VII
Е. Чаев побежал на берег, к плотам, в домик "Собеседника". Он злорадно желал встретить Агафью. Чаев бывал в Туркестане и на Кавказе и знал, как могут вспыхивать азиатцы при виде такого женского тела, которое чувствовалось у Агафьи. Он только боялся, как бы Агафья, устыдившись оскорблений Мустафы, не направилась бы обходным путем в свой дом. Агафья шла, размахивая полотенцем. Лицо у нее было веселое и, как всегда, наполненное бегущей нежностью. Она посмотрела на Чаева, смело улыбнулась и пошла еще легче. Е. Чаеву стало скучно. Он понял, что не он обманул, а его обманули. Ему даже подумалось, что и событие с медведями не подстроено ли. Он услыхал тихий голос А. Щеглихи из-за прилавка: "Молодец, разве водки подать?" Е. Чаев отказался испуганно: он боялся спиться. Но чтоб как-нибудь отблагодарить А. Щеглиху за ее участие, он заказал две порции чая, но тотчас же раскаялся. А. Щеглиха сказала, подавая чай: "Вон и компаньон ваш идет".
К столику Е. Чаева подсел И. П. Лопта. Е. Чаев понимал, что И. П. Лопта подослан Агафьей, и именно в тот момент, когда он, Чаев, чувствует себя наиболее слабым, когда ему негде ночевать, когда его изгнал не только профессор, но и в Доме крестьянина отказали ему, - дескать, съезд каких-то пастухов. В интересах общины церковники хотят дешево купить его и торговать его популярностью… И. П. Лопта любезно высказал радость, что в чайной никого, кроме их двоих, нет и что А. Щеглиха свой, религиозный брат. Он добавил, что давно намеревался поговорить с Еварестом Максимовичем. Еварест Максимович, насколько известно Лопте, иконописец и сведущ, небось, в церковных древностях. Община сейчас нуждается сугубо в деньгах, и Лопта, хотя и отдал ей все имущество, оставив себе Евангелие, сейчас жертвует и это последнее - Евангелие, древнее, рукописное, которое может быстро найти себе покупателя, но нуждается в справедливой оценке опытного лица.
Е. Чаев понимал, что о ценном Евангелии говорится лишь для того, чтобы связать их обоих неким денежным интересом, и Е. Чаев, собрав остатки злости и силы, резко сказал:
- Я человек бедный, я занял сейчас рубль и буду жить на тот рубль неделю или год, но торговать собой не позволю.
И. П. Лопта взглянул на него озлобленно, но тотчас же смиренно и вежливо поклонился, встал и, извинившись за беспокойство, ушел. Е. Чаев растерялся. А. Щеглиха смотрела на него сурово, он попросил двести грамм колбасы. Он испуганно сдирал шкуру с колбасы. Ему вспомнилась кремлевская стена, трава среди бойниц, примятая телом Мустафы. Над бойницами редкие облака, и сами бойницы похожи на шестерни. И Мустафа ему с этого дня враг. И Лопта тоже!.. Деревянной, неправдоподобной походкой прошел мимо окон тов[арищ] Старосило. Е. Чаев заискивающе поклонился ему.
VIII
Тов[арищу] Старосило душно сидеть в канцелярии! Он шел по городу и мысленно расставлял патрули. Красноармейцы окликали его, и он отвечал звонким паролем… Но пустынна улица, нет красноармейцев, нет пулеметов, батарей, один только Е. Чаев почтительно снимает перед ним фуражку в окне, один только Е. Чаев, должно быть, знает многие подвиги тов[арища] Старосило, его рейсы по Кубани и Дону, его битвы с бандитами и даже белогвардейскую легенду о том, что сподвижники его, когда тов[арищ] Старосило поймал неуловимого пять лет бандита Дунду, выварили череп Дунды в котле и, осеребрив его в пепельницу, поднесли тов[арищу] Старосило.
Вот какие легенды распространяли эмигранты и бандиты про тов[арища] Старосило, а теперь… Тов [арищ] Старосило смотрел на плоты. Агитпропаганда среди плотовщиков плохо налажена: клуб где-то высоко в городе; церковники имеют здесь большое влияние. Кто слушает тов[арища] Старосило и кто исполняет его приказания? Чинуши, отписчики, склочники! Он шел проверять пост у железного моста. По ту сторону Волги копошились поляки, и отлично ж расставил тов[арищ] Старосило свои части, отлично будет разметана белопольская сволочь!..
