Чердак он знал хорошо. С балок еще свешивались и били по голове и плечам пучки трав, которые он собирал для лекарств и настоев. Не пришлось ему делать ни лекарства, ни настойки – Таня ненавидела спиртное и они не держали в доме ни грамма алкоголя, а самодельных лекарств она почему-то панически боялась и немедленно выбрасывала пузырьки на помойку, если они ей попадались.
С чердака можно было через люк попасть прямо в центральную комнату дома – в так называемый "зал". Правда, чтобы кто-нибудь посторонний не воспользовался этим путем, Коньшин в свое время приладил со стороны "зала" довольно мощную задвижку, но он не сомневался, что Таня и Миркин давным-давно забыли про эту задвижку и она наверняка заржавела и сгнила.
Так оно и было. При первом же рывке задвижка с грохотом упала на пол. Беглец открыл люк, повис в нем на руках и спрыгнул на пол. Прислушался. Тихо. Только через стенку слышно, как гудит в печке пламя газа…
Через окно от метели в комнату льется белый свет, словно в Покровском наступили белые ночи. Да, он был прав. Наверняка мальчик простудился здесь. Правда, сейчас весна, и сосульки растаяли, но вокруг следы от ледяных украшений. Потолок в мокрых пятнах, в углах еще кое-где виднеется снег, словно плесень, доски пола скользкие и поднялись. И запах! В комнате стоял волшебный запах: весеннего леса, подтаявшего снега, мокрых деревьев, первых подснежников; вылезших на солнце из нор и сушивших свои шкурки гномиков…
Разве мог выдержать мальчик этот запах? Запах сказки, струящийся из загадочной комнаты в пропитавшуюся прозаическими запахами кухню…
Петр Кириллович вошел в маленькую прихожую, жутко заваленную всяким хламом. Отсюда был "парадный" выход через палисадник на улицу; "черный" же ход, во двор, был из кухни.
Дверь в палисадник была слегка приоткрыта В щель налетел снег и улегся на полу белым зайцем… Петр Кириллович осторожно выглянул на улицу. Фонари вдоль дороги запутались в длинных нейлоновых нитях метели, как светящиеся рыбы в сети. Их свет не достигал дома, лишь часть палисадника освещалась лампочкой, горящей у дощечки с номером и фамилией владельца. ВЛАДЕЛЕЦ МИРКИН. Владелец всего. Владелец Миркин отнял у него жену, сына, дом, Покровское, любимую работу. ОТНЯЛ МОЛОДОСТЬ. А может быть, и жизнь? Похоже, что так… Очень не хотелось бы, но очень похоже, что так… Разве можно назвать оставшиеся годы жизнью? Один… Никого рядом, и НЕТ ПРОДОЛЖЕНИЯ.
В палисаднике и на дороге пусто. Очевидно, все столпились в саду, готовятся к штурму крыши. Оттуда слышны голоса, крики, адресованные "вору": осаждавшие еще верят в успех мирных переговоров.
– Эй, парень!.. Сдавайся!
– Выходи! Бить не будем!
– Все равно не уйдешь!
– Выходи! Мы знаем, ты за трубой!
– Случайно шарахнет кто – костей не соберешь!
– Лучше по-хорошему. Отсидишь срок – и свободный.
– Честным человеком станешь.
– У нас один отсидел, а сейчас тракторист – каких поискать! На Доске почета висит! И ты так можешь!
"Еще не поймали, а уже посадили, выпустили и на Доску почета повесили", – подумал Коньшин. Он прикрыл дверь и пошел на кухню. Мальчик сидел на кровати и смотрел на него не мигая, широко раскрытыми глазами.
– Ты волшебник или разбойник? – прошептал он.
– Волшебник, – тоже шепотом ответил Петр Кириллович.
– Почему же ты спрыгнул с чердака? Я слышал. Ты живешь на чердаке?
– Нет, я прилетел из Москвы.
– На самолете?
– Ага.
– Москва красивая?
– Очень.
– Там все волшебники?
– Не все, но много. Я все про тебя знаю. Твоя фамилия Миркин. Ты болен.
– Здорово. А у нас нет ни одного волшебника.
– Это ты волшебника искал в зале?
– Не…
– Признайся. Я никому не скажу.
