- Вас слушают, - неприветливо сказала она. - Алло!
- Добрый день, Альберт Петрович, говорит Кержун, - сказал я.
- Здравствуйте… Николай Гордеевич, - на секунду запнувшись, ответила Ирена.
- Хочу предупредить вас, что с нынешнего дня я перебрался на новое место, - сказал я.
- Вы, кажется, были в творческой командировке?
- В кабинет редакции поэзии, - сказал я. - Номер моего телефона два девять ноль тридцать четыре.
- Это любопытно.
- Так благосклонно соизволило решить начальство, потому что здесь несколько попросторнее, - сказал я не столько ей, сколько Певневу.
- Вот как!
- Теперь такое дело. История слова труперда связана с именем Пушкина. Он называл так княгиню Наталью Степановну Голицыну.
Ирена слушала.
- Вот именно. Просто толстая и глупая бабища, - сказал я. - Она не принимала у себя Пушкина, считая его неприличным. Пижоном того времени, так сказать.
- Я этого не знала, - живо сказала Ирена.
- Так что вы смело можете оставить это слово в своей памяти как вполне правомочное. Конечно, Пушкин произносил его прононсом, на французский лад, но это ведь не меняет сути.
- Очень хорошо, Николай Гордеевич, что вы сообщили мне это вовремя. Такие исправления лучше вносить до корректуры.
- Пожалуйста, - сказал я. - Вы не могли бы навестить меня сегодня вечером?
- Нет, Николай Гордеевич. Этот абзац у вас я опустила полностью, потому что в нем пробивается какая-то рискованная двусмыслица. Может, вы переработаете его, не нарушая идеи?
- Жаль, - сказал я.
- Хорошо. Потом сообщите мне… Всего доброго!
- До свидания, - сказал я.
Январь надвигался на меня как гроза, после которой должно произойти обновление мира, когда в нем останется для меня только восемь простых беспечальных цветов - голубой, синий, зеленый, оранжевый, красный, белый, желтый и фиолетовый, а все остальные - и прежде всего серый - исчезнут! Я ждал и боялся января и себя в нем. Как это все будет? Как я смогу перевернуть обложку журнала и не ослепнуть при виде своей фамилии, не упасть и не закричать о помощи под непомерной тяжестью того неизъяснимо радостного и громадного, что обрушится тогда на меня одного!..
Это именуют по-разному, в зависимости от того, кто вы есть, и каждый называет это для себя исчерпывающе точно: один - везением, второй случайностью, третий - как ему бывает доступно, но оно, независимо от всех эпитетов, в самом деле извечно существует среди нас и ради нас, людей, только место его находится где-то поверх земли, ближе к небу. Оно - это то, что иногда и как бы в последний миг исполняет тайное устремление вашего сердца, и я лично склонен называть это судьбой. Ей, судьбе, было угодно, чтобы тридцатого декабря в одиннадцать часов утра Певнев отлучился из кабинета минутой раньше звонка Ирены.
- Это говорит Альберт, - после моего отзыва сказала она басом, и я понял, что ей весело и рядом никого нет.
- Ты что, один там?
- Да, но могут войти.
- Слушай, - сказала она, - я сейчас насчитала в городе шесть "Росинантов", и все они хуже твоего…
- В десять раз! А ты где? - спросил я.
- Возле центрального универмага. Всем нашим добродетельным семейным дамам твой высокий покровитель неофициально разрешил сегодня и завтра готовиться к встрече Нового года. А поскольку ты одиночка…
- По твоей вине, - перебил я. - Где мне ждать? Она сказала.
- Только сам не выходи из машины, слышишь?
- Да-да, Альберт Петрович, я сейчас же отправлюсь туда, но это займет минут сорок, - сказал я без всякого воодушевления, потому что вошел Певнев.
Бегать можно тоже по-разному и опять-таки в зависимости от того, кто бежит, как и в какое время суток. Я принял спортивно-тренировочную позу и взял размашисто-плавный темп как самый безопасный, - в этом случае ваш деловито сосредоточенный взгляд, устремленный в неведомую даль на линии бега, не вызывает у встречных пешеходов никаких обидных для вас моральных посулов. С таким чемпионским выражением лица можно бежать не только по краю тротуара, но и по мостовой с полной уверенностью, что вам не помешает ни грузовик, ни автобус, ни милиция…
Площадка у дверей чужого сарая была расчищена, и "Росинант" завелся без прокрута ручкой, от стартера.
- Соскучился? - сказал я ему. - А знаешь, кто решил вызволить тебя на свет божий? Впрочем, ты ведь железный. Слепой. Немой. И глухой… Нет? Ты все видишь, слышишь и чувствуешь? Ну не обижайся. Это я пошутил. Ты у меня хороший. Как и я у тебя. И она у нас с тобой хорошая. Она у нас просто золотой ребенок… Помнишь, как она сказала, что ты маленький и бедненький? Это она нечаянно обидела тебя, любя. Она сейчас ждет нас, и ты веди себя при ней, пожалуйста, как подобает настоящему благородному гранд-животному, ладно? Я думаю, что правую щетку дворника надо снять. Она нам ни к чему, понимаешь?..
Я управился быстрей, чем обещал Ирене: на условленном месте ее не было. У меня не оказалось сигарет, и я сбегал в гастроном и купил пачку "Примы" и четвертинку водки. В сдачу с моих последних, непотребно замызганных двух рублей кассирша вложила в мою руку как подарок несколько двухкопеечных, новых и почему-то теплых монет.
Тогда выдалась тихая волглая погода. Липкий крупный снег падал густо, празднично и веско, и люди под ним утратили свою обычную сутолочную неприютность, и лица у них не казались буднично-серыми и неприступными. Все, что мне виделось, - люди, машины, дома, деревья, - все метилось каким-то чутким налетом робко подступающей новизны: вот-вот что-то должно было случиться впервые, хотя сути и имени ему никто еще не знает… Ирена появилась как предтеча этого тихо грядущего внеземного ликования. Она была вся белая, возбужденная, с какими-то разными продолговатыми коробками и пакетами.
- Ты кто? - сказал я ей. Она сложила на заднее сиденье коробки и пакеты, а сама села рядом со мной. - Ты откуда? - спросил я. Ирена приложила указательный палец к губам, это означало, чтобы я молчал или разговаривал шепотом. Было хорошо от всего, что уже случилось и могло еще случиться до вечера. Заднее и боковые окна "Росинанта" плотно залепило снегом, и в чистый полукруг лобового стекла, где моталась щетка дворника, виделся я один. Я ехал медленно и свободно - вот едем и едем, и никто, кому не надо, не видит нас, потому что в тот день этих "кому не надо" на улицах не было. Мы немного поколесили по центру. "Росинанта" влекла какая-то неведомая притягательная сила на набережную к мосту в сторону Гагаринской, но Ирена там властно простерла перед собой указательный палец, и я понял, что это перст, а не палец, и что мне следует ехать прямо, минуя мост.
- Ты уже больше не шалавка, да? - спросил я. Она утвердительно кивнула головой. Шапка ее при этом сдвинулась набок, преобразив ее в озорного школяра, и мне стало трудно держать на руле руки.
- Ты с ума сошел! Врежемся ведь! - шепотом сказала она. - Поедем за город. Что в радиаторе? Вода или антифриз?
Я не ответил. Мир за окнами "Росинанта" быстро обретал свои повседневные краски.
- До чего же ты дик! - погасше сказала Ирена. - Ну что я, по-твоему, не могла самостоятельно узнать, что такое антифриз? Разоришь ведь, все разоришь сейчас!
- Черта с два! - сказал я, потому что Ирена готова была заплакать. Черта с два! Ты по-прежнему оттуда, сверху!
- Нет. Ты стащил меня в подвал! И сам залез туда… Волобуя покликал… и всех!
Это так и было, будь оно проклято! Я подрулил к тротуару, снял берет и трижды поклонился в колени Ирене, как кладут поклоны иконе верующие.
- Что ты делаешь?! Перестань сейчас же, я не хочу! - сказала Ирена, подвигаясь ко мне. Мы поцеловались по-земному, чуть не задохнувшись, а затем поехали вперед, себе в лес, так как больше нам некуда было ехать…
Озарение мира исходит из нас самих, от нашего внутреннего светильника: во мне он вспыхнул тогда с обновленной яркостью, и потускневший было день опять засиял волшебным светом проступающего в нем торжества. Ирена снова была вестницей праздника, но уже не тихой и таинственной, а какой-то самоуверенной и властной, - когда нас, например, обгоняла "Волга", она непререкаемым жестом указательного пальца приказывала мне обойти ее, и глаза у нее презрительно суживались. Я невольно тогда засмеялся, подумав о нашей безопасности за заснеженными стеклами "Росинанта".
- Ну и что? В скрытом кукише тоже есть утеха, - сказала Ирена. - И ты не позволяй им обходить нас! По крайней мере сегодня!
Четвертинка сидела у меня в правом внутреннем кармане куртки. Временами, на ухабах, она мелодично булькала, и Ирена будто невзначай кренилась к моему плечу и недоуменно прислушивалась, по-детски поднимая брови, но меня ни о чем не спрашивала. Я тоже не спрашивал ее о коробках и пакетах, хотя все время помнил о них и гадал, что там могло быть…
Застряли мы бездарно, прямо у края дороги, когда въезжали в лес, "Росинант" сел днищем на снежный валик, а лопаты с нами не было, и задние колеса, провиснув, свободно пробуксовывали в пожелтевших залоснившихся колейках. Снегу на нашем лесном проселке было немного, по щиколотку, но возле еловых кустов я тонул до коленей. Ветки не помогли. Ирена за рулем тоже: по ее мнению, во мне не хватало лошадиной силы, чтобы стронуть "Росинанта" с места, - он реактивно выл и не двигался ни взад, ни вперед.
- Ты зря огорчаешься, - сказала Ирена, когда я вытряхивал снег из ботинок, - все равно тут лучше, чем там, - показала она в сторону города. Ее изводил неуместный, на мой взгляд, смех, и я заподозрил, что она вряд ли в лад с моими усилиями переключала скорости. - Конечно! Я думала, что ты тащишь его вперед… Как Санчо своего осла… Помнишь?
- Вот заночуем тут, тогда будешь знать, - сказал я.
- Такая придорожная идиллия невозможна, - возразила Ирена, - любой проезжий шофер-общественник обязательно заинтересуется, зачем мы пытались свернуть в лес, сообщит о нашей беде автоинспекции, а она… Тут ведь рядом.
В смехе Ирены пробивалось беспокойство. Я поцеловал ее и пошел на дорогу. Снег падал густо и тихо, и видимость была плохая. Минут через пять мимо меня в город прошел МАЗ, но я не решился поднять руку. "Колхиды" и "Татры" тоже нельзя было останавливать: такими солидными машинами, как правило, управляют пожилые опытные шоферы, которым не объяснишь, что моего "Росинанта" взяло и занесло на обочину. Я, скажем, затормозил неудачно, понятно, а меня развернуло и занесло, потому что снег скользкий, а колеса лысые. Совсем без протектора. Ну вот и занесло. А жена, понимаете, сидит и беспокоится… Нет, это им не скажешь. Из-за помпона на берете. Из-за куртки. Из-за Ирены. Никто из городских не поверит, глядя на нас, что она моя жена. Никто.
И я стал ждать полуторку со стороны города, и хотелось, чтобы она была колхозная. Я ходил по дороге взад и вперед вблизи "Росинанта", - шагах в двадцати он уже не проглядывался в снежной пелене, и тогда становилось тревожно, несмотря на то что меня по-прежнему не покидало ощущение кануна праздника.
