С места в карьер Николаю пришлось вступить в бой со старым знакомцем – ветром. Тот дул, дул, дул – прямо в лоб. Крал у самолета скорость. Играючи, подкидывал машину и потом прижимал ее к земле. Только опытные руки Николая придавали машине равновесие, он выравнивал ее после каждой атаки и вел точно по курсу. "Этот не страшен. Пусть себе бесчинствует… Даже лучше – туман разгонит".
А ветер решил сыграть с летчиком скверную шутку. Он перестал дуть, но сделал это не сразу. Перед этим он пригнал уйму маленьких серых облачков и с размаху кинул в машину. А самолет начал отбиваться от облачков. Винт молол их, превращая в кашу, но от этого Николаю не делалось легче. Видимость пропадала. Ну и хитер же этот проклятый ветер! Дунул бы, бродяга, еще хоть раз, и сразу приподнял бы туманный занавес. Нет, скоро землю окончательно затянуло серой, тоскливой дымкой. И тогда, торопясь, чтобы не дать врагу восторжествовать, Николай взял на себя ручку, вытянул ногу, отодвигая педаль, и на крутом вираже стал пробивать облака. Холодный пар, клубясь, отшатывался от его машины, но верхние слои тумана давили на нее, и мотор захлебывался в непосильной борьбе за высоту. В этом беспрерывном кружении среди серых лохмотьев, воющих и цепляющихся за растяжки, можно было запутаться и потерять ориентировку.
Лишь в девятистах метрах от земли заиндевевший самолет выбрался из тумана и, как задыхающийся хромой старик, проваливаясь в воздушные мешки, поплелся по прямой над облаками. Николай обернулся на неподвижный меховой куль и улыбнулся. "Если бы знала больная, где сейчас находится, сразу выздоровела бы… От одного испуга".
Наверху было солнце, но тут-то и мчал на свободе свои холодные струи ветер. Николай и на этот раз отнесся к нему пренебрежительно. Чепуха! Если облачность не выжмет самолет на большую высоту, то они доберутся до места назначения. Но ветер, казалось, почти не обладал такой же рассудительностью и гнул свое. Облака выглядели, как заснеженные валуны, и ветер сдувал с них ледяную пыль в лицо Николаю. Через полчаса Воронцин обнаружил, что иней заклеил ему ноздри. Он фыркнул, втягивая в себя воздух, но холод пробрался глубже, и скоро Николай не смог даже пошевелить ноздрями. Он схватился тогда за нос перчаткой, дунул теплом изо рта, помял – отогрел. Но тут оказалось, что щеки его не чувствуют ударов перчатки. Николай испуганно оглянулся: не донял ли ветер также и больную? Нет, она хорошо была защищена меховым мешком.
Сколько Николай ни старался спрятаться за козырек кабины, сколько он ни съезжал с сиденья, все равно ветер добирался до него. Николай задыхался, он уже не чувствовал своего лица. В то же время он находил силы вести самолет точно по курсу и, главное, очень ровно, чтобы не беспокоить больную. Им овладело какое-то упрямое бешенство.
Но и ветер был из упрямых. Он ждал своего часа, ждал. И вот Николай, подняв затуманенные очки, скосил глаза, чтобы взглянуть на карту. А ветру того и надо было. Хлоп!.. Ледяные нитки мигом пришили ресницы к щекам. Руки Николая дрогнули, а ветер уже дул под плоскости, стремясь задрать самолету нос и бросить его в штопор до самой земли.
Но тут произошло непредвиденное событие. Мотор вдруг чихнул, захлебнулся, опять чихнул и выстрелил из патрубков черным дымом. "Это еще что за новость?" Николай убрал газ, потом снова включил мотор. Опять выстрелы и куцые черные облачка из патрубков. "Черт возьми!.. Мотор скисает". Николай дал ему самые малые обороты. Самолет терял высоту, он скоро коснулся лыжами облачных валунов и затем провалился в белую муть.
