- Да-да, - растерянно подтвердила Ирена. Я поймал ее взгляд, уперся подбородком в ладонь и прикрыл указательным пальцем губы, - "не давай, мол, задавать ему вопросы, спрашивай сама".
- Вы хорошо выглядите, Владимир Юрьевич, - сказала Ирена. - Что у вас новенького? Кончили писать монастырь?
- Почти, - ворчливо отозвался тот. Вераванна все заглядывала и заглядывала в окно, но во дворе издательства, конечно, ничего не "творилось". Ни смешного, ни грустного.
Минут через десять они ушли - Ирена с "бывшим" впереди, а Вераванна с рукописью сзади. Старик не попрощался со мной, и это, как я подумал, было не обязательно, поскольку мы не поздоровались сначала.
В тот раз мы впервые за неделю не смогли поехать к своему ручью, потому что Вераванна улетала в четыре часа утра, и Ирена, как она выразилась, должна была провожать ее в добропорядочном виде.
- Вот так, мой шушлик! - сказала она мне в телефонную трубку. Я не понял, кто я, и она повторила.
- А что это такое? - спросил я.
- Это значит суслик. Так тебя называла бы Вера, если бы…
- Если бы я?
- Нет, не ты… Если бы не я!
- Это потряшно! - сказал я. Мне стало совсем весело. - Ты что там сочиняешь!
- А почему ты притворяешься передо мной, будто не понимаешь причины ее неудовольствия? Но, возможно, у вас все еще наладится. Тем
более что человек она свободный, разведенный…
- И пышный, - подсказал я.
- Еще бы!
Голос ее изменился, в нем была уже злость пополам с обидой.
- Ты что там чудишь? - сказал я. - И кто этот "бывший" старый пират, который величает тебя Аришей, а со мной не здоровается и не прощается?
- Бывший? Почему бывший?
Она спросила меня об этом строго и как чужого, Я сказал, что так называет его товарищ Волнухина.
- Ах вот что. Это, очевидно, у нее производное от слова "отбывал", - предположила Ирена. - Я иногда устраиваю ему халтурку, иллюстрации к детским книжкам.
- Все понятно, - сказал я. - Но мы все равно не встретимся?
- Сегодня нет. Слушай, Антон… Скажи мне, про свечки ты все выдумал тогда, да?
- Ты можешь их увидеть сама в любое время, - сказал я. - Что с тобой стряслось?
- Не знаю, - тихо сказала она, - мне что-то подумалось…
- О чем?
- Я, наверно, не хочу, чтобы ты сидел с нами в одной комнате, понимаешь?
- С вами? - спросил я.
- С нею!
- Господи ты боже мой! - сказал я.
- Ты меня крепко любишь?
- Дурочка! Где ты там есть? - крикнул я в трубку.
- А ты сам где?.. Ложись пораньше спать, ладно?.. Не шаландайся по улицам…
Мне почудилось, что она плачет.
Когда тебе долго-долго не спится, а в комнате стоит удушливая меркло-серая тишина, подсвеченная в окно уличным фонарем, в это время хорошо - точно и беспощадно - думается о многом: прошедшем и настоящем, реальном и выдуманном, дозволенном и запретном, и все это в конце концов сводится к одному большому-большому вопросу - как жить дальше…
Утром, еще по безлюдью, я поехал на бензоколонку и за восемьдесят семь копеек - все, что у меня оставалось, - приобрел пятнадцать литров бензина. Все еще по безлюдью я благополучно проделал несколько рейсов от вокзала до рынка, - была пятница, базарный у нас день. Перевозить пришлось деревенских торговок с громоздкими корзинами и мешками - таксисты не брали их с таким багажом, - и к семи часам я заработал девять рублей деньгами и полведра яблок натурой. После этого я вернулся домой и принял душ. Под темный костюм не шла соломенная шляпа, а берет свалялся и сел, и его пришлось стирать и натягивать на тарелку. Я так и не мог решить дома, какие розы купить по дороге на работу - одни белые или разные? И сколько их надо - три или четыре? Оказывается, четыре. Три белые и одну черную: это стало ясно на рынке. В издательство я занес розы в бумажном пакете, а в своей комнате укоротил на них стебли, встромил в стакан с водой и поставил на стол Верыванны. Я впервые тут свободно и с удовольствием закурил и принялся за работу. Рукопись "Степь широкая" оказалась романом о целине. Начинался он с того, как демобилизованный солдат Антон Павлович Беркутов привез в степь с Большой земли глухую обиду на человеческую неблагодарность: девушка Тося, с которой у него была "большая дружба", не захотела ехать с ним в Казахстан. "Ну и плевать на нее", - солидарно сказал я ему вслух, потому что как-никак этот Беркутов был моим тезкой. На столе Верыванны давно уже мурлыкал телефон, но я не сразу осмыслил свое право отзываться на его звонки. Я снял трубку и сказал, что издательство художественной литературы слушает.
- Это невероятно! Даже художественной? А кто со мной говорит?
Голос у Ирены был насмешливый и радостный.
- Младший редактор отдела изящной прозы Антон Павлович Кержун, - сказал я.
- Сроду не встречала такой надменной фамилии! Хотя позвольте. Вы, случайно, не тот Кержун, который однажды… - Она осеклась и замолчала.
- Который что? - спросил я.
- Ничего. Почему ты мне не позвонил за все утро?
- Который однажды что?
- Не допытывайся, Антон. Я не скажу.
- Нет, ты обязательно скажешь. Сейчас же! - сказал я.
- Ну ладно, горе ты мое… Я хотела пошутить насчет твоего сторожа ФЗУ, но вспомнила свою учительницу, и дошучивать не захотелось. Удовлетворен?
- Да, - сказал я.
- А почему ты не звонил?
- Ждал, пока ты проснешься после проводов.
- Я совсем не ложилась, глупый!
- Тогда слушай сюда, - сказал я. - В семнадцать ноль-ноль мы едем венчаться…
- Куда венчаться? Что ты опять выдумываешь? Я же тебя просила…
- Мы обвенчаемся на озере, одни. Совсем без никого. Отсюда это сорок километров. Вернемся утром в понедельник. Едешь?
Она молчала.
- Ты вернешься домой, на свою Перовскую, - пообещал я. Дыхания ее не было слышно, и мне очень хотелось знать: как она меня слушает, стоя или сидя? Сам я стоял.
- Что надо взять с собой? - издалека спросила она.
- Хлеб, десять брикетов дрожжей, перец для ухи и две ложки, - сказал я, все остальное найдем там.
- У кого найдем? Ты же говорил, что мы будем только вдвоем!
Я объяснил, что там живет одна моя знакомая бабка.
- А зачем нам дрожжи?
Это я объяснил тоже.
- Хорошо, - покорно сказала она. - Я буду ждать там, где всегда.
- Ничего подобного! Я приеду за тобой на Перовскую. Ровно в пять, сказал я. Она молчала, и я не слышал ее дыхания.
Эта наша пятница выдалась тогда как по заказу - было солнечно и жарко, но без зноя, и поднебесно-широкий полет городских стрижей обещал такую погоду по крайней мере еще дня на три. Мы, наверно, раскинем палатку, думал я, на моем прежнем месте и до заката солнца успеем словить что-нибудь на уху. Хотя бы десяток окуней. Этого вполне хватит. Надо только не забыть остановиться при выезде из города возле молочного магазина и прихватить две банки из-под сметаны заместо рюмок: я вез бутылку шампанского и пол-литра польской чистой водки выборовой. Еще в тот раз, когда я подвозил на улицу Софьи Перовской матрац, мне подумалось о доме под номером десять, что жить в нем, наверно, невесело и трудно: дом был трехэтажный, готически стремительный и узкий, из красного глянцевитого кирпича старинной выделки. Это был какой-то сумрачно-холодный и прочный голландский особняк, а не русский дом, а сколько можно жить в голландском особняке за его кирхообразными стрельчатыми окнами, если знать, что рано или поздно, но все равно надо будет собираться домой! Он стоял в глубине, а не в линию с соседними домами, и поэтому широкий квадрат тротуара перед ним казался пустым и неприветливым, как запретная зона. Я подъехал к этой зоне ровно в пять часов, захватил розы и пошел в подъезд особняка. Там оказалась железная, колокольно крутая и тесная лестница, поэтому рюкзак, который несла Ирена, не помещался сбоку, и она спускала его впереди себя.
