- А зачем ему вмешиваться? Мы на иной почве разошлись. Я еще до отъезда директора да и доктора Андрейшина, им обоим, предлагал снять ювелиров с постельного режима и поставить возле труда и станка. Ах, как можно! Болезнь явная, говорит профессор; надежд нет, пусть помирают. Болезнь неизвестная, говорит Андрейшин, надо их душу расковырять: откуда эта корона и что это за корона и из чего она? Любопытненько.
- Из часов, полагаю, - подзадорил я его. Рассказ его меня чрезвычайно увлек; я весь, сами понимаете как, затрепетал трепетом.
- Из каких таких часов, ты полагаешь?
- Из ящика часов, которые украли в ювелирной и часть которых нашли у братьев Юрьевых.
- Противно смотреть, а не только что слушать. Что ты знаешь? Сухаревские сплетни. В газетах читал? Нет. Не было золотых часов.
- Были.
- Я тебе утверждаю, не было. Когда-то, года три назад, уперли у них из мастерской пять часов. Но не золотых, а фальшивого золота. Заподозрили одного сударика, из служащих, обыскали, не нашли. Поведение показалось подозрительным, все же не вытурили, посмотрим, дескать. Он скоро и сам смотался. Теперь представь, гуляют Юрьевы по Сухаревке, скупают разную чепуху. Корону-то они, верно, желали делать. Знакомятся они с молодыми людьми. Не купят ли, говорят они, часики? Золотые. Не можем, говорят, найти покупателя и рискнули в Сухаревку обратиться. Ювелиры знают, как ловят сухаревцы различных дураков. Пожалуйста, говорят, только не к вам на квартиру смотреть, а к нам. К удивлению, молодые люди согласились. Приходят к ювелирам. Наследство, говорят, получили - и выворачивают из бумажки. Юрьевы смотрят: батюшки мои, клеймо и номер известные! Краденые! Однако, будучи добрыми, с одной стороны, с другой, из-за спешности предстоящей работы желая отделаться от неприятностей, говорят, прищуря глаза: объясните, пожалуйста, откуда у вас часы, когда они клейма нашей мастерской. Парни - трах ювелиров по зубам и, покинув часы на столе, - в двери. Ювелиры за ними. Те в трамвай. Они в следующий. Опять-таки по соображеньям, высказанным выше, с помощью милиции остановить их не желают, а жаждут полной исповеди. Те в подворотню, эти, осторожненько - как бы не подкололи - к подворотне, а оттуда перед ними - шварк девица-раскрасавица. Любопытненько.
- Сусанна?
- А черт его знает, кто. И парней-то я вылечить вылечил, но еще насчет расспросов блюду осторожность. От этого и успех леченья, и вся моя репутация может пострадать. Если загублю их, конечно.
- Воров вылечили?
- Каких воров? Ювелиров. Воры у них оставили. В часах-то вот тут вся загвоздка и находится. Будь бы они золотые, я б и спешил, а тут, к счастью, фальшь - от силы по три рубля, всего пятнадцать целковых инвалютой.
- Невероятно!
- Чего невероятного? В нашей стране все вероятно. Невероятное, вернее, - вероятное-то и началось у ворот. Выходит девица. Ясно, отвести глаза. Они люди робкие, до девиц ни разу не касались - естественно, обомлели. Она с ними поговорила.
- Правильно. Не больше.
- А ты откуда знаешь, что не больше?
- Позвольте, но во дворе, перед дверями квартиры ювелиров постоянно толкутся мальчишки. Они помнят каждого свежего человека, и девицу, посетившую ювелиров, у которых никогда не бывало женщины, тем более. Про мальчишек мне доподлинно известно: я сам ходил и разговаривал с ними.
- Не спорю. Кто знает, возможно, и я сам ходил к ним. Не была. Ясно. Да и зачем ей быть? Достаточно с нее одной беседы - поласковей - у ворот, ювелирам долго ли зачахнуть. Именно, зачахнуть, потому что они с великим трудом обмолвились мне насчет девицы и часов, после того, как я их вылечил, они поверили в мою безмолвность, да и на самом деле, чего ради я из-за пятнадцати рублей буду их ввергать в пучину бедствия. Любопытненько.