У парохода стоял хромой капитан Б. Тизенгаузен. Капитан опять начнет жаловаться на бюрократизм. Но, к счастью, капитан Тизенгаузен не заметил тов[арища] Старосило, подле капитана пыталась тихо смеяться Даша Селестенникова, сестра Луки Селестенникова, инженера, хлопковода, плотовщика и охотника по неизвестной дичи. Шесть лет, каждую пасхальную субботу, направляется капитан Тизенгаузен в Кремль и делает предложение Даше Селестенниковой.
На столе стоят наливки и середняковствуют куличи. Благоразумная девушка размышляет, седой и дикий Лука ухмыляется. Капитан Тизенгаузен, размышляет девушка, получает двадцать пять рублей в месяц на законсервированном пароходе, к тому же обещают еще снизить и убавляют команду, которой и без того осталось двое. В ночь на субботу Даша обходит весь Кремль и спрашивает у всех солидных людей - выходить ей или не выходить, и в субботу, долго и задумчиво смотря на капитана, отвечает: "Нет", и капитан Б. Тизенгаузен, вспоминая прекрасный Гамбург, - идет обратно, тяжело грохоча железной своей ногой. Он не видал Кремля вблизи, так как постоянно смотрит себе под ноги, ибо его железная ступня легко может застрять среди колеблющихся и грязных досок тротуара. Даша Селестенникова пришла к пароходу с Милитиной Ивановной Зюсьмильх, вдовой немца-фактора из бывшей Монастырской типографии. Она пришивает капитана Б. Тизенгаузена: "Капитан, читая немецкие газеты, не слышали ли вы о Людвиге-Иване Зюсьмильхе, не вернулся ли он и не прославился ли в Германии?" И капитан Б. Тизенгаузен неизменно, как уже много лет, отвечает ей, что среди известных ему по газетам вождей Германии имя Людвига Зюсьмильха еще не упоминается.
Милитина Ивановна сказала, что в Кремле нет ничего нового, ждали экскурсию из Мануфактур, думали, придут ткачи, а явилось пятнадцать человек мальчишек, да и те, как видно, больше из-за Агафьи, - Милитина Ивановна, взяв под руку приемыша своего Егорку Дону, в длинном своем платье, обшитом стеклярусом, и с талией у самых подмышек, идет в гору.
Тов[арищ] Старосило всматривается в пароход и думает: "Почему здесь поставили на часы хромого, сонного идиота, здесь, у парохода, важный стратегический пункт, и я об этом упущении сообщу в штаб армии, прямо".
IX
Е. Чаев к вечеру раскаивался горько. Ударили к вечерне. Томиться не было сил. Он решил найти в соборе И. П. Лопту и униженно извиниться перед ним. На паперти, устланной чугунными плитами, корчился Афанас-Царевич, утирая заплаканное лицо рогожей. Собор был полон. Е. Чаев увидел Агафью. Она, скромно потупив глаза, стояла у входа. Афанас-Царевич, заглядывая в собор, кланялся ей. Все входящие осматривали ее величественную нежность, похожую на акафисты. А. Щеголиха продавала свечи, ее две помощницы по чайной, недавно раскаявшиеся и вернувшиеся из сектантства в несокрушимое православие, ходили с кружками. Старшая из помощниц, Шурка Масленникова, держала кружку с надписью: "На печатание Библии". Шурка старалась скрыть свой неимоверно разросшийся зад и подозрительно отцветшее лицо. В кружку опускали многие. Опустил и Е. Дону, воспитанник Милитины Ивановны, озорник, хулиган, но пришедший в собор, как понял Е. Чаев из разговоров, по одному слову Агафьи. И весь собор смотрел на него с умилением.
Е. Дону, положив деньги, вышел покурить. Переваливающейся походкой, по-фабричному, он спускался по чугунным плитам паперти. Профессор З. Ф. Черепахин с синей папкой под мышкой возвращался из уисполкома. Е. Дону быстро свернул к профессору, поравнялся и - локтем вышиб у него папку. Профессор взглянул растерянно.
- Подними! - визгливо крикнул Е. Дону, сунув руку в карман.
