- Посмотрите в окно! - воскликнул Вавилов.
Петя Голохвостов остановился на пороге.
- Уже оттепель. С каждым годом все больше и больше разливы Волги затопляют низину. Ткачи живут в отвратительных хибарках, их сносит. Ваш коммунотдел тоже затопит, разломает ваши столы и пишущие машинки разобьет о ваши головы, если вы не будете принимать мер.
Вавилов догнал П. Голохвостова и сказал, чтобы он нажимал на прекращение печатания библии - он сдал уже в набор газету. Газета, может быть, не пойдет - да и Литковский должен бы сделать ее погрубей и поинтересней, но он чиновник и будет уделять время только производственной работе - и получится технический листок, а надо сатирический.
Вавилов чувствовал воодушевление, П. Голохвостов понимал, что его можно и ненавидеть и любить, - и Зинаида была права, что пожертвовала им. Она ему рассказала о странном своем чувстве, которое она хотела переключить на Колпинского, но получился анекдот. Вавилов подождал Зинаиду. Они стояли друг против друга, преисполненные любовью и ненавистью. Он вспомнил то, что она сказала, и она понимала, что была неправа, но не имела сил в этом сознаться. Она хотела поблагодарить его за Колесникова, но сказала только:
- Приходит к вам Колесников?
- Изредка, - ответил он.
Она, собственно, шла перед ним извиниться, сегодня ее подруги были заняты - и вечер у нее был свободный, и можно было б его пригласить к себе к чаю, но злость охватила ее, едва лишь эта мысль сформулировалась в ее сознании. Она представила, как сидит он, самодовольный победитель, самовар и его волосы одного цвета, - и злость охватила ее. Она сказала:
- Да, Вавилов, еще раз тебе говорю: с Кремлем и с церквами ты не прав. Пока!..
- Пока, - ответил он - и вышел.
Она вошла в кабинет и, обращаясь к женщинам, сказала:
- Кто следующий?
Глава восемьдесят третья
Когда ушел Е. Дону и когда Е. Бурундук пришел с докладом, что наконец С. Гулич ушел из Кремля за тем, чтобы совершить убийство и он только хочет зайти попрощаться, тот зашел и прощался чрезвычайно напыщенно; он был очень огорчен - он думал, что его расстреляют, - и только чтоб не выдавали, что он бандит, чтобы не по совокупности, если он засыпется, - и когда он ушел, и Е. Чаев и Е. Бурундук с тревогой проводили его до ворот, Агафья поняла, что она действовала неправильно и что С. Гулич не убьет, а если кто убьет, так убьет Клавдия, у которой, наверное, какие-нибудь гнусные расчеты на этот счет, и что самое главное, - она хотела поговорить с Е. Дону ласково, польстить ему, похвалить его, что он хороший мальчик - и как это хорошо, что он так любит отца, а он действительно был хороший, но замученный вечной дразней - "францужонок", "брошенный" мальчик.
Агафья чувствовала, что начала зазнаваться и что ей необходимо приобрести несчастия, и она решила их приобрести. Она пошла, очень расстроенная, она видела, как закрывал ворота совершенно ослабевший Е. Чаев; она себя нервно чувствовала, да и все нервно себя чувствовали, понимая, что дело неладно, и, хотя она не верила, что С. Гулич - убьет Вавилова, но все-таки ей хотелось, чтоб тот умер.