М. Н. Синицын обожал пышные обороты. Иногда он эти пышные обороты пускал в рассказ столь изобильно, что из-за них не видно было смысла и толку, тогда следовало - хотя он способен был разозлиться и вообще оборвать рассказ - прервать его и спросить о самом главном, интересующем вас. Если вы могли умело дать понять ему ваше любопытство и уважение к его рассказу, - он забывал о пышности оборотов и смутности выражений, говорят, необходимой для современной прозы. Я спросил:
- Каким же способом вылечили вы, Синицын, ювелиров?
Он опять очертил трубкой воображаемое лицо профессора - и пронзил его чубуком.
- Они, видишь ли, полагают, что если они знают название всех болезней, так это и есть леченье. Дудки! Отъезжают они за границу, ну, естественно, все слухи ко мне. Думал я, думал, беру грузовичок, еду к знакомым в трест точной механики, говорю: дайте на подержанье соответствующие станки для ювелиров - вот, говорю, грузовик. А они хохочут: на грузовик, дескать, пятьдесят станков влезет. Отлично. Отпустили два. Возвращаюсь. Ставлю их к себе в комнату за ширмочки, иду в палату "полуспокойных". Они лежат, бедняжки, желтые, тощие, ноги в пятнах, будто собаки обкусали - и глаза в потолок, и такая на глазах скорбь, просто вздохни и помирай. Ну, я сажусь рядом и говорю: ребята, атанде. Будет, говорю, вам, ребята, валяться, как дураки, пойдемте ко мне в квартирку, водки дернем, все равно - помирать, так с водкой. Они, естественно, накидывают халатики и за мной. Дал я им перцовки - и огурцов.
- Чудовищно!
- Вот и профессор говорит: чудовищно. Конечно, чудовищно здорово, потому что они на другой день самостоятельно пошли, а еще через день раздвинул я им ширмы и говорю: действуйте. Они мне и начали набалдашник для палки из моих чайных ложек выделывать. Красивая, брат, штука получилась. Баба голая лежит и на себя покрывало тянет, а покрывало переходит в трость. Только таскать мне и по общественному и по семейному положению невозможно такую палку. Я бабу попросил в козу переделать. Переделали.
- И они утверждают, что с девицей из подворотни разговаривали всего лишь однажды.
- Я им верю. Ты что полагаешь?
- Ведь возможно, что следующие разы они уже с нею не разговаривали, а встречались молча. Полагаю, что о молчании-то они и молчат.
Мои соображения показались М. Н. Синицыну обидными, будучи человеком справедливым, он хотя и обиделся, но сознался:
- Это я упустил. Молча? Действительно, что расскажешь, если молча? К молчанию у меня нету подхода, да и баба у меня ревнивая.
Он отошел от меня. Гости прибывали. Черпанов крутился вьюном, наливал "встречные" рюмки; помогал резать хлеб; соорудил детям, которых отправили спать, по бумажному пароходишку и голубю, рассказав им сказку о медведе, который в лесу объелся брусники и пришел в город лечиться и как его замучили бюрократы. Прах его знает, откуда появилась у него эта сказка, но он ее повторил и взрослым; затем устремился "обрабатывать" каждого в отдельности. Я нашел его возле чрезвычайно просто одетого человека в черной рубашке и черном, но каком-то странно опрятном пиджаке, возле полки с книгами.
- Из рабочих? - причалил к нему Черпанов.
- Здесь все из рабочих. А вы разве нет?
- Я незаконнорожденный. Но, лаконично говоря, мог бы быть и рабочим.
- Почему нет? - черный взял еще книгу, полистал и положил обратно.
- Приятно, небось, поселиться в новенькой квартире, а? Особенно для рабочего важна ванна! Пришел, устал, двинул газ, залез, вылез. И вот, пожалуйста! - Он дернул за рукав черного. - Чистое белье. Небось, теперь с радости и не вылазишь. И правильно. Моя ванна, хочу - сижу, хочу - плюю. Баня? Баня, брат, отвратительное зрелище. Грязь, миазмы, стой в очереди.