Николай знал здешнюю местность – овраги, леса, холмы. Скверное дело! Вот сейчас они врежутся во что-нибудь. Николай быстро выключил мотор. Наступила тишина. Полотнища тумана стремительно уходили вверх, будто даже шуршали у бортов. Николай обернулся к задней кабине. Старуха ничего не знает! Все тело его напряглось в последний раз, чтобы достойно встретить неизбежное. Но тут самолет выскочил в чистый воздух. Туман был, как ножом срезан, метрах в двадцати от земли.
Прямо на машину мчалась береза. Николай ткнул ногой в педаль. Машину развернуло вправо, и береза прошумела под лыжами голыми ветвями. Сейчас же появился холм. Николай включил мотор и дернул к себе ручку. Мотор, захлебываясь, перетянул машину через холм. И она, заскрежетав костылем, подпрыгивая и качаясь на снежных бугорках, скользнула к оврагу. Николай, уже слабея от напряжения, толкнул еще раз педаль. Самолет, накренясь, резко изменил направление. Воронцин ударился щекой о борт. Затем машина замедлила бег и остановилась, крыло ее повисло над оврагом.
Только через несколько минут Николай смог отстегнуть пояс и, встав на сиденье, оглядеться. Было о чем погоревать! Эх, если бы не мотор! Туман рассеивался – ветер обманул даже и синоптика. Лететь бы да лететь!.. В километре от оврага виднелись какие-то домики. По расчетам Николая выходило, что он успел забраться километров на шестьдесят и сел недалеко от железной дороги. Он решил подрулить к селению. Включил мотор на малые обороты, и самолет опять, подпрыгивая, пополз по снегу.
Между ним и селением все время был овраг, приходилось следовать по его извилинам. Это было утомительно, тем более, что появившийся ветер дул теперь в бок, подталкивая самолет к краю оврага.
Через два километра овраг, наконец, вышел к деревне. По мосту к самолету уже бежали мальчишки. Николай остановился и выбрался из кабины. Он бросился к сугробу и стал натирать себе лицо снегом. Правая ладонь его стала красной – оказывается, он поранил щеку. Но боли не чувствовал, кожа одеревенела.
– Что за деревня, огольцы? – спросил он подоспевших мальчишек.
– Луково.
– А город какой тут есть близко?
– Близко нет. Ипатьевск если… Но далеко. Километров пятьдесят.
Николай присвистнул и схватился за карты. Вращая рулончик, отыскал Ипатьевск – все стало ясно. Ветер подвел Николая. Вместо шестидесяти километров он пролетел всего сорок. А до областного центра, куда следовало доставить больную, оставалось еще двести километров. Так показывала карта, которую с безнадежным видом перематывал Николай, отсчитывая злополучные километры. "Двести… чтоб им лопнуть! Вот оказия!.."
– Дядя, у тебя кровь, – сказал один из мальчиков.
Николай досадливо махнул рукой.
Подошли двое взрослых.
– А ну-ка, товарищи, у меня тут больная. Нужно снять ее, – сказал Николай.
Он стал на подножку и отстегнул пояс, обхватывающий меховой мешок. Парень, появившись с другой стороны фюзеляжа, помог ему, и они, понатужившись, вытянули мешок и опустили его вниз. Второй парень принял мешок сверху.
– Осторожно, – сказал Николай, – это тебе не мука, а живой человек.
Они понесли больную через мост. Старуха молчала, а Николай боялся открыть клапан мешка. Его пугало это тягостное молчание.
– Осторожнее. Легче, – повторял он.
– Куда же ее теперь? – спросил один из колхозников.
– Давай на пункт, – сказал его товарищ.
В избе, на которой висела доска с большим красным крестом и надписью "Медпункт", стояли две койки, на одной из них лежал парень с воспаленным, красным лицом.
– Давай сюда, – сказал колхозник, указывая на пустую койку.
– Нельзя! Разве можно на чистое белье? – крикнула женщина, выглянувшая вдруг из-за перегородки. – Что у вас там? Нужно снять мешок.
– Не надо снимать, – строго сказал Николай. – Нам скоро ехать.
Затем он открыл клапан мешка. Старуха была жива и цела, но глядела на него такими же глазами, как и при отлете. Теперь Николай выдержал ее взгляд.
– Ничего не поделаешь, мамаша! Испортилась моя керосинка, – сказал он ей. – Может, вам поесть, попить дать?
Она ничего не ответила и только обводила непонимающим взглядом его лицо.
– Мне лошадь нужна, – сказал он тогда провожатым, поднявшись от больной и присаживаясь поближе к печке.
– К председателю колхоза надо бы сходить…
– Позовите-ка его лучше сюда. Да живее.
Они ушли, а Воронцин начал с силой растирать свое лицо.
– Вы обморозились. Я вам вазелин дам. И бинт. У вас кровь, – сказала женщина, выйдя из-за перегородки.
– Бинт не надо. Простая царапина. А вазелин можно…
– Не бросайте меня, – сказала вдруг слабым голосом больная.
– Что вы, мамаша? – Николай нагнулся к ней.
– Не бросайте меня.
– Да что вы, мамаша! Если моя керосинка испортилась, то как-нибудь и без нее доставим, – ответил он, обижаясь, что ему не доверяют. "Придется сдать ее в какой-нибудь больнице, раз уж так случилось".
Старуха умолкла, но глаза ее опять остановились на лице Николая.
Появилась женщина с вазелином и начала растирать Николаю щеки. Лицо его отогрелось, и он морщился. Кололо и щипало кожу, а в том месте, где была царапина, словно прикладывали раскаленное железо. Багрово-красные щеки его опухли.
– Красив? – ухмыльнулся Николай женщине, озабоченно разглядывавшей его.
– Что с ней? Чем она больна? – кивнула женщина на старуху.
– Не знаю. Ей нужна какая-то операция… Вот ее сопроводительные бумаги. Посмотрите, если поймете. – Он расстегнул планшетку и вынул конверт.
– Как же вы не знаете? Может, ей плохо? – И женщина, бросив Николая, нагнулась над больной. – Вам больно? Что-нибудь сделать?
Старуха отрицательно покачала головой.
– Он бросит меня здесь… Попросите его взять, – только и сказала она жалобно.
– Она очень боится, что вы ее здесь оставите, – сказала женщина, подходя к Николаю.
– Глупости! Она ничего не понимает. Я же за нее отвечаю.
– Но у вас авария. Вы имеете право сдать ее в любой медпункт.
– Только не в этой дыре. Если бы не мотор, я бы даже и не догадался, что есть такое Луково, – сказал Николай и тут же спохватился: – Но теперь буду знать. Ваш вазелин здорово помог…
Женщина, не слушая его, знакомилась с бумагами. Она покачала головой и кивнула на старуху.
– Ведь ее не всюду могут оперировать… Вас из-за того и послали, что на месте не могли справиться.
– Знаю, – мрачно сказал Николай.
Вошел председатель колхоза. У него была куцая, еще только начинающая разрастаться бородка. Он ее все время поглаживал, пока рассматривал Николая и его неподвижный мешок на носилках. Наконец он оценил обстановку и только тогда подал голос!
– Здравствуйте! – и опять замолчал, что-то обдумывая.
– Лошадь нужна, – сказал Николай.
– Вот незадача! Кони у меня все на работе. Лес, воду возят… Может, об чем другом договоримся…
– Какие тут могут быть разговоры! Человек при смерти! – вскочил Николай.
– На руках снесем. У нас тут километрах в трех больница есть. Хорошая, – гнул тот свою линию.
– Ей серьезная операция нужна. Дашь лошадь?
Председатель молчал, дергая бородку.
– Товарищ Зотов, у нее действительно очень тяжелое заболевание, – вмешалась женщина.
– А что у нее? – посмотрел председатель на летчика.
Тот, в свою очередь, быстро взглянул на женщину, она молчала.
– Эндокардит, – назвал Николай первую пришедшую ему в голову мудреную болезнь.
– Что же, разве тут звери? – подобрел председатель колхоза. – Вот что, километров на пятнадцать я вас подброшу… до следующей деревни. А там возьмете другую лошадь.
– Согласен. У машины поставьте сторожа. На вашу ответственность. Механик приедет, – сказал Николай и вышел на улицу.