Она вспомнила, как Е. Чаев рассказывал, как Клавдия надсмеялась над ним по поводу того, что он не мог открыть и закрыть ворот, - и Агафья увидела щель, которую он тщетно старался закрыть, - и она была довольна, что он не может закрыть, тем более, что она сегодня чувствовала к нему омерзение, так как он семенил и старался влезть в добрые. Ее у собора встретил Устин, протоиерей, он ласково улыбнулся и сказал, что возвратился из уезда о. Гурий и что съезд мирян состоится через две недели, самое позднее - через три - к тому времени будет напечатана библия: можно даже слегка подзадержать печатание библии, но лучше съезда не отсрочивать, так как, не говоря уже о скопившейся массе вопросов, возможна ранняя весна, и если будет распутица, а уезд велик - то съезд может задержаться, что не в наших интересах, ибо нам требуется епископ. Зачем о. Гурий ездил, кто его посылал? Она не была на этом собрании, ей нездоровилось. Она почивала с Еварестом. Она с ненавистью смотрела, и туда же смотрел протоиерей Устин. К нему спустилась Даша, а протоиерей Устин, как бы утешая Агафью, добавил, что за последнюю неделю наблюдается приток верующих в общины, священники уже не пойдут скоро за подаянием по прихожанам, да и библия несколько вознесет наш приход. Он с гордостью сказал, как он сам правил корректуру, да и вообще - она действует правильно, что на съезде необходимо настоять - и надо думать, что голодающие батюшки города будут за нее, или, вернее, за предложение Евареста, чтобы подальше от смущения мирян увести о. Гурия. Агафья взяла с собой Дашу, которая сообщила, что Л. Селестенникову плохо. Он вызывал сына проститься или помириться, но сын теперь на Мануфактурах и дрожит - как бы его не уволили за происхождение. Она спустилась, сопровождаемая Дашей, вниз по горе.
Б. Тизенгаузен вычищал лед вокруг своего парохода и сказал, что получил новое распоряжение - приписать пароход к Мануфактурам.
- Нелепость! Неужели он настолько плох - и нельзя установить: пароход это или плот? Вот я очищаю лед.
Он стал рассказывать, что он подал заявление, что пристань необходимо перенести к Мануфактурам, а он от Мануфактур будет возить пассажиров, неужели пароход не может служить местным сообщением. Приходят комиссии; машины, говорят, не могут работать, а он говорит - могут, а попробовать и дать нефть никто на себя ответственности не берет. Вот сколько лет он бесцельно ждет возможности пуститься в плавание.
Он показал бумажку о каких-то полярных путешественниках. Он заботливо звенел по льду железной ногой. Он пристально посмотрел на них.
- Я знаю, зачем вы ко мне пришли. Вы пришли затем, чтобы обращать меня в православие. Что же, я согласен. Я, кажется, не уеду из вашей страны, а кроме того, вы делаете большое культурное дело. Я имею команду, но он православный.
Агафья удивилась, что это тоже так легко и хорошо. Она выдала ему квитанцию - и он внес вступительный взнос в полтинник. Затем он пригласил их пить чай. Его слуга, его команда, разогрел чайник. Старику было скучно - и он, собственно, видимо, вступил только для того, чтобы поговорить. Он сожалел весьма, что не слушал истории Неизвестного Солдата, - и задумчиво сказал, что в этом много правдоподобного, затем он показал открытку из Марселя от некоего капитана и потешил их историей попугая Мазепы. Он проводил их до горы, показав на свою ногу: "Дальше не могу, все это, конечно, удивительно - но я ни разу не был в Кремле, ибо не верю во власть из феодальных замков, помимо того, что высоко".
Он задумчиво посмотрел на Дашу и сказал, что если бы был пароход и соответствующая команда, а не это подозрительное корыто, которое он красит и чинит сам, и если бы не его возможность и сила владеть пером, то его давно бы разобрали - и он бы, право слово, присватался бы к Даше. Та ответила игриво: "Кто бы за вас еще пошел?" - но в голосе ее чувствовалась тоска - и, возвращаясь, Агафья должна была сбавить с себя гордость и признаться, что Даша пошла к капитану с известными намерениями, и тот православие принял тоже до странности скоро, и по всему Агафья заключила, что она, должно быть, невольно сосватала одну пару, - первую, кажется, за все это время, которую она не разъединила. Ее надежда, странная, на то, что Б. Тизенгаузен может сообщить ей какие-то несчастья, ее рассмешила; все устраивается - и она успокоилась как нельзя лучше. Но она подумала, что если теперь она проведет Е. Чаева в епископы, и что все для этого налажено, он едва ли не предаст ее и струсит, пожалуй. Но все равно: кому-то будет приписана честь печатания библии, и не дураку же Еваресту! Она спала плохо. Е. Чаев пришел рано - да и весь дом лег спать очень рано. Она вспомнила счастливое лицо Даши, которая прекратила даже разговаривать о болезни брата, - а счастливое все оттого, что немец хотя и урод, хотя и безногий, но человек, на которого можно положиться, который не побежит и за которым не побежит любая девка; есть какой-то намек на успокоение и надежда на тишину.
Глава восемьдесят четвертая
Измаил нежно ухаживал за своим сыном. Тот лежал в кресле плетеном, покрытый ковром. Измаил сидел на полу, на седле - и любовался им, он говорил:
- Да, у меня много уже накоплено воспоминаний. Я многих убил во славу революции - и очередной войны, мне кажется, не дождаться.
Они сидели на веранде. Был виден дом Гуся-Богатыря. Остановился Вавилов. Он долго смотрел в окна. Казалось, что там промелькнула тень Гуся. Измаил сказал, что, может быть, он ради сына помирится с Вавиловым, он простит ему офицерское происхождение, но подозрительно то, что он зачастил в Кремль, он прекратил печатание Священной книги русских, дабы девка пришла и отдалась ему. Мустафа сказал:
- Это не победа над Гусем, а размышление, так как денег нет - и не на что выпить, а он, Вавилов, гордый, хотя и пьяница. Я не магометанин, но я презираю пьяниц. Я против Вавилова.
Насифата тоже ухаживала за Мустафой; она поправила ему подушку - и принесла каши. Они смотрели на солнце сквозь веранду. У всех у них была мысль, что пора бы поговорить с Вавиловым относительно школы. Вошел монах, он пробовал ухаживать за Насифатой. Он показывал им типографию, и там они познакомились. Он сказал, что Вавилов хотел что-то предпринять против пяти братьев, но похвастался - они его, видимо, подкупили. Монах был сплетник, болтун, кого бы он ни видел, он говорил, что человек этот ничего сделать не может. Его обидело еще то, что Вавилов отнесся к ним в чайной как-то непочтительно, он мало расспрашивал - и никаких обещаний не дал, что на газете они будут зарабатывать столько же, сколько они зарабатывали на библии. Он сидел на полушубке, смотрел на девку и, просунув руку в карман дырявого полушубка, начал подрагивать. Лицо его приняло идиотское выражение, как говорила Насифата. Он мысленно раздевал ее. Измаил в этом таянии сына видел его гибель. Он должен был увезти Агафью, но не увез. Он должен и понимал, что у него нет таких слов, которые могли бы Агафью заставить прийти и поговорить с его сыном.
Вошел Б. Тизенгаузен - единственный человек, который любил и истинно верил Вавилову. Он ходил к Измаилу, так как был страстным рыболовом; он расспрашивал - и все собирался, сделав карьеру, когда тронется пароход, поехать в Среднюю Азию, где он бы мог на полной свободе заняться полным рыболовством.
Чем дольше продолжалась зима, тем длиннее оказывались рыбы у Измаила-рассказчика и тем больше их ловилось, и капитан Б. Тизенгаузен не уставал повторять, грохоча ногой:
- Да неужели это правда?
Он сочувственно обращался к узбекам, и те, кивая головой, говорили ему:
- Правда.
И тем грустнее делались их лица. Он спрашивал у Измаила:
- Почему же вы не едете обратно?
И тот отвечал гордо:
- Я поселился здесь у Волги, потому что могу поить в ней моего коня. У меня волшебная шашка, которая притягивает ко мне все смерти от оружия и стали. Я сброшен с высоты берега. - Он грустно смотрел на сына. - Я получил десять ран, но остался жить, так как узнал, что у меня родился сын.
Мустафа молча смотрел в окно. Но узбеки, все же, несмотря ни на что, [даже] на разговоры капитана Б. Тизенгаузена, отказались идти к Вавилову. Они долго размышляли, и теперь только, так как ему все придавали больше значения, чем они думали, они решили написать жалобу - и Мустафа, очнувшись, согласился составить ее, он считался самым талантливым из всех.
Ему трудно было думать, тяжело, он опустил бумагу и сказал:
- Тяжело. Жаль, что ты, отец, не убил его.
- Убью, - сказал Измаил тихо, но сын не слышал, он задремал, и бумага выпала из его руки.
Пятеро братьев совещались о том, почему их подслушивал Вавилов. Напрасно он думал, что они не видели его. Они решили чрез посредство П. Голохвостова, который был в хороших отношениях с Верой, предложить Вавилову хорошее место, - один из братьев улыбнулся, - со взятками, самое выгодное, пожалуй, по теперешним настроениям, - в Кремле и уезде. Вавилов, ясно, жаден и завистлив к деньгам. Он их хочет уничтожить. Они в один день трое развелись со своими женами, хотя те и обиделись, оставив жен пока только старшему и младшему. Было такое своеобразное соревнование. Жены даже предполагали жить в одной избе, но братья их отговорили от этой затеи.
Опять разгорелся спор - старший и младший были против того, чтобы брать гору - и сеять там квалифицированные растения. Они пригласили Е. Чаева. Тот сидел. Из намеков можно было понять, он был в связи с ростовщиком; ростовщик под известное обеспечение и гарантии мог им дать большие деньги. Когда Е. Чаев уходил, его видел Пицкус, который быстро шел мимо. Он пропустил его, затем подошел - и он мог удивительно настраивать людей на разговоры; тот все старался отвильнуть от причины посещения пяти братьев. Вернемся: разгорелся спор, он был ничтожный, но Е. Чаев им очень понравился своей обходительностью и деловитостью.
Маня тоже смотрела на него одобрительно. Е. Чаев насиловал себя. Он думал о Кремле. Он пришел, собственно, расспросить, как рабочие отнесутся к прекращению печатания библии и нельзя ли тут воздействовать по профсоюзной линии. Он думал, что вот ему надо заработать пролетарское происхождение для того, чтобы он мог так легко и, одобряя власть, жить. Он спорил только, чтобы не огорчать хозяев. Его удивляло то, что некоторые из них одобряют советскую власть, но в чем их секрет? Их секрет в разделении труда - и как только Вавилов уничтожит три секрета, пять домов у братьев распадутся. Они пили чай и рассуждали о горе - и Е. Чаев всецело одобрил их. Они бы могли взять некоторые строительные работы, у них есть связи; двое братьев - за строительство в уезде, за доставку кирпича и выработку его в горах, вместо угля и кузнечного дела, но трое - против. Они, видимо, с радостью взяли бы подряды, но Е. Чаев опасался. Он, чувствуя нежные и домовитые движения Мани, ее нежный стан, который надо было б ласкать не столь часто и не столь утомительно, - с сожалением покинул дом гостеприимных братьев. У них секрет - гостеприимство, и это тоже уничтожит Вавилова. Гостеприимство уничтожается жадностью, которая в них вспыхнет, едва лишь они останутся одинокими.
Глава восемьдесят пятая
Измаил, после всех происшествий и разговора с Мустафой, решил лучше уж похитить Агафью, но лишь бы спасти своего сына. Сын ему так и сказал, лежа на кровати, сам бледнее стены и делая мало движений:
- Я хочу лечь с нею и сделать эту девушку женщиной.
Отец ему ответил:
- Ты и будешь лежать.
Он приехал в Кремль и привез в седле актера, который страшно трусил. При этом разговоре присутствовала домовитая Надежда, которая одна усмотрела в движениях Измаила осмысленность и которая одна могла спасти его от полного безумия. Буценко-Будрин, тоже вошедший в поклонники Агафьи и тем нанесший ей большое огорчение, он приходил ее просвещать и уговаривать с книгой, он принес из склада инкунабулу - первую печатную библию: его умиляла такая культурная деятельность, и он почел своим долгом направить ее в нормальное русло. Он вышел оттуда, не достигнув цели, но пытаясь разобраться в том, что она из себя представляет. Он сообщил ей кратко, как произошло падение С. Гулича, который вместе с Клавдией предал ее и даже выступал на собрании наборщиков против печатания библии.
Буценко-Будрин пришел посмотреть на Агафью, а она, прослышав разговор о предательстве, закричала на него. Он обиделся на ее циничные слова, но сказал, что с такими воззрениями, конечно, трудно завершить свое дело, но он считает необходимым съездить и поговорить с Вавиловым, чтобы он посодействовал если не печатанию, которое они обязаны завершить, то переплету, потому что переплетчики отказались переходить служить в кремлевскую типографию. Буценко-Будрин стоял у ворот с Агафьей, и актер, сидевший на крупе коня Измаила, сказал:
- Она!
Измаил посмотрел ей в лицо - и должен был сознаться, что вкус у его сына недурен, что нежность кожи и мягкость форм, заметная даже в очертаниях тулупа, изумительны. Он подъехал у Буценко-Будрину, он уже ревновал его к жене своего сына, он поднял саблю и сказал:
- На клинке изображение зверя - обезьяны маймун. Эта обезьяна перехитрила стадо слонов… Ночью шашка темная, а днем горит. Она поражает врагов хитро… Я, вздумавший объехать вокруг города страдания, - уже заморил коня. Раньше я мог убить человека, даже не полюбопытствовав, кого убиваю, а теперь я посмотрю в его раскровавленное лицо, ибо он из тех, которые ослепили моего отца. Существует одна женщина, необходимая для моего сына, иначе я причиню ему своими руками смерть. Я стоял в больнице за десятью его друзьями. Он и тогда увидел меня и сказал: "Отец, ты стоишь и ждешь меня, а меня ждут сани - дровни, мое тело; ты стоишь и ждешь меня, как матка, у которой умер жеребенок, как жеребица с невысосанными сосками. Оставь себе мою длинную рубашку, три моих серебряных жетона и ряд революционных пуговиц на бумазейной рубашке…" Я прервал его: "Сын мой, она будет верна тебе три года, пока ты выздоровеешь, закрой глаза и жди". Мои враги, ослепившие отца, были так богаты и могучи, что конец табуна не только входит в воду, добегает до воды, когда начало табуна уже напилось…
Он взмахнул шашкой. Библиотекарь поднял книгу - и книга рассеклась пополам. Буценко-Будрин рассмеялся и сказал, глядя на Измаила и подавая ему шашку, которую тот выронил:
- Много потрудившись, мне удалось умертвить плоть, и тогда я открыл в книге грядущего иной смысл и иные письмена, старик. - Он подобрал остатки книги и пошел. - Ты разрубил коран.
Актер, увидев поражение Измаила, вскочил на круп его коня и торопил его ехать. Подошел Е. Дону. Агафья чувствовала, что надо бы защитить парня, но она понимала, что сегодня, после того, как на нее накричал даже о. Гурий, упрекнувший ее в малограмотности и невежестве, тогда, когда она, послушавшись Евареста, сказала, что в библии много ошибок, о. Гурий, видимо, перестал уже сдерживаться - и ей стало страшно. Этот страх ее приобрел конкретную меру, и злость ее на мальчишку овладела ею. Она с омерзением подумала, что когда-то Е. Дону мог ей понравиться. Измаил вскричал.
- Этот!
И Е. Дону бросился бежать с криком, приседая среди сугробов, а Измаил джигитовал, гикая, - и вообще здесь он проявил все свое искусство перед будущей женой своего сына. Он уронил саблю. Е. Дону, не знавший всех тонкостей, остановился было, но тот опять подхватил саблю, и клинок завизжал над головой мальчишки. Актер был чрезвычайно доволен, хотя и боялся убийства, он визжал и подпрыгивал:
- Так и надо, так и надо, не продавайся империалистам!..