- Чего ж, у хорошей бани приятна и очередь, - сказал черный.
- Не скажи. Придешь ты с работы грязный, вонючий, за версту от тебя пахнет…
Черный крепко побагровел и захлопнул книгу:
- Почему вонючий?
- Потому что гадкая, грязная работа. Не на Урале же ты работаешь?
- Не на Урале.
- И не в лаборатории?
- Нет, не в лаборатории.
- Чего ж нос задирать? Выжимки у вас, брат, а не заводы в Москве. Вот, к примеру, где ты работаешь?
- Я не московский.
- Из провинции?
- Не очень.
- Откуда? Не юли, брат!
- Чего мне юлить. Я торгпред… - И черный назвал один из крупнейших городов Европы.
Вместо смущения Черпанов, наоборот, - словно выкинул тут последние остатки робости. Да, ему надобно дать первый толчок, а после того он мог возделывать любую почву, обезболенно вести любые операции! Он пощупал лацкан черного пиджака, рассматривая, видимо, предыдущий разговор как начало наступления:
- Костюмчик-то у вас не отеребки. Есть у меня к вам вопрос еще из данной области. Хороши ли американские одежды?
- Не покупаем, - кратко ответил черный. - Но передают, есть хорошие.
- Второй вопрос: драгоценности американцы любят? И что же, разводят у себя их или пренебрегают? Какие драгоценности? Ну там золото, камни в оправе или что монументальное на голову. Так, чтобы которое потверже на ощупь.
- Любят.
- И подвоз любят?
- И подвоз и привоз.
- Приятно, приятно. А насчет ванны я тебя, брат, разыграл.
Черпанов подхватил меня под руку. Я хотя и занят был своими мыслями, все же предупредил его, чтобы он не очень надеялся встретить здесь таких жидких и поддающихся обольщению людей, вроде Жаворонкова.
Черпанов попробовал посидеть на одном из приглянувшихся ему стульев. Покатался, потрогал ножки - и пересел:
- Милый Егор Егорыч, папаша у меня был преподаватель логики, а это такое искусство, где обладание языком играет главную и решающую роль.
Черпанов сорвался и подскочил к гостю в сером костюме впроседь, с лицом главаря и указующими глазами:
- Ну, как дела?
- Дела отмечаем.
- В каком виде мы за границей обозначены?
- Смотря кем, - вожаковствующим голосом ответили указующие глаза.
- Вы с ними, небось, больше на коммерческой ноге. Прирожденный вы бунтарь, а приходится быть мнимым купцом. Понимаю, ожидаете. Противно, понимаю. И костюм заграничный одели, и значок ЦИКа сняли, и вид отшлифованный, - а все-таки рабочие чаяния из глаз не уничтожить.
Он смахнул с плеча указующую соринку.
- Костюм-то? - спросил тот, важно оглядывая себя, видимо, очень довольный костюмом. - Да нет, костюм нашей выработки.
- Скажите! Поражен! Здорово вырабатываем. Отличная шерсть.
Черпанов, стараясь быть спокойным соразмерно вожаковствующему, но весь как-то внутренно сопя, пощупал костюм - и руки свои отнял с таким усилием, словно надсадился на этом ощупывании.
- Банкометная шерсть, а по родине, небось, тоскуешь?
- Чего мне тосковать, если по смыслу вдуматься?
- Действительно, раз у пролетария нету родины, то есть социалистическое беспокойство.
Вожак обозначил на лице своем легкое недоумение.
- Ты, брат, насчет Гамбурга.
- Это тоже кооператив?
Теперь подошла очередь Черпанову заводить на лице своем порядок. - Какой кооператив? - спросил он, все-таки важностью своей идя наперегонки с указующим. - Откуда кооператив встрял, недоумеваю.
- Жилкооператив, что ли?
- Да ты скажи мне ясно, кто? Почему кооператив вправляешь?
- Я здешний управдом.
Черпанов впился глазами в костюм, но - пораскинув, должно быть, что управдом живет избыточно, "сполна", - засопел еще сильнее, и глаза его отползли.
- В меру костюмчик, - проговорил он. - Тоже из рабочих? Ты, то есть?
- Тоже, - ответил указующий.
- А я тебя, по крайней мере, за полпреда вполне. Обознался. Думаю: непременно это Сашка Смоленский.
- Да я и есть Сашка Смоленский.
- И не узнаешь, Саша?
- Впотьмах.
- Черпанов, Леон. Из Шадринска.
Указующие глаза задумались. Черпанов переменил шесть стульев, пока тот не заговорил.
- Впору башке лопнуть, а не помню Черпанова.
- Зазнался. А я слышал, тебя в Гамбург назначили.
- Брата, брата назначили. Его тоже Сашкой зовут. Брат у тебя, Черпанов, в примете.
Черпанов с напряжением потер свои глаза:
- С одной стороны, брата твоего видел в проблесках революционных молний, а с другой, - глаза слабы, газами ослеплен.
Указующий важно захохотал:
- Да ты шутник, Черпанов. На гражданской войне и газов не применяли, а для империалистической рановато, даже и для побегушек, тебя мобилизовать, а добровольцев моложе восьми лет не пробовали…
- С одной стороны, Смоленский, существовали беженцы, где детей травили почем зря, а с другой - я отравлен в Германии, на баррикадах в Гамбурге.
- А, там! - И указующий важно замолчал. Не знаю, взял ли его Черпанов впрорезь или сам попался, но вожаковствующий отвратил от нас указующие глаза. Лицо у Черпанова по-прежнему было строгое, держал он себя круто, все же я заметил, что он говорил с усилием и пересаживался с напряжением. Мы двигались к хозяину, Мише Некрасову. Он стоял с женой и конструктором, которого называли Супчиком, пропуская гостей в столовую возле кресла, обитого зеленым плюшем, истертым и неистребимо пыльным. Они щупали кресло и, должно быть, обсуждали, стоит ли его здесь оставить - или порубить: очень уж досыта полон был этим креслом хозяин. Черпанов, перед самым носом хозяина, плюхнулся в кресло, - и задрал одну ногу на другую.
- Хорошее изобретение - кресло! - Он протянул к хозяйке голову, до крайности благожелательную. Хозяйка улыбнулась ему со всей добротой, переполнявшей ее. Черпанов с нежностью похлопал толстые ручки и спинку кресла. - Хорошо полежать вечерком, когда вернешься с манифестации из головы колонны. Хорошо также встретиться с ним при пароксизме скуки. Да, могу сказать, что пришел обещанный срок, когда рабочий получил право на кресло. Ведь откроют же такую удивительную вещь, как мягкое кресло.
И он впритруску начал дотрагиваться до всех частей кресла. Хозяин с хозяйкой переглянулись, - согласие густо лежало в их синеватых глазах, согласие и любовь, - взялись за руки. Даже Супчик взглянул по-иному, не спросонья, как всегда.
- Тебе нравится кресло? - спросил хозяин.
- Очень. С удовольствием бы купил.
- Так я продам, - сказал хозяин, опять беря жену за руки. - Оно у меня от деда еще. Гадость, пыль, клопы еще заведутся. Уступлю я тебе его, Черпанов.
Черпанов снялся с кресла:
- Куда я с ним потащусь?
- Никто не берет, - грустно сказал хозяин. - Всегда так…
- Я взял бы; человек, видишь, бедный я…
- Мы в рассрочку.
Жена подхватила:
- Да чего в рассрочку, лучше уж даром, раз человеку понравилось.
- Даром лучше, - прикасаясь к креслу, но все еще не опамятовавшись от погружения в свои размышления, сказал Супчик. Хозяин его уважал. Он забрал руки Черпанова и усадил его обратно:
- Бери даром, Черпанов. Дарю!
Черпанов выскочил; попробовал приподнять кресло - и еле оторвал его от полу:
- Да оно песком набито, что ли? И жесткое. В нем, брат, будучи впроголодь, трудно лежать. - Он оттолкнул кресло. Он приметно желал вернуться к главному направлению, насквозь пронизывающему его. - Однако, о кресле достаточно. Все собрались? Более или менее? Двоих не хватает. Ну, мы, брат, не в порошке, а вот пока еще за стол не уселись, разреши мне хватить доклад. Здесь все рабочие? Слушай, Некрасов, у меня ведь почти секретное сообщение…
- Обождать бы тех двух, очень любопытствуют…
- Некогда, Некрасов. Вот тут только - торгпред… - Он указал на серого. - Воодушевить его трудно.
- Ничего, возбудишь. Ведь если тут оспаривать, опираясь на чины, так тут прибавь к торгпреду командира корпуса, вот тот, который руками сучит, а тот, у которого лицо вполздорова, он только что с маневров вернулся, командир армии, а вон - наш директор завода. Прострелил тебя, насмешил! Они все свои, рабочие. А это главный инженер.
- Замухрышка-то? Да я б его за трубочиста принял.
- Он и был трубочистом, а теперь шестнадцать книг по авиации выпустил.
Исподволь Черпанов уже достал из бесчисленных своих синих карманов книжки, записочки, тетрадки, несколько остро отточенных карандашей.
- Растопить-то и не таких растапливали, но мало растопить, надо искусить и потрясти, а как им ввести: популярно или тронуть высшую математику?
- Валяй, как хочешь, - ответил хозяин, все-таки просовывая нас в столовую и усаживая за стол. - Парни и в академии учились, заграницу нюхали и поэзию читают не так, чтобы она к одним поэтам примерзла.
- Поэзия крадет у нас честь изобретательства, - ответил Черпанов. - Долой поэзию! Никогда я ее не признавал и не признаю, даже навеселе, ни поэзии, ни…
- А вон и Жмарин! - крикнул Некрасов, оставляя нас. У края стола подсели двое новых гостей. Я тотчас же вспомнил черпановский рассказ о гвоздильном заводике возле Савеловского вокзала - и тревожный холодок малость построгал меня. Я тревожился за Черпанова. Сам он - или не заметил вошедших, или не желал замечать - с судорожным, хмельным интересом перелистывая свои записные книжки, мелькнул, и скрылся пакет под девятью печатями. Двое вошедших - громадный мускулистый Савченко и желчный, худенький Жмарин - сидели, явно ощущая огромное уважение, они не признали Черпанова, вот почему, когда он встал и начал говорить, они страшно были потрясены и даже как-то напуганы, опомнившись только к концу его бестолковой, и совершенно несоразмерной уровню развития собравшихся, речи. Особенно уважал всех Савченко, для него посещение этой вечеринки было целым переворотом, почти откровением. Он воочию увидел и услышал, чего могут достигнуть при упорном труде и желании такие же простые рабочие парни, как и он. И главное, они оставались простыми! Те же широкие, угловатые движения; особый тембр голосов, воспитанных в цехах; особый отрывистый хохот и много такого неуловимого, что делало их близкими ему и удивительными. Торгпред, смеясь, рассказывал приятелям по станку, как он впервые надел фрак и отправился на прием к президенту. Савченко тоже посмеялся вместе с ними, сам мало понимая причину смеха. М. Н. Синицын напомнил полпреду, как не то он, не то другой кто ловко поддел американского миллиардера, - но рассказ М. Н. Синицыну не дал начать специалист по пушнине с необычайно длинными, постоянно вытянутыми вперед руками, чем-то похожими на постромки выносных лошадей, специалист этот коротенько передал, как лучшие пушные мастера снялись с работы и поехали в СССР.
"Разве вам плохо, - спросил их директор фабрики, - увеличим вам жалованье. Что вам нужно?" - "Ничего. Мы коммунисты, а там потребовались спецы по пушнине". Постромкорукий не закончил рассказа. Начал Черпанов, застревая пальцами в бесчисленности блокнотных справок. Румянец, похожий на весеннюю поросль, прямыми, почти коричневыми струями лежал на его лице: