Кремль. У - Иванов Всеволод Вячеславович 18 стр.


V

Достоверно наконец стало известно профессору З. Ф. Черепахину, что Лука Селестенников сидит со своими плотовщиками в чайной, разрабатывая и собирая подписи под уставом артели. Профессор, развивший усиленную деятельность, поиссох, изнеможился и потерял всякий облик, так что жена даже испугалась и ходила к доктору, - профессор не любил докторов. Е. Чаев и А. Щеглиха тихо разговаривали, когда профессор стремительно ворвался в чайную "Собеседник" и пошел было к Луке Селестенникову, который весело и как-то обреченно встал ему навстречу, профессор, увидав А. Щеглиху, не имея сил, опустился на грязную табуретку. Он только имел силы сказать:

- Актер… актер Старков посетил, изволите видеть, Мануфактуры!

А. Щеглиха совершенно опешила и смотрела широко раскрытыми глазами. Е. Чаев, чрезвычайно заинтересованный смущением, которое явно скользило в решительных чертах Луки Селестенникова, подошел поближе. Профессор накинулся на Е. Чаева:

- Ваша бездарная, несомненно бездарная, миниатюра ходит по Мануфактурам, и если она попадет в руки актера…

Е. Чаев совершенно ничего не понимал:

- И даже если она попадет в руки Вавилова, не говоря уже о "четыре" думающих", то известно ли вам…

Лука Селестенников прервал его:

- Как же наконец, Зоил Федорович, звали вашего сына?

Профессор З. Ф. Черепахин ответил убиенным голосом:

- Его звали Донат.

Е. Чаев, имевший некоторую память и видевший открытки, которые таскал в руках профессор, спросил:

- Извините, но тут я должен вмешаться, вы его постоянно звали Игнат.

Профессор сказал, совершенно убитый:

- Но теперь я вынужден сознаться, что его звали Донат.

А. Щеглиха была совершенно убита, она переспросила, точно ли она слышала, что Донат, и профессор подтвердил, что точно. Ее мощное тело осело.

Е Чаев забыл, что он должен был посоветоваться, как ему быть с поступком Агафьи по отношению к Афанасу-Царевичу и как же относиться к предложению Гурия о продаже и взятии задатка от сектантов, который они предлагают под печатание Библии, и даже в случае чего - что власть к ним относится снисходительнее, чем к церковникам, - что не передадут ли они дело печатания "первопечатной" Библии в руки их, сектантов. Чаев хотел также похвастаться своим успехом речи в Мануфактурах, и что там дело налажено и, возможно, будет дача или что-либо подобное, место на курорте, натурой, так сказать, - все складывается чрезвычайно сложно, но удачно. Многие в Мануфактурах записались в Религиозно-православное общество, и миниатюра, за которую так обругал его профессор, весьма успешно ходит по рукам в больнице, где лежит Мустафа Буаразов. Он может делать финифть и быть великим художником церкви, многие честолюбивые мечты волновали в тот день Е. Чаева, но его не слушал приглядывавшийся ко всему необычайно внимательно Лука Селестенников. Они стояли трое, и начался даже такой разговор. Профессор сказал:

- Теперь, как известно, вы должны сознаться, Лука Семенович.

Лука Семенович молчал, пытливо вглядываясь в них обоих. А. Щеглиха только имела силы махнуть рукой, что да, мол, говорите, Лука Семенович. Она, мощная женщина, не имела даже сил для разговора, и это больше всего потрясло Е. Чаева, и он устремил свой нюх, но Лука Селестенников пошел уже к выходу, и профессор устремился к нему вместе со стулом, на котором он сидел и с которого он встать не мог, видимо. Он закричал:

- Вот вы опять уходите, и вас не найти!

Лука Селестенников сказал:

- Вам прекрасно известно, Зоил Федорович, что меня можно и довольно легко найти, и вы сами сознательно забываете тот способ, которым меня можно найти очень легко, и когда у вас хватит смелости употребить этот способ, вы встретитесь со мной и откроете меня и спасете, кого вам нужно, и вообще придет то, что и должно было прийти и что должен разрешить актер Ксанфий Лампадович.