Профессор поднял папку, и Егорка сказал, стукнув финкой по папке:
- Я тебе, старая крыса, нутро вычищу, ты у меня вздумаешь еще нас в музей сдавать, я тебе укажу доклады!!.
Профессор зашептал что-то неразборчивое. Егорка все той же переваливающейся походкой пошел через площадь.
Е. Чаев решил немедленно разыскать И. П. Лопту. Калитка в его сад была открыта. Е. Чаев с сожалением посмотрел на Кремлевскую стену, вспоминая дурацкую утреннюю свою шутку. И. П. Лопта не любил собак, двор оттого показался Е. Чаеву еще более обширным и пустынным. Он прошел в прихожую. Он откашлялся. Чаева охватило беспокойство, он шагнул в горницу, служившую, видимо, столовой. Молчание встретило его. Через горницу, медленно, не глядя на него, прошла серая кошка. В окно он увидел крышу и звонницу собора. Звонарь ходил среди огромных колоколов, похожих на ели, птицы носились среди веревок. Е. Чаев попробовал окликнуть, ему не ответили.
На синей, тщательно выглаженной, так что видны были горбатые складки, скатерти лежало Евангелие, должно быть, то, о котором говорил ему И. П. Лопта. Оно толсто и серебряно, тускло перекликаются в нем многие столетия и дешевенькая зелененькая закладочка в нем. Е. Чаев взял евангелие в руки. Да, можно понять жадность И. П. Лопты, не пожелавшего отдать книгу общине. Рядом лежали - "Известия". Чаев ухмыльнулся и положил книгу на газету. Он обошел весь пустой дом, вышел на крыльцо, покурил, курицу подразнил: "Тох-тох" - и быстро вернулся в дом.
Он не спеша, прислушиваясь, завернул евангелие в газету, взял его под мышку и, сразу же вспомнив профессора и жест Егорки Дону, выпустил книгу. Книга упала. Он не желал быть вором, но ему хотелось досадить, поймать и обмануть обманывавших его - мысли менялись в нем часто. Он понимал, что люди, которых он хочет обмануть, имеют такое же право, как и он, на иные желания и иную веру, чем у него, - и все же их вера раздражала его! Он схватил книгу, он уже не имел силы развернуть ее, - если бы он ее развернул, он оставил бы ее. Он шагнул в сени. Он одеревенел, тот страх, который владел им, когда медведь нес его по валам, опять смял его сердце. Мимо него, босиком, держа ботинки в руках, прошла Агафья.
Улица остановила его бегство. Он взмахнул рукой, чтобы кинуть евангелие через забор, в сад И. П. Лопты, - его окрикнули. К нему направлялся взволнованный профессор З. Ф. Черепахин. Мальчишки расставляли городки, - [Е. Чаев] устремился к Волге. Он лег в кусты и тотчас же заснул. Роса разбудила его. Он дрожал. Он стал прыгать, развел костер, какой-то рыбак подошел и поинтересовался клевом. "Плохо клюет", - ответил Е. Чаев. Он вспомнил, что ночью должен встретить пароход, на котором плыла мамаша его Ольга Павловна, она сильно желала встретить сына и расспросить его о делах. Он подумал: не кинуть ли ему евангелие в реку? Но не будет ли тогда наказание церковников еще более грубым, нежели тогда, когда он раскается и возвратит сам?
У Агафьи есть, видимо, причины, если она не остановила Е. Чаева сразу и сразу же не уличила его! Благодарность и негодование стиснули сердце. Надо пойти и поговорить с Агафьей, признаться ей в шутке, и, если она его считает виноватым, он рад загладить свою вину чем угодно. Ему стало легко. Он шутник и веселый человек. Он прошел через весь Кремль спокойный, размахивая евангелием, завернутым в газету. Загудел пароход. Сонные пассажиры торопливо махали длинными билетами. Ольга Павловна деловито его обняла. Она везла теперь вверх продавать иконы и добавленные к тому арбузы. Она подробно выспрашивала, как идет его работа, щурилась и была недовольна. Он врал ей. Она похвалила его, что он смог быстро найти столько гражданских мотивов во фресках, - она дала ему пять рублей, подумала и прибавила еще пять. Она вынесла ему арбуз, сделала карманным ножом пробу, вкусила и впервые улыбнулась.
- Вот я везу арбузы и богов, - сказала она с пренебрежением, - а то и другое - одинаково скоропортящийся продукт. Рентабельное место занимай, Еварест, происхождение твое не дворянское, слава богу, не купеческое. Народ, я смотрю, растет, мест еще меньше будет, все займут. Я вот на иконы смотрю, по иконам жизнь стараюсь понять, и какую же, ты думаешь, икону требует заказчик?..
- Георгия-Победоносца, - ответил Е. Чаев.
- Женщину требует на икону заказчик, женщину, Еварестушка, бабу хозяйственную и чтобы покрасивей.
Выгружали длинный ящик. Суетился хмурый Вавилов. Ольга Павловна спросила: кто это и не деловой ли чиновник? Еварест объяснил, Ольга Павловна выразила готовность похлопотать. Е. Чаев пренебрежительно разъяснил ей полную бесполезность рыжего, направился к нему развязно, попросил закурить и сочувственно сказал: "Все скорбите". Вавилов зажег ему спичку, криво ухмыльнулся, и Ольга Павловна согласилась, что рыжий словно посконь - посеешь - родится, а на семена не годится.
Глава четвертая
о том, как Вавилов поговорил с Зинаидой; как мнихи-наборщики встали к реалу; как Еварест Чаев пас коня и что говорила Агафья на собрании Религиозно-православного общества
I
Колесникова приняли на фабрику. "Четверо думающих" получили каморку в корпусах. Вавилов приписывал выдачу каморки своему заявлению в жилищную секцию Совета: заведующий культурно-просветительным отделом, а вынужден жить у пьяницы Гуся. Жизнь там, правда, веселая и поучительная, Колесников уходил оттуда с неохотой. Колесников совсем отбился от "пяти-петров", и это немного порадовало Вавилова, вот если б Колесников не пил, но и трудно было не напиться у Гуся. Гусь хвастался, что около его стола прошли все революции и все революционеры знают его, многие пили из его рюмок. Сам он уже давно покинул производство, был сед, шестидесятилетен, толщины необъятной и на громадном своем животе носил многие уже годы лоснящуюся фрачную жилетку. Он сидел всегда посреди комнатенки, на толстом табурете, вытесанном им самим еще в дни молодости, и к нему за веселым разговором и за сплетнями шли пьяницы со всего поселка. Летом он часто переносил пьянство в пустырь, который он называл "Вифлеемским садом". Он обладал чудовищной памятью и способностью всегда оставаться трезвым. Он знал всех в поселке по имени и по отчеству, знал, кто когда родился, крестился и когда женился. Он редко выходил из дому, особенно после того, как прекратились кулачные бои, коих он был великим любителем. Для бабы стал силу свою беречь мужик", - сказал он уничтожающе. Он очень обрадовался, когда приехал М. Колесников, обещавший возобновить кулачные бои, которые есть даже в Москве, в Девкином переулке. Он, Милитон, покажет, как надо драться! Гусь-Богатырь смотрел на розовые его кулаки с любовью. За водкой Гусь сам никуда не ходил, даже мальчишкой, и чрезвычайно гордился тем, что водка к нему текла сама. Он разливал, пил не пьянея, "потому что в жизни не огорчался", он сидел на своем табурете благостный и добрый, всех называл по имени и отчеству, даже босяков, бывавших у него лет пять или десять назад.
Постоянно вокруг него крутилось пьянство; приходила Клавдия, играя цыганскими плечами; рабочие, напившись, снимали единственный в поселке и в Кремле автомобиль "прокат", подъезжали к дому Гуся, плясали, автомобиль тарахтел, вся улица хохотала, рабочие уезжали кататься. Гусь оставался один. Он сидел грузно на своем табурете, сосал огурец и, относясь насмешливо к Вавилову, быстро его напаивал и укладывал спать на печку. Вавилову снились, как всегда, дикие военные сны. Он стонал, а Гусь сожалел его вслух.
Вавилов был рад попасть в казармы, но в первый же день переселения он почувствовал большую тяжесть. Казармы эти, десяток четырехэтажных корпусов, построенные еще владельцами Мануфактур господами Тарре, толкаясь среди грязных канав, луж, оврагов и пыли, стерегли фабрику. Они добивались, чтобы ни один рабочий не проскользнул мимо них. "Камнят они нашу душу", - любили жалобничать старожилы корпусов. Имелось какое-то действительно озлобленное наслаждение своим несчастьем и грязью среди живущих. Сколько раз пытались посадить деревья подле казарм, проводили субботники, через день, через два - все деревья были выдернуты с корнем. Люди, казалось, хотели углубиться и нырнуть до самого конца этого грозного отчаяния, которое назвалось каморочной жизнью. Мало счастливцев покидало каморки. Каморка!.. В ней часто жили и две и три семьи, в ней были одно окно и одна дверь. Каморка отбирала у людей любопытство к земле. Пожив пять, шесть или десять лет в ней, люди не стремились уйти дальше своих казарм. Они сидели на лавочке у корпусов, сплетничали, грызли подсолнухи, в дождливую или снежную погоду гуляли по чугунным и тусклым коридорам. И странно было видеть Вавилову, что здесь нет пропусков и нет дневальных у входа и по чугунным плитам бегают дети. Внизу, в конце каждого коридора, царствовали гигантские кухни. Каждая печь, - а их было и по две и по три, - величиной превышала крестьянскую избу, десятки жерл отдельных печек высовывали сухие языки железных листов, и на этих листах, - жалкие призраки собственности, - чахоточные женщины ставили отдельно, каждая для своей семьи, в свою печь, тощий суп или хлеб… Двери внизу всегда распахнуты, клубы пыли или мороза трепались по коридорам. Платье, развешанное на кухне, зловонило. Дети, нищие, гадалки, слепцы…
Он развешивал одежонку "четырех думающих", расставляя кровати, от прочтенных им инструкций по культпросветительной работе, от длинных и опрятных фраз голова его исходила в какой-то короткой сухости. Дверь плохо затворялась, она постоянно ползла, надо будет купить крючок, - Вавилов потянул дверь. В коридоре, откинув назад голову, с узелком в руке, стояла Зинаида. Она прошла, села, оглянулась и признала каморку сырой. Вавилов глядел на ее узелок, она рассмеялась: ему бояться нечего, она к ним не влезет, пусть даже муж ее и навсегда здесь останется. Она спросила, где Милитон. "Четверо думающих" справляли свое новоселье у Гуся.
- А ты что не идешь? - спросила Зинаида. - Или отвадили, или натырить на выпивку не успел?
- Не успел, умница.
- То-то я и смотрю, не успел, культурной работой сегодня занимался, просвещал, как раствор в квашне, без рук, без ног по стене ползешь, голова рыжая. - Лицо у нее горело, она кинула узелок на пол, встала.
- Что же, в Милитоне ум изыскала, Зинаида Колывановна?
- Изыскать в тебе ум трудно, рыжий. Я с тобой миловидничать не желаю, и ты меня не величай, пожалуйста. Я вот жалею теперь, что против твоей кандидатуры не голосовала, да и мало ли у нас лодырей государственный хлеб отбирают… Скрытничать что мне, я баба здоровая, сначала мне в тебе порох какой-то почудился. - Она, успокоившись, села на кровать и опять подвинула к себе узелок.
Вавилов сел с ней рядом. Она, не замечая его и глядя в пол, стала говорить о том, что занимало ее голову последние дни и что она хотела рассказать М. Колесникову не для того, чтобы ожидать от него одобрения, а чтобы намекнуть - изурочиванье, владевшее ею много зим, проходит. Она была довольна собой и довольна тем, что в перевыборах участвует много ткачих и что ткачихи единогласно выбрали ее в Совет. Она хотела показать мужу красную книжку. Она развеселилась, закинула назад голову. Вавилов по-своему понял ее переход от внезапной брани к веселью и снисходительности. Он уже придвинулся к ней достаточно близко для того, чтобы понять при всей его мужской неопытности, - что ее переругиванье не что иное, как женская хитрость. Подумав так, он осмелел, и, когда она закинула назад свою голову, обнажив длинную и крепкую шею, он ее обнял и потянулся к ней. Зинаида любила себя в те минуты, когда увлекалась - говорила ли она, молчала ли, обнимала ли, работала ли. Ей не хотелось второй раз бранить рыжего, который к тому же, кажись, и выпил немного, да и, направляясь в казармы, она думала о Колесникове, об его розовых кулаках и хвастливом теле. Она хотела поговорить с ним в ясную, она начинала уже смотреть на Колесникова, как хорошие люди смотрят на прошедшую молодость. Она была уверена, что сейчас началась ее взрослая жизнь. Она весело убрала руку Вавилова и сказала: