кто-нибудь из них крупную лягушку, накрывает ее сачком, а потом руками – в мешок. За день по полмешка набирали. По сравнению с потрошением эта работа нравилась Коньку: весь день на воздухе, можно искупаться, да и потом мог подвернуться случай удрать.
Сначала Конек никак не мог понять, зачем Василису лягушки. Он думал об этом днем и ночью и даже чуть однажды не свихнулся, но потом думать бросил, ловил и все. Может, Василис Прекрасный сумасшедший? Это очень походило на правду. Всегда неразговорчивый капитан, если находил особенно крупный экземпляр, звал Конька. "Эй, иди глянь, какой жирняга! Как свинья!" – и его рыхлое, похожее на вылезшую из кастрюли квашню лицо освещалось улыбкой, от которой было жутковато.