А. Щеглиха только махнула на его слова: плотовщики направились за ним, он отстранил Е. Чаева, сказавши, что занят, самоуверенность вновь вернулась на его сухое и пылающее лицо. Афанас-Царевич уходил, и Е. Чаев забыл о нем. Афанас-Царевич нес кружку и ел огрызок грязной морковки. Он пел руками, и А. Щеглиха, которой трудно было быть постоянно в горе, обратила на его плетение внимание и спросила, как она спрашивала его редко, потому что сама была довольна жизнью, и Афанас-Царевич был указом того, что и в таком падении, как у него, он может и быть довольным человеком. И вот почему его любили. А. Щеглиха спросила:

- Чего ты плетешь, Афанас?

Он поднял заскорбевшее лицо, которое быстро приняло восторженное выражение, и ответил:

- Веревочку.

Ему понравилось, и он повторил:

- Или ты не знаешь, что плетешь, Афанас-Царевич? Веревочку.

Он шел и, выходя на дорогу, размахивал кружкой, на которой было написано: "На печатание Библии", повторяя: "Что же ты плетешь, Афанасий? Веревочку". То ли луга перед ним, то ли деревня, то ли Агафья, пославшая его с кружкой, одним словом, она махнула рукой и сказала:

- Иди в деревню!

И повесила ему кружку на шею. Он и пошел.

VI

Е. Бурундук нес несколько сорок, и кузнецы и угольщики, стараясь разогреться, было холодное утро, начали над ним шутить. Е. Бурундук шуток не понимал, хотя иногда и смеялся, когда люди смеялись, то есть раскрывал огромный свой рот и гоготал, пока не говорили: перестань, и он утихал так же мгновенно, как начинал. Они смеялись, что нет дичи, что он начал стрелять сорок и его видели ощипывавшим перья. Они шли за ним, чтобы размяться и пока подручные убирали инструменты.

Он подошел к Ужге и стал кидать в реку перья, и те следили за его занятием задумчиво. Перья подхватывал ветер, и река их тихо несла. Е. Бурундук следил за ними внимательно.

Е. Бурундук сказал, что уже собирается лед и надо есть мед, и он ухмыльнулся своей шутке, потому что весь день думал о меде, и они встали, и собрали по пятаку, чтобы купить меду и бутылку-две водки, и Е. Бурундук зашагал в слободу Ловецкую, где были пасечники, сбиравшие ульи и ставившие, и у него были знакомства и несколько способов собирать мед. Есть и дикий мед, он его найдет, только не свежий, все это сложно.

Он упомянул о кулачных боях и о том, что ему трудно теперь спуститься, так как его прирежут узбеки, и он желал бы подраться, он должен всех переждать и пережить. Он хотел двигаться, и мед был ему предлогом. Он шел и размахивал палкой, а кузнецы и угольщики вернулись к своей работе и стали его ждать.

VII

Агафья одобрила манеру Е. Чаева и только предложила им больше говорить и опираться на то, что в Мануфактурах есть необходимость в жилищах, также и надо инструктировать Мануфактуры, и это может оказать известное давление. Она обратила внимание на Афанаса-Царевича и сказала что безумного напрасно содержать при Соборе, и, передав ему кружку, сказала:

- Иди по деревням и проси на Библию. Понял - на Библию! Полную кружку!

И. П. Мургабова сказала, что не будут же большевики убирать сумасшедшего, хотя бы ему и принадлежали все Мануфактуры. Агафья ответила, что неизвестно, вдруг скажут, зачем вы его держите сейчас; ткачихи, наполненные завистью к людям, готовы на все. И. П. Мургабова сама же старается не ходить на собрания, и тому есть какая-нибудь причина, она даже отклоняется от бога во имя спасения своего тела, мы на тело не должны обращать внимания и должны поступать с ним жестоко.

Торопливо вкатилась в Собор А. Щеглиха, которая сразу же предложила пойти Агафье на Мануфактуры и пленить актера с тем, чтобы он не болтал глупостей, он трепло. Агафья не понимала ее, да и все не понимали, а слушали ее внимательно. А. Щеглиха сказала, что не может стоять и пока продавать свечи, она так расстроена, она думала, приезжает отдохнуть, а теперь что же такое? Господи, церковь не дает ей покоя.

Гурий утешил ее и сказал ей задумчиво, что все мы грешны, но Господь присутствует с нами и прощает нас, надо ему покоряться. А. Щеглиха сказала, что актер будет болтать о Неизвестном Солдате, а все даже не знали, кто это. Она смотрела на них изумленно: они, действительно, не знают о Неизвестном Солдате, и Гурий добавил, что все мы неизвестные солдаты господа бога. А. Щеглиха возмутилась этому разговору чрезвычайно, со всем тем она ждала еще решения.

Все вернулись к вопросу о печатании Библии, все были рады заняться своим довольством и тем, в чем они находили довольство собой и миром: давно уже должна была прийти комиссия для обследования типографии, и уже напечатано двадцать пять листов, добрая четверть Библии, а комиссия все не идет, и вообще неизвестно, когда она будет, и Мануфактурам не до Кремля, они заняты устройством ткачих; все стали рассказывать с презрением о том, как ткачихи въезжали в новые дома, уже передавалось, что произошла огромная драка, были чуть не убитые, и сама Зинаида Колесникова оказалась раненой. Где там комиссии принимать типографию!

Агафья похвалила Е. Чаева и, стоя за ящиком со свечами, сказала, что не лучше ли будет, поскольку он секретарь, то и передать ему казначейские обязанности, он ходил опрятный и пришел с бумажкой, которая подтверждала лишний раз, что Мануфактуры понятия не имеют о работе, производимой церковниками, они отсрочили производство ремонта на небольшой срок, да и действительно, где теперь взять материалы, надо их запасать в течение зимы. Собор еще не садится и великолепно просуществует до зимы, к тому же за зиму, действительно, он, как специалист и будучи теперь связан с артелью, которую организовал Лука Селестенников, он лучше сможет собрать материалы. А. Щеглиха стояла растерянная, пришли ее прислужницы спрашивать что-то по хозяйству.

Шурка Масленникова говорила и посматривала на Е. Чаева, он ходил стройный и красивый. А. Щеглиха ее ущипнула, Агафья это видела, она чувствовала презрение к Еваресту и понимала, что его красота может и прорваться чувственностью, ей хотелось узнать, в чем дело, она подошла ближе к А Щеглихе, и та сразу обрадовалась возможности сводничать и возможности того, что Агафью можно будет уговорить пойти в Мануфактуры, и она сказала, что надо бы следить за парнем, он сегодня девку щипнул, и Агафье это стало неприятно, и А. Щеглиха заметила это и сказала: "Не подумайте, девка у меня не хуже вас, девственница".

Та стояла с подозрительно синими глазами и подозрительно и сладострастно раскачивалась. Агафья ушла, удовлетворенная тем, что она так поглощена богом, что не способна ревновать, и следовательно, как она и предполагала, она ничего не чувствует к Е. Чаеву и держать его на расстоянии будет способна долго.

Несколько плотовщиков вселились в дом, надолго. Домника Григорьевна ставила им чай и ухаживала за ними, постоянно пропадал среди них сухой и резкий Лука Селестенников, и сухой голос его часто разносился по дому. Агафья старалась обо всех думать хорошо, и даже Гурий иногда своей осторожностью и манерой тереть слова возбуждал в ней любовь, но Лука Селестенников, и, особенно, его голос, удивительно раздражал ее.

Она вышла на стену; по реке плыли перья, она выходила каждый вечер, и на закате река приносила перья, они были разных цветов каждый день и иногда очень красивы. Агафья улыбнулась, прошла по стене до Девичьей башни и обратно до церкви Алексеевской и вернулась, среди бойниц трава уже засохла, она вернулась с засохшей травинкой, и все еще раздавался голос Луки Селестенникова, и главное, - никак и никогда не скажет, чего же он желает на земле и во что верует. Верует ли он в Бога? Едва ли.

VIII

С. П. Мезенцев был сластена, когда он, охваченный страхом, полез в камыши от сумасшедшего Измаила Буаразова, он, однако, имел смелость подумать, что конфеты и мед - сахару не было в стране - могут намокнуть, он их поднял высоко в руке. Он влез на островок, но по перешейку уже, по гати, раздался шлепающий топот, и он вынужден был, прыгая по кочкам, слезть с холмика, с которого он увидал теплые Мануфактуры, он сел на пенек, все погрузилось в тишину, и раздался голос Измаила.

С. П. Мезенцева пригревало, но он стучал зубами со страху. Он стал есть конфеты, банка меда отягощала его карман, он ее поставил на пень рядом с собой. Он съел одну конфету, и ему показалось тяжелей, он думал, что сможет с ним разговаривать, но он явно боялся. К липовому меду и конфетам устремились шмели, они жужжали, и вначале это было приятно, но затем быстро надоело, и к тому же Измаил вел совершенно непотребные разговоры. Измаил сказал:

- Я слышу, как он сопит. Я выеду и зарублю его, если бы я не боялся потопить в болоте моего коня.

- Надо поступать по закону.

- Это ли не закон - уничтожать ослепителей моего отца и полуубийц моего сына? Я не знаю, счастье отвернулось от Мануфактур. Может быть, это произошло оттого, что в день приезда… А есть такое поверие, что если в день приезда на новое место произойдет гроза и тогда надо поймать такую молнию, которая бы пересекала все небо, и сказать про счастье: "Вселись в меня". Меня настолько удивило здесь, что Кремль, я стоял и смотрел на Кремль и сказал, перепутав: "Вселись в Кремля". Ах, окаянные. - Он поймал овода, и милиционер сказал, что они даже пытаются сбирать сок с болотных цветов, потому что все кончилось, осень.

Измаил продолжал:

- Я должен поступать по закону своей сабли, милиционер.

Милиционер слез с коня, опутал его по островку. С. П. Мезенцев, пригретый на пне, дремал.

Измаил боялся ходить по кочкам, попробовал, но не осмелился:

- Он проворнее меня, убежит!

- Несомненно, - подтвердил милиционер.

Кочки зыбились. Камыши под водой были как вода. Милиционер, чтобы оттянуть Измаила на другое, сказал:

- Отличный конь, тысячу небось стоит.

- Он человек, а людей теперь запрещено продавать.

Милиционер устал и задремал на солнце, потому-то он и сказал, зевая:

- Известно, кто же продает людей?

- Сам я родился в Туркменистане, на границе Персии, и когда в Персии запруживают реку, чтобы нам мало попало воды.

- Мельников, что ли, там много?

- Дабы перевести воду на свои поля, - иногда жадность овладевает ими, или в горах мало воды, нам грозила опасность остаться совсем без воды и также без хлопка, мы оседлали коней, я был впереди, и побежали в набег, чтобы, так сказать, винтовками указать им смысл, я был еще не просвещен революцией и не уважал международные договоры. У меня был отличный конь. Мы по очереди пасли наше стадо, и я видал, как одна паршивая жеребица ожеребилась и жеребенок перепрыгнул через стадо, и так прыжок через мать он повторил несколько раз.

- Прыткий, - сказал милиционер.

- Я понял, что жеребенок не простой, и поменял на своего коня, сказав, что это в память моего первого набега, - и владелец паршивой кобылы согласился, удивленный достаточно. Жеребенок вырос и совершил много со мной революционных подвигов, он был со мной на империалистической войне, - и однажды в Карпатах я его потерял, в горах.

- Какого полка?

- Сорок второго самаркандского…

- Не приходилось встречать из этого полка. Значит, отважился ради коня от полка отлучиться.

- Я искал его, и ночью в горах я зашел к вдове. И так как все время я думал о коне, то, чтобы развлечься, я стал приставать к вдове, она мне и говорит: "Нехорошие у тебя мысли, что ты от коня идешь спасаться к женщине". Я настаивал и трижды отрекся от коня. Я полез к ней. Она играла моей плеткой. "Я забыла уже заниматься тем, что ты хочешь", - сказала она. Она вынула котел, и я увидел в нем голову своего коня. Она голодала и зарезала моего коня, и страсть так потрясла меня, что я ее не убил, а все-таки полез, и тогда конь из котла сказал ей: "Ударь его плеткой". Она ударила меня плетью и превратила в собаку. Она повесила плеть на потолок за матицу, я прыгал и не мог достать этой плети, она мне бросала остатки своего ужина, и я его ел, хотя мне и было противно, но во мне был собачий инстинкт. Вдове того же хотелось, и она разозлилась, что послушала конскую голову, она била меня палкой. Она была противна чрезвычайно, и я понял, почему она ломалась вечером, ей подольше хотелось почувствовать себя красавицей. В то время в горах появилось много волков. Волки истребляли стада. Я был злобен. Слух о моей злобе проник всюду. Пастухи попросили меня у хозяйки, дабы я был предводителем собак, которых пошлют истреблять волков. Хозяйка мстила мне еще и за то, что, сказав слово "забыла", она, действительно, забыла самое главное наслаждение нашей убогой красками жизни. Я истребил волков, так как чувствовал большое негодование и желал смерти. Волки валялись на поляне, куда мы их загнали. Пастухи пришли и стали спорить, чья собака уничтожила волков, ибо они, как и их собаки, струсили.

- Всегда так…

- Вот в том-то и дело, гражданин! Я поставил волков на ноги, - и тогда собаки пастухов разбежались. Пастухи сказали: "Он". Я пошел вперед. Они направились за мной. Я привел их в дом вдовы и указал им на плеть. Они подали мне плеть, и голова моего коня, валявшаяся у двери, сказала: "Ты много страдал, и тебя надо вознаградить, но я умер, так как, побуждаемый плотью, пошел искать в горы кобылицу, и волки задрали меня, и вдова нашла только мою голову, но она должна быть наказана, так как при ее некрасоте чересчур долго ломалась, отчего и произошли досадные недоразумения. Ударь ее плетью". Я ее ударил. Она превратилась в коня, которого ты видишь перед собой и который зовется "Жаным".

- Превосходно, - сказал милиционер, - но коли конский язык даже в Германии, где я просвещался, еще не известен, то со вдовой ты на каком языке изъяснялся, так как мне известно, что ты не понимаешь?..

- Я объяснялся знаками. - Измаил вскочил, ему показалось, что в камышах захохотали, он потряс саблей и закричал: "Вылазь, падаль, я покажу тебе не верить!" - и он разрубил шмеля на лету.

Измаил переменил разговор:

- Вот агитируют за храм, что же ты думаешь об этом?

- Я думаю, что Вавилов просто ищет хлебного места и не революционер. Что ж, это видно по тону, которым он разговаривает с нами. У меня мысль: не женить ли его на младшей [дочери] Колывана Петрова, он может оказаться работником, я к нему приглядываюсь. Рыхлый очень.

- Я так и знал, что Вавилов - предатель, я почувствовал это еще у Гуся-Богатыря. Не похитить ли мне жену для Мустафы, если уж к Кремлю повернулось счастье, - Агафью из Кремля? Пора уж действовать и жить по твердому закону.

- Зинаида лопнет со своими общественными стремлениями и вернется в наш дом, а мне не попасть в Германию, я забываюсь в работе, в службе, и ничего не выходит. Мы даже будем участвовать в драках, в "стенке", так как хотим приучить Колесникова к себе. Это редкая сила, и нам жалко отдавать ее Мануфактурам. Мы думаем с весны начать корчевать лес, и участок нами уже подсмотрен, и, если приучить Вавилова к корчеванию, у нас большие планы, у нас главное - Ложечников, вот бы нам кого прикарманить, - он человек культурный и великолепно, как я понимаю его, мог бы поставить дело. Около них кружок сведущих людей, которые прикарманили Зинаиду, черт их знает, что они могут выдумать, там можно собрать молодежь, они избегают Вавилова и работают среди своего цеха, в вавиловскую культработу Ложечников не вливается, и это самый показательный факт того, что Вавилов ни черта не стоит.

Назад Дальше