– Вообще… что-нибудь интересное…
– Босиком?
– Да…
– Чтоб не слышно было?
– Да…
– И опять пойдешь?
– Да… Я уже выздоровел…
– Тебе нравится твое имя? Какое оно?
– Не… Девчоночье… Валька.
– А какое тебе нравится?
Мальчик задумался. У него была смышленая мордашка с любопытными глазами. Но щеки пожелтели и ввалились от болезни, на лбу складки, как у маленького старичка.
– Мне нравится… Илья…
Ручки, торчащие из пижамки, покрылись мурашками: хотя газовая горелка в печи работала на полную мощность, но окна в кухне не были заклеены, наружная дверь не утеплена, дверь в прихожую рассохлась и по полу гулял ледяной сквознячок.
Коньшин набросил одеяло на плечи мальчика.
– Это потому, что Илья Муромец?
– Да… Откуда ты все знаешь?
– Я же волшебник. Хочешь, я переделаю твое имя?
– Ну? – не поверил мальчик. – В Илью?
– В Илью… Вот… – Коньшин сплюнул через левое плечо и три раза щелкнул пальцами: – Чики – Мики буду я, вот теперь ты стал Илья!
– Точно? – прошептал мальчик. Глаза его блестели.
– Абсолютно.
– Илья…
– Илья. Не веришь? Давай проверим. Если я позову, а ты отзовешься, значит, так оно и есть. Идет?
– Идет.
– Илья…
– Что?
– Вот видишь?
– Да… Здорово… А как тебя зовут?
– Зови… Петр…
– Разве бывают волшебники Петры?
– Выходит, бывают.
– Петр…
– Что, Илья?
– Илья… Здорово… Слушай, Петр, ты улетишь назад в Москву?
– Да.
– Когда?
– Сейчас.
– Возьми меня с собой.
Мальчик замер, ожидая ответа, не сводя глаз с Коньшина. У него даже сжались губы.
– Тебе здесь скучно?
– Да.
– Но ты ведь ходишь в садик.
– Хожу… В две смены… Все в одну… а я в две… В две… там нет никого. Только я, тетя Вера и телик. Мы втроем до ночи… Возьмешь?
– А что скажут папа с мамой?
– Ничего. Им некогда. Они учат детей. Так сказала мама. Они всегда куда-то спешат. Я им не нужен.
Коньшин погладил Валю-Илью по голове.
– Я не могу…
– Ты же волшебник.
– Все равно.
– Но почему?
– Это очень сложно… Даже если мы убежим, тебя все равно заберут назад.
– Но почему?
– Сейчас ты не поймешь.
– Но почему? – мальчик заплакал. – Ты мне очень нравишься.
– Ты мне тоже.
Наверху послышался топот. Пора было уходить.
Коньшин склонился над кроватью, прижал к себе маленькое теплое тельце. От сына пахло сгоревшей кашей, размороженным залом, слезами, запущенностью. Сердце у Петра Кирилловича билось неровно, толчками, голова кружилась, ноги дрожали. Он не мог уйти… А что, если… И тогда будь что будет…
– Одевайся, Илья.
Мальчик уставился на Коньшина растерянными глазами, в которых светилась радость и боязнь, что это шутка.
Преследователи нашли люк. Из "зала" неслись их голоса.
– Подожди, не прыгай. Может, у него нож.
– Крикни Ивану, пусть сторожит парадный ход.
– Ловкий, подлюка.
– Матерый.
Коньшин помог мальчику одеться, закутал поверх шубки каким-то стареньким клетчатым платком.
– Илья, бегать умеешь?
– Умею. Я лучше всех… в садике… бегаю.
– Тогда жмем во все лопатки.
– За нами будут гнаться?
– Еще как.
– Кто?
– Злые волшебники.
Кто-то тяжело вывалился из люка на пол.
– Держи ружье.
– Ага… Давай…
Больше нельзя было оставаться ни секунды. Сейчас распахнется дверь – и глаза упрутся в ружье. "Ни с места! Стрелять буду".
Коньшин на цыпочках вышел в прихожую. Человек, спрыгнувший с чердака, разговаривал с товарищем:
– Ушел, Иван?
– Ушел. Ты один не ходи. Вдвоем брать будем. Дай руку.
Петр Кириллович открыл наружную дверь. Пусто. Тихо. Иван, видно, не торопился обходить дом. А может быть застрял где то в сугробе.
Коньшин взят сына за руку, они прыгнули на занесенную снегом дорожку и побежали к калитке. Снег быт рыхлым, влажным, лип к ботинкам, и бежать было тяжело но ноги Петра Кирилловича стали будто не свои, а от робота, они сгибались и разгибались с железной последовательностью, не чувствуя ни усталости, ни тяжести снежных валунов на ботинках.
Коньшин все время ожидал окрика или выстрела, но их не последовало Вскоре колышущаяся пелена метели поглотила их, и Петр Кириллович перешел на шаг.
– Илья устал?
– Не здорово. Как в мультике.
– Надень варежки.
– Не. Я так. – Мальчик засунул ладошку в рукав отца. Ладошка была горячая.
Они шли быстрым шагом по дороге в сторону шоссе, где была остановка проходящего мимо ростовского автобуса. Этот автобус за час домчит их до областною центра и вскоре Петр Кириллович и Илья будут пить в номере гостиницы горячий чай. Если есть места на последний самолет, улетающий в Москву в двадцать два часа, то уже часов в двенадцать они дома. Конечно мать догадается, примчится на следующий день, может быть даже заявит в милицию Надо что-то придумать. Но это потом, в автобусе, в самолете. Немного времени будет. Вот хотя бы. Можно Илью пока оставить у лифтерши тети Дуси. Она хорошо относится к Петру Кирилловичу, выделяет из всех.
Даже однажды угостила дыней, которую прислала ей дочь из Чарджоу. Попросить, чтобы Илья пока пожил у нее, никто сроду не догадается… А потом, когда все успокоится, забрать домой…
Сын единственное, что у него осталось. Пусть Миркин заводит СВОЕГО ребенка. Пусть немного отвлечется от своих стихов. Он еще молодой… А то очень несправедливо получается. Отнял все и хочет отнять еще сына, к которому он не имеет никакого отношения. Пусть на время отложит стихи и займется СВОИМ сыном.
– Петр…
– Что, сынок…
– Как ты сказал?
– Это так… вырвалось, – смутился Коньшин.
– Ты сказал "сынок".
– Это… Я хочу тебя усыновить. Согласен?
– Тогда я тоже стану волшебником?
– Конечно.
– Здорово! Мы будем всегда вместе?
– Всегда.
– Я еще хотел спросить… Хотел спросить… У тебя есть жена?
– А ты как бы хотел?
– Чтобы не было.
– Почему?
– Так… А дети у тебя есть?
– И детей нет.
Илья благодарно сжал руку своего "волшебника":
– Молодец.
– Почему молодец? – пробормотал Коньшин.
– Хочу, чтобы мы были только с тобой. А ты хочешь?
– Хочу.
– Ты никогда не женишься?
– Пока ты не разрешишь.
– Поклянись.
– Клянусь.
Некоторое время они шли молча.
– Еще долго идти? – спросил сын.
– Не очень. Ты устал?
– Я сильный.
– Хочешь на спину?
– На спину?
– Ага. Ты никогда не ездил на спине?
– Нет…
– Тогда надо обязательно попробовать..
Петр Кириллович присел на корточки и помог сыну вскарабкаться на спину. Тельце Ильи было совсем легким.
– У тебя плохой аппетит?
– Не…
– Мама не готовит твои любимые кушанья?
– Ты правда все знаешь… Каждый день… почти одно и то же… Картошка с консервами… и борщ… из пакетиков… Он почему-то сладкий…
– Я тебя буду кормить яичницей с салом. И бараньими котлетами. И настоящим борщом. И курицей, запеченной в фольге. И рыбой-капитаном.
– Рыбой-капитаном? Здорово!
– Да. А в воскресенье мы с тобой будем ходить в кафе-мороженое и есть пломбир с орехами.
– Здорово!
Метель обвивала их мокрыми нейлоновыми нитями, скользила по лицу, одежде, не оставляя следов, и с тихим шорохом свивалась на земле в большие канатные бухты.
Справа и слева, словно океанские лайнеры в тумане, проплыли последние избы, посвечивая огнями. И сразу стало просторнее и светлее. Неподалеку черной стеной, иссеченной белыми шрамами метели, замаячил лес. Дорога огибала его, уклоняясь вправо; за лесом проходило ростовское шоссе. Если немного напрячь слух, то можно услышать, как гудят машины.
– Петр…
– Что, Илья?
– Ты когда меня усыновишь?
– Тебе очень хочется?
– Очень…
– Давай тогда прямо сейчас.
– Давай.
Петр Кириллович перебросил тельце сына со спины на грудь, поцеловал в мокрую холодную щеку и водрузил на место.
– Все. Ты мой сын.
– Все?
– Ага.
– Так быстро?
– А чего ж…
– Но… Петр…
– Что, сынок?
– А нам поверят?
В голосе ребенка было беспокойство.
– Поверят. Мы справку достанем. Не волнуйся.
Вдруг сзади послышалось какое-то движение. Будто кто-то бежал следом, пробиваясь сквозь пургу. Коньшин остановился и прислушался. Вскоре действительно он различил топот и голоса. За ними бежали.
– Погоня! – сказал Петр Кириллович с отчаянием.
– Погоня! Здорово! – обрадовался Илья. – Как в кино! Вызывай вертолет!
Шум погони приближался. Кажется, даже впереди, на краю села, заурчала машина. Петр Кириллович затравленно оглянулся. Слева поле, справа лес… Вперед и назад дорога заказана.
– Держись!
Коньшин бросился к лесу. Сначала бежать было легко: ветер снес с озимых почти весь снег, под ногами чувствовалась ледяная корка, которая не успевала полностью разрушиться под ударом ноги, и было такое ощущение, словно бежишь по граверной дорожке.
– Папа! Да вызывай же вертолет. Или вездеход! Или танк!
– Сейчас… сейчас… мы так… Тебе не холодно?
– Нет. Здорово.
"Папа"… Никто никогда в жизни не называл его папой… Неужели он правда папа, а за его спиной подпрыгивает, обняв за шею, сын, родное существо, плоть от плоти… Бежать, пока хватит сил… Лишь бы успеть до шоссе… А там остановить любую машину… Сказать – заблудились… Перед городом сойти… Обойти стороной пост ГАИ и проникнуть в город через какую-нибудь тихую улочку… Ведь они наверняка сообщат в милицию: дескать, похищен ребенок…
Коньшин оглянулся. Погоня свернула с дороги и пошла по его следам.
– Эй ты! Стой! Все равно не уйдешь…
Коньшин прибавил ходу. Но бежать стало труднее. Ближе к лесу снег стал совсем глубоким.
Сзади ударил выстрел. Наверно, шарахнули вверх, для острастки.
– Папа! Они догонят…
Да. Они догонят… Снег был уже выше колен. Один раз Петр Кириллович провалился по пояс.
– Папа… Ладно… Ничего не получилось… Оставь меня, а сам беги… Потом придешь… Ночью. Я буду ждать, – сын постучал по его шапке, как по кабинке автомобиля.
– Будешь ждать? – хрипло дыша, спросил Петр Кириллович.
– Буду.
– Сколько?
– Всегда.
Да, ничего не получилось… Эта затея была мальчишеством от начала до конца. Даже если бы им удалось уйти, все равно не добраться до Москвы. Поймали бы. Не в гостинице, так в автобусе, не в автобусе, так в аэропорту. Преступление-то очень серьезное – кража ребенка.
Петр Кириллович опустил Илью в снег.
– Ладно, прощай, сынок…
– Прощай, папа.
Коньшин поцеловал сына в лоб, секунду помедлил и, собрав последние силы, побежал в сторону близкого леса.
Отбежав немного, он оглянулся. Возле Вали-Ильи уже столпились люди, слышались возбужденные голоса, светили фонари, один луч был очень мощный. Этот луч метнулся в его сторону, но не прошел и половины пути, запутался в нейлоновой сетке и упал на землю.
– Коньшин!
Петр Кириллович вздрогнул, споткнулся и чуть не упал.
– Коньшин, остановись…
Петр Кириллович остановился, невольно радуясь передышке. Он бежал из последних сил. Голос, который его звал, был женский. Он сразу узнал этот голос. Жена тоже участвовала в погоне.