- Ты сумасшедший! Скорей иди в машину! - сказала она мне шепотом, глядя не на меня, а на розы. Я подал их ей издали с нижней ступеньки лестницы, и она выпустила лямку рюкзака и пошла к "Росинанту" дробными неспорыми шагами, неся перед собой розы, как носят факел. Она была в белом платье и голову держала прямо и напряженно, будто все те прохожие, что встречались нам на тротуаре, знали куда и зачем она идет. Я шел раскачной корабельной походкой в полутора шагах сзади, чтобы загородить ее от окон особняка, и рюкзак прижимал к животу, чтобы его тоже не было видно из окон. Ирену прибило не к передней, а к задней дверце "Росинанта", и я впустил ее внутрь, положил рядом рюкзак и совершенно серьезно - для тех, кто хотел слышать, - спросил ее, как глухую, за кем сперва заезжать, за товарищем Владыкиным, или за Дибровым?
- За товарищем Дибровым сначала, пожалуйста, - сказала Ирена. На окна я не оглядывался, но подумал, что "Росинант" мог быть поновей и посолидней, не обязательно "Волгой", но хотя бы "Запорожцем". Он снялся с места рывком, и о банках из-под сметаны мне вспомнилось уже за городом при съезде на лесной проселок, что вел к озеру. Там я остановился и перевел Ирену на переднее сиденье.
- Ну, здравствуй! - сказал я ей. - Спасибо тебе за белое платье.
- А тебе за розы, - растроганно сказала она.
- Я хороший у тебя малый?
- Да, - сказала она. - Но ты совсем сумасбродный. Как ты мог явиться с ними на виду у всех? Что же будет потом, после?
С нами, значит, ехал Волобуй. И Вераванна. И Владыкин с Дибровым. И весь город. Проселок был разбит и разъезжен тракторами. Я норовил держаться между колеями, но диффер зарывался в песок, и приходилось то и дело переключать скорости, выжимать до отказа газ, злиться на "Росинанта" и на то, что черную розу Ирена устроила в середину трех белых, - она, значит, не хотела, - ну и пусть не в самом городе, а тут вот, в лесу, - вышвырнуть ее за окно! День для меня померк, и ехать становилось все трудней и трудней. Я смотрел вперед, молчал и не видел Ирену.
- Вот там, кажется, можно развернуться, - сказала она мне в плечо так, будто мы только за тем и забились на этот проселок, чтобы найти место, где можно развернуться. Я сказал "да", вырулил на полянку и развернулся. Я поехал по своему же следу, но с удвоенной сосредоточенностью, а сердце кричало Ирене, чтобы она сейчас же приказала мне остановиться!
На шоссе я закурил и увеличил скорость, - мы возвращались в город.
- Дай мне, пожалуйста, сигарету тоже, - бесстрастно сказала Ирена. Она не смотрела на меня и розы по-прежнему держала на весу, как держат подсвечник с горящими свечками. На мое вежливое "ради бога" она с неподражаемым достоинством сказала "благодарю" и закурила и отвела от себя сигарету тем плавно грациозным движением, которое доступно только женщине с тонкими аристократическими руками. Я ехал, намечал телеграфные столбы и ждал - вот у этого или у того она прикажет остановиться. Или взглянет на меня, этого вполне хватило бы, чтобы я повернул назад. Но она молчала, а когда мы достигли пригорода, отстраненно проговорила, что выйдет тут. Я сказал "как будет угодно" и стал притормаживать. У меня ломило в затылке, и сердце я ощущал в груди так, будто там ворочался ежик и устраивал себе гнездо. Ирена вышла из машины, и я подал ей рюкзак. Она взяла его в левую руку, потому что в правой держала розы, и пошла к автобусной остановке. Рюкзак бил ее по ногам и волочился по тротуару, а я сидел в машине под властью какой-то немой сладострастной муки саморазорения и ничего не мог поделать - ни позвать ее, ни шевельнуться.
Вряд ли можно объяснить, зачем мне понадобилось ждать, пока уйдет автобус, в котором скрылась Ирена, и лишь после того погнаться за ним. Я несколько раз обходил его, а на остановках выбегал из "Росинанта" и становился у выходных дверей автобуса, - Ирена всякий раз видела меня, но автобус уходил, и я обгонял его снова. На пятой остановке - уже перед центром города - она тем же приемом, что и на лестнице своего дома, спустила со ступенек автобуса рюкзак, и я забрал его у ней, а ее взял под локоть и повел к "Росинанту", как слепую, - немного впереди себя. Розы она несла в правой руке. Они растрепались и сникли, - их можно было выбросить к чертовой матери все. Я сказал ей об этом уже в машине. Сказал я и о черной - для чего ее покупал и что имел в виду.
- О, какой дурак! Какой дремучий дура-ак! - изумленно ахнула Ирена. При чем тут Волобуй!
Она выпустила за окно черную розу и заплакала тихо, горько и беспомощно. Видеть это было невыносимо, и как только мы опять очутились за городом, я самобичующе сказал, что она еще не представляет себе, какая я несусветная сволочь! Ирена перестала плакать и притаенно насторожилась.
- Ты думаешь, Волнушкина не права насчет того, что я самовлюбленный пижон? - спросил я. - Она пока что Волнухина, - напомнила Ирена.
- Черт с ней, - сказал я, - все равно она права.
- Предположим, хотя исповедоваться передо мной ты несколько запоздал. Не находишь? - Ирена смотрела на меня влажным раскосым взглядом, в котором таились ирония, растерянность и любопытство. - Что же за тобой водится?
- Все, что хочешь, - сказал я. - Уже в детприемниках я считал себя лучше всех. Вообще необыкновенным… Я как-то увидел над своей тенью золотой обруч вокруг головы. Это случилось летом, рано утром, когда нас гнали на речку купаться. Ни у кого такого обруча не виднелось, только у меня одного! - И что же?
- Лет до четырнадцати я считал это… вроде отметки на мне свыше, что ли. Может, поэтому я чаще других убегал на волю…
- А потом?
- А потом узнал, что такой солнечный нимб светится в росной траве над тенью каждого, но видится он только самому себе.
- Но ты поверил этому не до конца, да? И как теперь проявляет себя твой нимб?
- По-разному, - сказал я. - Ты знаешь, например, что я сделал сегодня, когда покупал тебе розы? Я нечаянно вступил в лужу, вытер ботинок новым носовым платком и отшвырнул платок в сторону. Вот так отшвырнул, - показал я, каким жестом это было сделано. - Но суть не в платке, - сказал я, - а в моем злорадстве оттого, что за него подрались две торговки.
- Понятно. Какие еще за тобой пижонские грехи? - внимательно спросила Ирена.
- Многое. Меня бесят маломерные пожилые пенсионеры с толстым низким задом в полинялых военных брюках. Мне они представляются олицетворением какого-то долголетнего незаконного благополучия!
Ирена отвернулась и стала глядеть в боковое окно.
- Ты своего отца отчетливо помнишь? - неожиданно и тихо спросила она.
- Нет, очень смутно, - сказал я. - А при чем здесь он?
- Не знаю… - неуверенно сказала она. - Но мне подумалось, надо ли винить всех его ровесников за то, что - они живы, а его нет? И почему я должна понимать это лучше тебя?.. Лучше моего вздорного и тщеславного Кержуна, автора морской повести, которая будет, видите ли, напечатана в декабре!.. Кстати, а как это ты смог попасть на корабль, заходящий в иностранные порты?
Мне сделалось тошно от этого вопроса, потому что я подумал почему-то о Волобуе.
- Деточка моя, до этого я три года служил на флоте подводником. И на какой лодке! - с вызовом сказал я.
- Ты? - спросила Ирена. Она спросила недоверчиво и восхищенно, и я съехал с проселка и заглушил мотор, - мне очень нужно было поносить ее немного на руках, как ребенка…
В лесу у озера на моем прежнем месте все было цело - рыжий квадрат хвои, где стояла палатка, конопатые крушиновые штыри для нее, пепел костра. Уже наступала та короткая и всегда почему-то печальная пора межсветья, когда день кончается, а вечер еще не завязывается. Лес казался загадочным и строгим, и из машины я ввел в него Ирену, как в собор без людей.
- Непостижимо, - чуть слышно сказала она, - я тебя еще не видела и не знала о твоем существовании, а ты тут жил…
В прогал прибрежных кустов и деревьев проглядывало озеро. Далеко на середине оно было светло-опаловым, как и небо над ним, а ближе к берегам вода таинственно синела и туманилась. Спуск к озеру зарос ежевикой и черничником, а тропа, что я проторил весной лодкой в молодой осоке, лебедино белела лилиями. Через ее створ хорошо виднелся на том берегу озера одинокий двор бабки Звукарихи. Хата топилась, и голубой сквозящий дым стоял над трубой неколеблемо, мирно и чарующе.
- Боже мой! Ты только посмотри туда, Антон!.. Пусть струится над твоей… над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет, - продекламировала Ирена и ткнулась головой мне под мышку. - Я сейчас поплачу, ладно? Немного.
Я обнял ее и сказал, что вот пришел великан. Большой, большой.
- Но он нынче не упал, - сказала Ирена сквозь слезы. - Ты не обращай на меня внимания, это сейчас пройдет. Мне так хорошо и радостно и поэтому трудно…
Мы не могли остаться в лесу, потому что я забыл одеяло. Это выяснилось, когда надо было ставить палатку: в багажнике лежали только мешки с лодкой и палаткой, моя рыбацкая одежда, яблоки, о которых я не вспомнил за всю дорогу, и бутылки. Мы посоветовались и решили ехать к Звукарихе.
- Она совсем-совсем одна? - спросила Ирена.
- Совсем, - сказал я. - Ты купила ей дрожжи?
Дрожжи были.
Звукариха, видать, услыхала шум мотора загодя и сошла с крыльца прежде, чем я вылез из машины. Я поцеловал ее трижды, и она всхлипнула. Фанерные звезды на конике крыльца кровенились густо и темно, - наверное, недавно были подкрашены.
- Ну здорово ж тебе, - сказала она приморенно и сипло. - Карал-карал тогда, а я все жду и жду… Было неясно, что она имела в виду - дрожжи или мое обещание на том серебряном рубле.
- А там ктой-то ж сидит? - различила она в "Росинанте" Ирену. Я сказал, что там жена.
- А брехал - один межедомишь!
- Мы только неделю назад поженились, - объявил я. - Теперь вот приехали порыбачить. И дрожжи тебе привезли. А постель себе забыли…
- Да будто у меня места мало, - сказала Звукариха. Я позвал Ирену, и она пошла к нам по двору плывущей балетной походкой, вытягиваясь в струну и размахивая руками не в лад шагов. Она смущенно поздоровалась с бабкой и тычком, защитно притулилась ко мне.
- Во-во! - поощрила ее Звукариха. - Не выпускай соловья из клетки, пока он тебе все песни не скричит!
Она повела нас в хату. Там крепко пахло перекисшей хлебной дежой, укропом и полынью: седые метелки ее были раскиданы по полу - наверно, от блох. Хорошо - тепло и от чего-то ограждающе - мерцала в сумрачном углу под потолком большая старинная икона. Под ней стоял непокрытый стол за скамейкой, а на нем дымился чугунчик с вареной картошкой.
- А я вечерять собралась, - пояснила Звукариха. Она засветила лампу, и в хате возник тугой ройный гуд мух, - их было столько, что потолок и стены шевелились как миражные. - Ну не б..? - сказала о них Звукариха невинно и ласково, как о нужной ей в доме живности. Я засмеялся, а Ирена ничего "не услышала". - Гоню-гоню утром, ну, кажись, ни боженной, а вечером опять пропасть. Ну не…
- Бабушка, а может, мы все поужинаем на берегу? - перебил я. - У нас выпить есть. И костер разведем.
- Ну! - согласно сказала Звукариха.