Это осталось невыясненным, припомнил меня рыжий владелец "Запорожца" или нет, а я узнал его сразу, как только он застопорил перед "Росинантом" грейдер - трехосную махину, выкрашенную в кроваво-бурый цвет. Красное на снегу - зрелище неприятное, в нем таится что-то отталкивающее и раздражающее, но в тот раз я не испытал ни тошноты, ни головокружения, как это обычно случалось, когда я видел красное на снегу.
- Кукуешь? - крикнул рыжий сквозь гул мотора, и мне подумалось, что эта моя тут встреча с ним сильно отдает злорадной насмешкой судьбы над Волобуем. - Не проскочил?
- Буксует, гад!
- Ну?
- Засел вот, как видишь!
- Чувиху, что ль, волокешь в лес?
- Да нет… Жена, понимаешь, захотела дочурке елочку выбрать, - сказал я.
- Свисти кому-нибудь, - захохотал рыжий. - Залазь, покажешь место, где будете пилить елку!
Я влез к нему в кабину. Он с хвастливой небрежностью, чуть было не ударив "Росинанта" выносными колесами, двинулся в лес, опустив нож до основания.
- А потом столкну на чистое место. Бабец ничего? Или так себе?
- Не знаю… Смотри вперед, а то сосну заденешь, - сказал я.
- Неужели свежак? - азартно изумился он.
- Ну, свежак, свежак, - сказал я.
- Мать его впоперек, тогда тем более незачем домой, раз такое дело с собой! - Грейдер он вел как игрушку по столу. - Пни заметны, так что не страшно, - объяснил он мне. - Говори, где завернуть. Может, вон на поляне за теми кустами? Ни хрена не будет видно, слышь!
Мы были как сообщники по темному сговору, оскорбительному для Ирены, но я ничего не мог поделать, потому что полностью зависел от этой богом подосланной мне бесстыжей рожи, на которой отображалось все что хочешь озорство, мужская поощрительная солидарность и добродушная зависть ко мне. Мы сделали так, как он посоветовал, - развернулись на поляне в стороне от проселка, где зеленой купой темнели кусты можжевельника. Мы объехали их дважды, до дерна счистив снег в отвал от кустов.
- Ну вот тебе и штраса. Подашь тут задом в прогал и… - Лохматый конец фразы рыжий досказал мне на ухо. Я достал четвертинку и всунул ее в карман его телогрейки.
- Больше ни черта нету, - братски заявил я, - получка будет только завтра, понимаешь? Так что ты не обижайся, пожалуйста, добре?
- Да ладно, - сказал он, - у самого-то осталось что-нибудь тяпнуть?
Мне было бессовестно жаль четвертинки, и он это понял.
- Как же ты без гари будешь? Не! Возьми назад. Бери-бери! Ты ж без заправки не справишься…
Я благодарно сказал ему в душе, что он замечательная рыжая сволочь, и нахально забрал четвертинку назад.
Остатком этого нашего великодня распоряжалась Ирена. Она не разрешила мне загнать "Росинанта" в прогал заросли, потому что в продолговатых радужных коробках лежали елочные шары, а их надо было развесить на можжевеловом кусте, стоявшем в середине купы. В серых бумажных пакетах оказались мои кульки с изюмом, тыквенными зернами и конфетами, что я приносил когда-то ей, и была еще бутылка шампанского, хала и банка маринованных слив. Был еще - первый за все мои тридцать лет! - новогодний подарок мне - ручные часы на белом металлическом браслете. Такие же самые, что я ношу и теперь… Когда она надевала мне их на руку, я глядел на макушку наряженного нами куста, - тогда волей-неволей приходилось подставлять лицо летящему снегу, а он, как известно, быстрей всего тает во впадинах глаз…
В машине я сказал Ирене, что у меня было всего два рубля и на них вот закуплены пачка сигарет и четвертинка.
- Значит, это водка у тебя звучала? - растерянно спросила она. - Ну и пусть! И хорошо! Все равно нам радостно!
Было непонятно, кого она утешала - себя или меня - и что ей чудилось, когда "звучала" четвертинка…
Тридцать первого мело снизу и сверху, и у подъезда, где я поставил с вечера "Росинанта", образовался сугроб. Было тревожно за нашу "штрасу", за шары на кусте, - их могло посрывать, и было досадно, что январь отделялся от меня еще целыми сутками - пустыми, липшими и ненужными. Я решил, что "Росинанту" лучше зимовать тут, - мало ли когда он может понадобиться, да и вообще будет веселей, если он останется дома, со мной. Кому-то же надо оставаться со мной?
На улице мело во все концы и пределы, и на автобусной остановке люди жались кучками, чаще всего тесными парами. Во мне все больше росла тоска и обида на то, что наш с Иреной вчерашний день оказался скоротечным и обманным, - от него ничего не осталось, чтобы в этом можно было жить всегда. Во вчерашнем дне все было выдумано нами самими, потому что вернулись мы каждый к себе, поодиночке, в свою "волобуевскую" реальность. И Волобуй, между прочим, никакой не мажордом, а законный Иренин муж, отец ее и своего ребенка. А я - приблуд! К тому же - нищий. Нищий приблуд-пристебай с помпоном на финском берете! Флакона духов не мог подарить ей! Что может быть унизительнее?.. А как я принял от нее часы, господи! Растрогался, видите ли, а того не подумал, что они могли быть куплены на деньги Волобуя! На его выслуженную в тюрьме пенсию!..
Я не стал дожидаться автобуса и пошел пешком, уверив себя, что у меня нет четырех копеек на билет. Нет и не будет, и январь мне ничем не поможет, и что так мне и надо! Я шел и ждал, что с меня вот-вот снесет берет, но что я не погонюсь за ним и не подниму, потому что это тоже надо было, чтобы его сорвало и унесло метелью. Она мела, задувала то с боков, то в спину, а надо было все время хлестать мне в лицо, и я несколько раз переходил на противоположный тротуар, возвращался назад и опять пересекал мостовую, но везде оказывалось то же самое. На мосту я снял часы и швырнул их через перила. По моему расчету, они должны были долететь до воды за пять секунд, и за это время я трижды мысленно поймал их и четыре раза бросил снова.
После обеденного перерыва я узнал, когда получал свои сорок пять рублей, что издательским женщинам зарплата была выдана тридцатого. И хотя это открытие ничего не меняло, - если Ирена и купила часы на свои деньги, жить-то она будет за счет Волобуя, - все же я испытывал какое-то очищающее меня чувство облегчения. После работы я отправился в универмаг. Часы стоили тридцать три рубля, а браслет два. Я купил еще духи "Серебристый ландыш" и синеглазую, косящую к переносью кубастую куклу-неваляшку. Я попросил продавщицу не завертывать ее и пошел домой пешком. Метель поутихла, но прохожие встречались редко. Куклу надо было то и дело перемещать из-под правой мышки под левую, а из-под левой - под правую. Тогда она звонила сдвоенно, мелодично и приглушенно-жалобно, и прохожие приостанавливались и оглядывались на меня удивленно и чего-то ожидающе. Но их было мало…
Дома мне срочно понадобилось мыть пол. По свежевымытому полу хорошо ходить босиком, а когда он высыхает и твои следы становятся не видны, то тебе никто ведь не мешает вымыть его снова, уже в обратном порядке - сначала в кухне, затем в коридоре, а после в комнате…
В половине одиннадцатого мальчик-почтальон, обутый в громадные лыжные ботинки, принес телеграмму. Мне! В ней говорилось: "Пусть новый год войдет твою комнату добрым добрым великаном золотым мешком подарков радостей клюве белой птицы альбатроса тчк твой альберт".
Мой Альберт, конечно, не знал, что у белых альбатросов черные крылья. В воздухе они у них никогда не трепещут и не смежаются и видны на далеком расстоянии, как все черное под солнцем. Так что альбатрос - птица скорей всего черная, а не белая!..