У самолета он с большим трудом ввернул в землю два крюка. К ним привязал плоскости самолета. Потом, покопавшись в моторе, закрыл его куском брезента. Отошел, проваливаясь в сугробе, отмывая руки снегом. Мальчишки разглядывали его распухшее, красное лицо и перешептывались – все это ведь было им в диковинку. Ребята надеялись, что таким зрелищем они будут обеспечены на целый день. Но не тут-то было. Летчика через десять минут и след простыл, стоило ему только сесть в сани.
Сразу же за околицей их встретил ветер. Николай потянулся закрыть мешок.
– Не надо, – сказала старуха. – Я смотреть хочу. Не верю я вам.
– У нас тут ветерок с накатом. А у вас там, наверху, небось от него тоже спасения нет? – сказал летчику возница, старый колхозник.
Николай промолчал. У него ныло лицо. Оно опять начало подмерзать, и кожа, съеживаясь, причиняла ему острую боль. Да еще его раздражало в их езде отсутствие какой бы то ни было мало-мальски стоящей скорости. Он привык к другому движению.
– Папаша, прибавь газку. Так ведь мы и к вечеру не доберемся, – с трудом шевеля распухшими губами, попросил Николай.
Возница охотно взмахнул кнутом и причмокнул.
Через минуту Николай спросил:
– А далеко ли, папаша, до железной дороги?
– У-у, брат, – затянул колхозник, – километров двадцать пять – тридцать, не меньше. Это по нынешней дороге…
– Вези прямо на станцию! – перебил его Николай, внезапно приняв какое-то важное решение.
– Как же так? Мне председатель велел только до ближней деревни.
– Давай, давай! Надо помочь больной гражданке. Ты и сам бы на ее месте попрекнул: хороша, мол, авиация, спасти не может.
– Так то самолет – железо, а тут лошадь, – обиделся старик, но, стегнув конягу, свернул с дороги.
Они обманули ветер. Он дул им теперь в спину. Он ожесточился и налетал, как индюк, но им это было уже на руку, он подгонял их.
Больная закрыла, наконец, глаза.
Николай накинул ей на лицо клапан мешка. Сам он прятался от ветра в меховой воротник комбинезона, иногда соскакивал и бежал рядом с санями, похлопывая себя рукавицами по бокам.
Но вот пошел снег, и ветер начал крутить. Слепило глаза. Коняга еле-еле перебирал ногами.
– Нет, гражданин хороший, не выйдет ничего, – сказал старик и остановился. – И сам пропаду и вас погублю. Не способно животное такую метель выдерживать.
– Так. Значит, выходит, сил у нас нет мамашу спасти?
– Погода не позволяет. Сам видишь… Есть тут у нас в стороне поселок совхозный… там у них грузовики… Да вот я вас и доставлю туда, если с пути не собьюсь…
Сказано – сделано. И вот уже летчик Николай стоит в комнате, на двери которой висит табличка "Директор". Старуха осталась в коридоре.
– Что вам? – спросил его хозяин комнаты.
– Здравствуйте! Я летчик санитарной авиации. Мне нужно доставить на станцию тяжелобольную.
– Вы ошиблись. Здесь не больница.
– Я вас и не прошу лечить. У вас ходят на станцию грузовики. Пусть подбросят меня и больную…
– Это невозможно! У нас санитарные правила. Мы возим на грузовиках овощи.
– Раз в жизни можно нарушить… На кой черт нужны правила, если человек умирает!.. Сердца у вас нет… – И Николай распахнул дверь, за которой стояли носилки.
В конце концов хозяин комнаты вынужден был схватиться за телефон.
– Хорошо, я дам сейчас распоряжение. Уходите…
Потом опять было движение, на ветру, сквозь падающий снег. Старуха стонала, когда машину подбрасывало на ухабах. А над больной – Николай.
– Потерпите, мамаша, немного осталось… Мы с вами летим прямо к цели бреющим полетом…
На вокзале, куда они прибыли уже в темноте, отмахав по морозу километров тридцать, все было забито ожидающими поезда. А поезду полагалось быть только утром, через десять часов. Старуха реагировала на это своим обычным стоном.
– Не бросайте меня!
– Вы обижаете меня, мамаша. Ну что вы заладили одно и тоже?
– Я вам не верю, – ответила больная, глядя на него тоскливыми глазами. – Вы молодой, а кому охота за старухой ходить да еще в такую погоду!
– Ах, мамаша, мамаша, какие вы глупости городите! Да разве я способен? Разве Николай Воронцин способен бросить вверенного ему больного человека? Вот я вам сейчас адрес свой напишу. Если обману, в суд можете подать.
Он с горячностью отстегнул планшетку и на обрывке белого поля карты написал адрес. Сунул клочок бумаги в мешок, в горячую сухую руку старухи.
Носилки стояли неудобно, на ходу. Люди цеплялись за них ногами и бранились. А сквозь двери пар, вылетающий на морозный воздух, врывался обратно и осаждался крупными каплями. Николай, приткнувшись было у стены, поднялся опять. "Нужно еще раз наведаться к дежурному по станции. С одного раза не проймешь".
– Там старуха лежит. Больная… У самого входа, – сказал он дежурному.
– Слышал. Ничем не могу помочь. У нас все пассажиры в общем зале.
– Но больной нужно другое место.
– Не могу нарушать правила. Если делать для всех исключения, то не будет никакой дисциплины. Вы знаете, что такое для нас дисциплина?
– Знаю. Я сам служу в санитарной авиации. Я знаю, что такое дисциплина. Покажите правила… Женщина при смерти…
– Оставьте! Вы все приходите сюда с жалобами, а я должен ломать голову. Я уже допустил нарушение, обещав вас посадить вне очереди на поезд.
В таком духе разговор мог бы продолжаться и до прихода поезда, если бы Николай не вспомнил, что ничего еще не сообщил своему начальству. Он ринулся на телеграф. Дежурный проводил его встревоженным взглядом, начиная сомневаться…
Вернувшись, Николай не нашел носилок со своей больной. Они были перенесены в пустую холодную комнату.
Пожилой железнодорожник с большой связкой ключей в руках встретил его там:
– Это вы ей начальством будете?
– Я.
– Приказано вас сюда на постой. Не мусорьте только. Особое здесь место. Для комиссий… Если кончаться будет, меня крикни.
Николай присел на единственную стоявшую тут массивную скамью.
Больная лежала на носилках неспокойно, она пыталась вылезти из мешка. Он захотел помочь.
– Я сама, – сказала старуха, – не смотрите.
Он отвернулся и стал ждать. У старухи ничего не выходило.
Тогда он молча и решительно вытащил ее из мешка и проводил по коридору.
Потом, приведя на место, он, осторожно впихнув старуху обратно в мешок и сбегав в буфет за съестным, плюхнулся на скамью. Старуха неожиданно сказала:
– Соснул бы, сынок. Уморился ты.
– Я бы покурил, – сказал он, – да трубку любимую потерял. С тех пор и курить бросил.
– А ты сосни. Лицо у тебя намерзлось. Во сне боль отойдет.
Николай прилег, но сон не шел. Чувствовал себя словно в длительном полете, когда уже летишь в полусне и напрягаешь последние силы, чтобы следить за приборами. И, точно в настоящем полете, вздрагивал и шевелил руками и через силу улыбался, радуясь, что ему удалось по свойски разделаться со всеми серьезными препятствиями. Оставалось уже немного…
Но самая тяжелая часть путешествия началась только в поезде. И не потому, что оставалось проехать сто шестьдесят километров, а оттого, что Николая окружил такой туман рассуждений и догадок о судьбах его и старухи, что он растерялся. Люди приходили даже из соседних вагонов. Хорошо еще, что все были настроены дружелюбно. Но вот раздался и бранчливый голос:
– Умники! Везут в общем вагоне. Инфекция ведь не дремлет, она свое дело знает.
Тут даже самый кроткий возмутился бы:
– Не празднуйте труса! Больная у меня не заразная.
Но голос не унялся:
– А вам, как летчику, стыдно! Сам-то крепкий, а тут люди разного здоровья едут.
– А что, разве уж на ладан дышите? – только и оставалось, что разозлиться.
– Плюнь ты на него! – буркнул сосед. – Расскажи лучше – правда, в воздухе ямы такие?..