10
Без конца сигналю то дудочкой, то фонариком, больше фонариком: световой сигнал действует гораздо дальше звукового. У меня уже падают руки, так устали нажимать кнопку.
А в ответ на мою дудочку и фонарик - ничегошеньки, даже ничего обманного, ни звука, ни искорки. Черно, тихо, пусто и тесно, куда ни сунусь, везде колючий, цепкий, непроглядный бурьян. Либо нет ему, проклятому, ни конца ни краю, либо я кружусь, как белка в колесе, все по одному кругу.
Измотался я вдрызг и начал уже приискивать ямку для ночлега. Но тут на мой фонарик отмигнулись. Наконец-то нашел своих. Радость, как после раскрытия парашюта. Забыв про осторожность, мигаю беспрестанно фонариком и быстро, почти бегом, иду на сближение. Тот, другой, торопится еще больше, под его ногами громко трещит сухой, одревеснелый бурьян.
Когда между нами осталось несколько шагов, у меня появилось сомнение: а свой ли он, не враг ли? Немцы, возможно, схватили кого-нибудь из десантников и выпытали, для чего красный фонарик и дудочка. Нельзя доверяться первому же сигналу, надо проверить. Для этого кроме сигналов фонариком и дудочкой у нас установлен еще и цифровой пароль: если один скажет какую-либо цифру, то другой должен назвать такую, чтобы сумма получилась - пятнадцать: десять - пять, четыре - одиннадцать…
Я потушил фонарик, залег, взял наизготовку автомат и сказал в ту сторону, где потрескивал бурьян:
- Девять.
Вместо ожидаемого "шесть" раздалось нетерпеливое:
- Свой, свой! Довольно разводить мороку, выходи!
Я узнал по голосу нашего капитана Сорокина, вскочил, вытянулся перед ним в струнку и отрапортовал:
- Рядовой Корзинкин явился в ваше распоряжение и ждет ваших приказаний.
- Тише, рядовой Корзинкин, тише, - прошептал Сорокин. - Сядем.
Приминаем вокруг себя бурьян, садимся. Капитан берет мою руку и, сжав крепко-крепко, шепчет:
- Спасибо, Корзинкин. Я обязательно доложу комбригу, что ты явился первым. А других не встречал?
Рассказываю, как в ночь приземления немцы схватили кого-то.
- Это не она. Нет, нет, - бормочет Сорокин, убеждая не то меня, не то себя. Догадываюсь, что он говорит о своей жене. Дело дрянь: уже трое суток о Полине Сорокиной нет никаких вестей.
- Ты до нее прыгал или после? - спрашивает капитан.
- После. Сначала товарищ Полина, затем Шаронов, дальше я.
- Определенно?
- Совершенно точно.
Я хорошо помню минуты перед прыжком, они крепко отпечатались в моем мозгу.
Сорокин делает в уме какие-то расчеты, бормочет невнятно о ветре, о скорости, о высоте, потом говорит уверенно:
- Она должна приземлиться где-то здесь. Как у тебя с водой?
Я набрал у Лысой полную флягу, но не подумал о товарищах и несколько раз прикладывался к ней, теперь воды чуть-чуть, на донышке.
- Пейте всю!
- А ты?
- Я полон, как барабан.
Сорокин выпивает воду, облизывает мокрое горлышко и сожалеет, что десантские фляги малы, всего пол-литра, а пόтом выльешь литра два в день. Он жил на том, с чем вылетел, на одном пол-литре. Хорошо, что натакался на картофельное поле, вместо питья ел сырую картошку.
Устанавливаем для себя особый сигнал и расходимся искать Полину.
Сигналю фонариком и дудочкой попеременно. Немного погодя сквозь бурьян вижу красный свет, мигающий вдалеке. Пока не разобрать, что это - сигнал десантника, глазок на задке автомашины или отблеск пожара. Спешу к нему, мигаю чаще. Огонек начинает отвечать. Мое сердце поет: свой, еще свой!
Уже сговорились и фонариками и дудочками: свой? - свой! Я готов распахнуть объятия и вдруг слышу голос Сорокина:
- Кто?
- Все я, Корзинкин.
- Ты не умеешь ходить, - устало, глухо говорит Сорокин. - У тебя левое плечо лезет в сторону. Забирай вправо!
Опять расходимся. Я забираю вправо, но буквально через полчаса вновь натыкаюсь на капитана.
- У меня, знать, оба плеча фальшивят.
Капитан смеется коротко и печально, будто всхлипывает, потом говорит:
- Отставим. Теперь она, скорей всего, спит.
Опускаю вещевой мешок наземь и сразу чувствую, что способен ходить еще. Говорю об этом Сорокину.
- Ну что ж, походи. А я уходился. - И садится.
Оставляю при себе только автомат, дудочку, фонарик, а все прочее отдаю Сорокину и ухожу.
Бурьян редеет, наконец передо мной поле, уставленное копнами. Прячась за кустом чернобыла, сигналю фонариком в сторону поля. Мне начинают отвечать коротко и неясно, - должно быть, из укрытия. Не решаясь поверить сразу в такую удачу, сигналю капитану. Он отвечает с того места, где остался. Значит, в поле кто-то другой. Но этот другой ведет себя странно: то отвечает мне, то не отвечает, и каждый раз с нового места.
Тогда сигналю Сорокину, прошу о сближении с ним и, получив согласие, иду посоветоваться, как быть дальше. А неведомый выкидывает такой номер, от которого меня бросает в дрожь, - он, поймав сигнал Сорокина, мигает ему. А тот отвечает. Положение незавидное: мы с Сорокиным, видимо, оба попали на немецкую удочку. "Немец" настойчиво мигает, Сорокин отмигивается и - по огоньку видно - идет к нему. На мои сигналы он не отзывается. Сумею ли я предостеречь Сорокина - от этого зависит его жизнь.
Я перехватил его раньше, чем напоролся он на врага. Прикинули так и этак. Нам выползать на поле слишком рискованно, лучше заманить неизвестного в бурьян. И вот, немного окопавшись, Сорокин сигналит, а я, положив палец на спусковой крючок автомата и прячась в бурьяне, несу боевое охранение. Теперь враг может палить сколько угодно: капитана он не достанет, а сам на мушку мне попадет.
Слышим осторожный шорох. Кто-то помаленьку движется к нам, и когда остается два-три шага, мы с Сорокиным в один голос хрипим страшно и дико:
- Стой! Руки вверх!
Следом за этим раздается короткий вскрик и затем плач. Это Полина. Она сидит, откинувшись на свой вещевой мешок, и продолжает всхлипывать. Капитан, сердясь на свое оружие, которое мешает ему, снимает с жены автомат, гранаты, шинельную скатку и повторяет отрывистым шепотом:
- Тссш… тссш…
Когда он берется за вещевой мешок, Полина шепчет:
- Осторожней, не расшиби арбуз!
- Арбуз?.. Какой арбуз?
- Ну, арбуз. С первого дня берегу для вас. Такой звонкий. Наверно, краснущий и сладкий-сладкий.
Полина, не доверяя мужу, сама развязывает вещевой мешок. На свет божий - вернее, на божью тьму - появляется большой шар-арбуз. Мы с Сорокиным несколько раз передаем его из рук в руки. Тяжелый, звонкий, прохладный. Затем Сорокин разваливает арбуз финкой на несколько большущих ломтей, а Полина шепчет:
- Угощайтесь и чувствуйте: для вас берегла.
- Чувствуем, чувствуем, - отзываемся мы.
Арбуз действительно очень сладкий, сахаристый. Мы съедаем и корки: в них есть влага.
- Где ты раздобыла такой? - спросил Сорокин.
- Схватила на лету.
- Не морочь!
- И не думаю. В самом деле на лету. Была еще в парашюте и схватила. Точно.
И рассказывает. Когда она выпрыгнула из самолета в огни прожекторов, ракет и трассирующих пуль, ее обуял такой страх, что она почти лишилась сознания. Пришла в чувство уже около земли, и ей захотелось поскорей упасть, зарыться в нее. Она вытянула руки, и, когда стукнулась о землю, руки угодили на что-то твердое, круглое, холодное. Подумала, что это мина, отбросила ее и закричала от страха. Потом очувствовалась, огляделась. Кругом лежали неснятые арбузы. Сорвала один, прижала к груди: "Ах, мой кругленький, гладенький, миленький! Вот угощу товарищей".
- Вас, чувствуйте!
Сорвала еще арбуз и пошла. Этот другой арбуз съела от жажды.
Похоже, что Полина приземлилась на огороды у той же деревни, что и я. Она слышала собачий лай, стрельбу, взрывы моих гранат. А впрочем, в ту ночь и стреляли, и гранаты бросали, и собаки лаяли не в одной деревне. На учебных занятиях бывало сколько раз - прыгаем быстро один за другим, а приземлимся на площади в четыре-пять километров. Самолет - штука ходкая, а тут еще подмогнет ветер. Наладилась Полина тоже, как и я, к лесу, но из-за большого движения не решилась перейти дорогу и спряталась в копнах. Она видела, как по полю бродили немцы, искали в копнах десантников. Но всех копен не открыли. Однажды два немца проходили совсем близко от Полины. Она слышала, как один уговаривал другого пооткрывать еще копны, а тот упирался: "Найн, найн. Русские не такие дураки, чтобы прятаться здесь".
- И ты снесла это оскорбление? - рассмеявшись, спросил Сорокин.
- Пришлось снести. И потом все время перебегала, переползала из копны в копну. Как видишь, русская дурь оказалась умней немецкого ума.
- Я рассуждал по-немецки, искал тебя не в копнах, а по оврагам, среди бурьяна. Чего ты морочила нас фонариком?
- А вы зачем путали меня? - возразила Полина.
- Мы сигналили между собой.
- Откуда мне знать это? Я думала: немцы.
Светлеет. Надо устраиваться на день. Оставаться в том месте, где мы долго мигали фонариками, опасно, и переходим в другое.
- Можете поспать, - шепчет Сорокин.
- А ты? - спрашивает Полина.
- Останусь в боевом охранении.
- Зачем? Вон какой бурьянище!
- Товарищ Полина, войском командую я. Приказываю подчиняться! - В голосе капитана и шутливое и нешуточное.
Я отползаю немного от Сорокиных и обминаю в бурьяне местечко для сна. Мне хорошо, так хорошо, что я непроизвольно смеюсь от счастья, будто все - война, десант, огонь, страхи, тревоги - кончилось, я чувствую себя как дома, на родине. Это чувство родины идет ко мне от Сорокиных: родина-то ведь в своих, в близких людях.
С таким командиром, как Сорокин, и в огне можно жить. От него всегда веет такой силой, такой уверенностью, таким спокойствием, словно в нем сидит целый гвардейский полк. Он немного старше нас, едва перешагнул за двадцать лет, но вояка уже матерый, бывалый. Прошел всю финскую войну, все отступление до Волги, всю оборону Сталинграда, наступление от Волги до Днепра. Участвовал во многих боях и ни разу не ранен.
У него какое-то особое, удивительное счастье. Однажды в разведке он попал в окружение.
- Руки вверх! - скомандовали немцы.
Немцы подходят ближе, а Сорокин как ахнет гранатами! Сам бежать, и ушел.
В другой раз ему приказали наладить связь с окруженным подразделением. Надо было прорваться по шоссе под шквальным огнем противника. Послал мотоциклиста - убили. Послал другого - убили. Послал третьего - убили. Тогда поехал сам. И прорвался. У мотоцикла выбили шесть спиц, попали в седло, и на Сорокине гимнастерка, галифе, пилотка были пробиты, а на самом хоть бы царапина.
- За все время один только раз сам себя подранил: бежал, споткнулся, и мой автомат заработал. Да и то неудачно, пуля прошла между черепом и кожей, - рассказывает Сорокин с веселой улыбочкой. - Пули от меня почему-то шарахаются: должно быть, слишком пропитался солдатским потом, скверно пахну, как верблюд, который никогда не купается. В пустынях купаться негде. Попробовал меня и голод - в Сталинграде пришлось семь суток подряд воевать без еды, на одной воде.
Сорокин награжден многими орденами и медалями.
Я обмял достаточное местечко, завалился в него и мгновенно заснул, по-солдатски, "как из пушки". Проснулся тоже по-солдатски.
Уснуть, проснуться, мгновенно оценить обстановку, приготовиться к бою, есть, пить, делать все прочее "как из пушки", то есть быстро, как выстрел, - одно из самонужнейших солдату качеств, особенно десантнику. Но доступно не всякому. Я до сих пор далеко не обладаю им. Вот и сейчас проснулся молодцом, а понять сразу, что разбудило меня, что творится вокруг, не могу. Проходит несколько десятков секунд, пока уясняю все.
Утро. Всходит солнце. Сорокин и Полина лежат с автоматами наизготовку и неотрывно глядят в одну сторону. Там за полосой бурьяна стоят самолеты и около них суетятся немцы. А прямо над нами плывет желтобрюхий бомбовоз низко, низко.
Я переползаю к Сорокину, спрашиваю, какую группу немцев взять на прицел, и занимаю позицию.
- Ну и спишь же ты! - шепчет Сорокин.
- А что?
- Знаешь, сколько прошло вот таких? - Он кивает на бомбовоз. - С полдесятка.
Гудя натужно, сердито, хрипло, над нами то и дело проплывают желтобрюхие самолеты с черными бомбами под фюзеляжем и крыльями. Моторы гонят тугой ветер, кажется, еще немного - и вихрь оторвет нас от земли, бросит на середину аэродрома. Униженно, почти до земли, гнется древоподобный бурьян, тревожно шуршит, становится нагим. Ветер охапками срывает с него жухлые осенние листья. Самолет отбрасывает на землю черную быструю тень.
Если бы можно было провалиться! Тень самолета страшна, как занесенная коса, которая мчится, чтобы срезать нам головы.
Самолеты ушли. С ними умчались и гул, и ветер, и тени. Бурьян выпрямился, успокоился.
Я наблюдаю за аэродромом. Сорокин развернул карту и определяется, Полина уткнулась головой в шинельную скатку и перемогает дрожь.
Но вот снова натужный, тяжелый, охрипший гул. Самолеты отбомбили и возвращаются домой, плывут над нами, и черные тени снова грозятся скосить нам головы.
Аэродром снова полон машин и немцев. Подвешивают бомбы, наливают горючее, толпятся, перекатывают гремучие железные бочки. Вот катят прямо в нашу сторону. Сорокин прячет карту, берет автомат и направляет на немцев. Пустая бочка уже звенит по бурьяну. Полина приподнимает голову, переползает ближе к нам и занимает позицию. Автомат, должно быть, кажется ей непосильной тяжестью - руки у нее побелели от напряжения.
Между нами и немцами вряд ли больше трех сотен шагов. Тут немцы решают, что откатили бочку достаточно, и возвращаются на аэродром.
Когда самолеты уходят на новую бомбежку и на аэродроме остается только несколько человек, Сорокин шепчет:
- Тронулись.
С кошачьей осторожностью, чтобы ничуть не потревожить бурьян, долго ползем в глубину заброшенного поля. Солнце уже высоко. Жарко. Душно. Сильно мешает снаряжение. Полина начинает отставать. Мы с капитаном разгружаем ее и все ползем, ползем.
Дальше нельзя: заросли бурьяна кончаются, впереди сжатые поля, где с копнами, а где совсем прибранные, чистые. Среди полей несколько деревень и много дорог. Куда ни кинешься, война искрестила землю широкими, пыльными, ухабистыми дорогами. И на всех большое движение, противник стягивает к Днепру крупные силы.
Сорокин объявляет привал. Снимаем вещевые мешки, шинельные скатки, осторожно приминаем в бурьяне небольшой круг и ложимся трехлучевой звездой, головы вместе, ноги врозь. Хочется есть, пить, спать - и все зверски. Если бы можно было все сделать сразу! Решаем сначала поесть. Полина расстилает белую салфеточку. Запасливый народ женщины. А я даже лишней газетки не прихватил на всякий случай.
Выкладываем наши запасы в "общий котел". Заведовать им будет Полина. Мы еще богатеи: у меня - хлеб, что дала лысая старушка, у Сорокиных - мясные консервы, колбаса, шоколад. Опять с женской предусмотрительностью Полина делит запасы на две очень неравные части и говорит:
- Поменьше съедим, побольше спрячем. Не возражаете?
Мы согласны, уже крепко усвоили, что залетели не к теще на блины. Едим бутерброды с колбасой и счастливо, удивленно переглядываемся. Живы, опять вместе. Но как изменились, всего лишь четвертые сутки в десанте, а выглядим неряхами, которые давно позабыли воду, мыло. Пот и пыль разрисовали наши лица грязными разводами.
В обмундирование вцепилось столько репья, пшеничных усов и всяких колючек, что оно кажется не шерстяным, а травяным. На нем уже не хватает крючков и пуговиц. Носки сапог от хождения по стерне и бурьяну начали белеть. Что будет с нами через месяц, через два, когда развернутся осенние хляби и грязи?!
- Корзинкин, а где твоя пилотка? - спрашивает Сорокин.
Я вытягиваю пилотку. Он машет рукой:
- Толкай обратно, целей будет.
Сорокин - хороший мужик, не крикун, не чинодрал, с подчиненными держится больше товарищем, чем начальником, приказы отдает спокойно, тихо, будто даже стеснительно. Нас, подчиненных, он называет чаще не по-командирски - бойцами, солдатами, а по-отечески - малышами. И выходит это совсем не обидно, никто и не подумает про него: "Ишь объявился генерал. Сам давно ли пеленки марал!" Любим мы его… Не каждого, далеко не каждого отца так любят дети.
Полину я почти не знаю. Она занималась с командирами, и рядовые видели ее только случайно. Учительница немецкого языка с высшим образованием, стройная, строгая, светловолосая, белокожая, истая ленинградка, одна из самых видных девушек вокруг, у нас, малышей, не вызывала иных чувств, кроме почтения. Не нашего поля ягода. И мы даже не пытались знакомиться с нею.
Было слышно, что командиры, и самых высоких рангов, усиленно увивались около нее, настойчиво сватали. Но Полина выбрала почему-то самого не командиристого. Подчиненные Сорокина очень обрадовались этой победе своего капитана:
- Молодец! Вот забил гол полковникам и генералам!
И долго потешались. Один спрашивал: "Может капитан быть выше генерала?" Другой отвечал: "Может, вполне". - "Когда?" - "Когда отобьет у него невесту".
Заморив червяка, мы разговорились, точнее сказать - расшептались.
- Ты же ничего не сказал, как приземлился, - напомнила Сорокину Полина.
- Я - лучше всех, - отозвался Сорокин. - Прямо в гости к деду самогонщику, за бутылку.
Парашют кинул его на маленькую построюшку среди огородов. Как ни работал Сорокин стропами, чтобы приземлиться рядом, а угодил в самый конек. На счастье, крыша была соломенная, старая, мигом проломилась. Вся ветхая построюшка пришла в содроганье. Из нее выскочил человек и замер поодаль столбом.
Сорокин не стал ждать, когда вернется к нему прыть, соскочил на землю, обнял человека ласково, но крепко. Не трусь, не шуми. Я свой. Русский. Зашли оба в построюшку. Разговорились, выпили.
Дед назвал окрестные деревни, растолковал, как пробраться в Таганский лес. Было до него километров двадцать пять.
Сорокин подарил деду парашют:
- Чистый шелк. Береги внучке на венчальное платье. Будет твоя внучка как богородица в облаке.
На этом распрощались. Дальше у Сорокина ничего интересного не было: побродил около деревни, поискал товарищей, затем перебрался в лесок, оттуда на поле, в бурьян. И рассказать нечего.
Наелись, а запить нечем. Пробуем жевать бурьян. Сухой, ни капли влаги, и горький. Я переползаю поближе к сжатому полю и к дороге, вести наблюдение. Сорокины ложатся спать. У десантников главное время не день, а ночь, главное светило не солнце, а луна. Днем мы отдыхаем, спим, ведем наблюдение за противником, а все другое - добываем еду, питье, оружие, истребляем противника - больше при луне, ночью. Мы - ночные, лунные люди. Есть поговорка: луна - цыганское солнышко, мы переиначили ее: луна - десантское солнышко.
Сейчас день. По разбитым, ухабистым дорогам тяжко идут колонны танков, орудий, грузовиков с солдатами и кладью; мотаясь, как на волнах, суетливо носятся легковушки и мотоциклы. Длинной, на всю дорогу, клочковатой гривой висит над потоком машин степная черноземная пыль. Гром железа, сердитые гудки, людской галдеж. Но мы можем спокойно отдыхать: нам никто не угрожает, никто даже не взглядывает в нашу сторону, у всех вдоволь своих забот.