Таня спешила к нему, увязая почти по пояс в снегу. Она была похожа на раненую моржиху, которая спешила к своему детенышу, укрыла его, оставила в безопасности, а теперь преследовала врага.
– Петр, ты что это вытворяешь?
Она произнесла это таким тоном, словно они все это время жили вместе, словно она его жена и он взял и отмочил глупую шутку.
– Сначала надо поздороваться, этому учат еще в садике, – сказал Петр Кириллович.
– Ну, здравствуй…
– Здравствуй…
Таня протянула варежку, к которой прилипла корка снега. Наверно, она часто падала, когда бежала.
– Варежку надо снимать, когда здороваешься, – опять назидательно сказал Петр и осторожно освободил ее руку. Так же осторожно и пожал кончики ее пальцев. Варежка упала в снег. Пальцы были очень горячие, почти огненные.
– Ты бегаешь… как волк, – сказала она.
– Это от питания. Я хорошо питаюсь. Кроме того, я делаю зарядку.
Таня дышала тяжело, всей грудью, как выброшенная на берег рыба. Видно, из-за своих тетрадок и стихов блаженного мужа она мало двигалась. Из ее круглого рта с горячими алыми губами вырывалось белое облачко и тут же падало вниз, иссеченное жесткими нитями пурги, словно медуза под ударами удочек мальчишек-разбойников.
– Как ты живешь? – спросила она.
– Как видишь. Я в хорошей форме. Обвел вокруг пальца целую роту добровольцев. Это ты подготовила засаду?
Таня не смутилась.
– Вообще-то я догадывалась, что это ты…
– Еще бы. У вас же с Маркиным огромный опыт по части свиданий через окно, – не удержался Коньшин от язвительного замечания.
Таня пропустила ехидство мимо ушей.
– Конечно, не на сто процентов, но все-таки я предполагала, что это можешь быть ты.
– Поэтому вооружила всех ружьями.
– А как же ты хотел? А вдруг это вор!
– Что у вас воровать? Стихи Миркина?
– К стихам не цепляйся. Миркин – великий поэт.
– Не сомневаюсь.
– Вот… Но когда ты украл ребенка… – Таня опять задышала тяжело, слоено мысленно побежала дальше по глубокому снегу. Глаза ее налились гневом. – Когда ты украл ребенка… Я уже знала точно… Это ты… Только ты способен на такое безумство… Если бы не Валя, я бы сама… дробью тебя по ногам!..
– Зачем же по ногам? Целила бы уж в грудь.
– Идиот… Тащить еще больного ребенка… Неужели ты не мог догадаться, что тебя сразу поймают? При современной технике… Мы же сразу сообщили и в район, и в область… Везде патрули… Все дороги перекрыты… Ты всегда был чокнутым… Чокнутым и умрешь.
Таня замолчала. Коньшин подождал, не скажет ли она еще чего, но она молча смотрела мимо него, на колышущуюся завесу снега.
– Слушай, – сказал Петр Кириллович, – отдай мне сына.
– Это не твой сын.
– Мой. И ты это прекрасно знаешь.
– Не твой.
– Брось упрямиться. Это бессмысленно. Я чувствую сердцем, всем телом – это мое. Он и говорит, и смеется, как я. Мои движения… Тебе же он все равно не нужен. У тебя есть Миркин, любимая работа, а у меня нет ничего.
– Кто же в этом виноват? – Таня говорила отрывисто, не разжимая губ. Дыхание ее как-то сразу успокоилось, волнение прошло.
– Конечно, не ты.
– Ясно, что не я.
– Нет, конечно, нет. Разве кто сказал "да"?
– Не паясничай.
– Виноваты гены. У нас с тобой гены несовместимые, у Миркина же гены оказались в самую точку, вот он и победил. Все научно. Так ведь? Выходит, виновата не ты, а тот, кто создал гены. Поскольку доказано, что бога нет, то виновата Судьба. Как говорится, не судьба. Видишь, как все стройно и логично.
– Паяц. Мелкий паяц. Всю жизнь был мелким паяцем. Ты просто жалок со своим юмором. Со своими поступками. Додумался красть ребенка, как в шестнадцатом веке…