- Корова-то во всем и виновата. Доенка она самолучшая в деревне, а по уму - никуда, не понимает, какое теперь время, все домой рвется. Тогда, помнишь, отбилась от стада, - это она домой пошла. И сегодня тоже отбилась и попала немцу на веревку. Спасибо вам, выручили. Куда бы мне спрятать ее до вечера?
- Веди сюда, места много, - сказал Сорокин.
Старушка завела корову в яму, а мы нарвали большую охапку травы, и корова занялась едой.
- Теперь, бабуси, давай поговорим. - Сорокин покивал на деревенские хаты мазанки: - Что творится там, знаешь?
- Не знаю, не была давно. Корова-то в лесу хоронилась. И я при ней. Когда она ударилась в деревню, я побегла следом. Тут, на полдороге, и сцапал нас немец. А узнать надо бы: у меня в деревне дочка и внучата. Хлопцы твои, может, посмотрит за коровой? Я скоро взвернусь.
- За коровой посмотрим. А ты возьми одного моего хлопца с собой, нам тоже надо узнать кое-что.
- С собой хлопца? Вот такого?.. - вся дрогнув, переспросила старушка, глянула на нас, потом, зажмурясь, забормотала испуганно: - Там же немцы… Как увидит такого хлопца - и ему и мне лютая казнь будет. И дочке моей, и внучатам… всю семью под корень изведут. Мыслимо ли - привести на деревню такого хлопца! - Она горько вздохнула. - И сказать, что ждем вас, немыслимо. Взять с собой… Если бы ты хоть на столечко, хоть на мизинчик, - показала кривой, сухонький мизинец, - знал немцев, и не заикнулся бы про хлопца. Чему смеешься? Я не смехом говорю. - Старушка строго поджала сморщенные губы.
Сорокин похлопал ее по плечу и зашептал дружелюбно:
- Не сердись, бабуся! Знаю, не знаю немцев - об этом не будем говорить, не будем спорить… Ладно, не знаю. Послушай дальше! Хлопца мы не так пустим, а переоденем.
- Вот и видно, что ничего не знаешь. Да у нас давным-давно никаких хлопцев нету. По хлопцам как метелкой прошлись: кто за Днепр ушел, кого в Германию угнали, а кто в лес убежал. Выйдем мы с твоим хлопцем, а немцы: "Этот откуда? Партизан? Гут-гут!" И повесят.
- Товарищ капитан, разрешите пойти мне! - сказала Полина.
Сорокин нахмурился, задумался, а старушка повеселела:
- Это вот лучше. Я всей душой рада услужить вам… Только уж не с хлопцем.
Сорокину не хотелось посылать в разведку Полину, но старушка рьяно ухватилась за нее:
- Это вот другое дело. Мы с дочкой переоденем ее, скажем: "Наша сродница, проведать нас приехала". Не то что немцы, а и деревенские соседи ничего худого не подумают. Я ей дочку в напарницы дам, пройдут, куда тебе надо.
Сорокин решился. Лысая принесла нам хлеба, воды, яблок, а для Полины мирную одежду. Пришла она расстроенная:
- Немцы приказали сдать всю живность. И поросяток, и ягняток, и цыпляток. У дочки у моей поросеночек в подполье живет, месячный, весь-то с рукавицу, и того ахиды принести велели. Когда же кончится это, скажите мне?
- Скоро, бабуся, скоро, - пообещал Сорокин.
- Скоро… А скотинка-то наша уйдет, завтра погонят. Охо-хо!
Из садовой чащи вышла Полина, переодетая в деревенскую дивчину. Сорокин внимательно оглядел ее, задержал взгляд на босых ногах и сказал:
- А ноги-то не деревенские, слишком белы. Подгрязнить надо.
- Мы их глинкой, - сказала старушка. - Нет у меня подходящей обуви. У соседей просить опасаюсь. Скажут: "А почему твоя родственница совсем без обутков оказалась?"
Ноги Полины подгрязнили глинкой. Потом старушка и Полина ушли. Мы с удвоенным вниманием вслушивались в гам на селе. Ничего нового, что могло бы встревожить за Полину.
Вернулась она раскрасневшейся, потная, в разорванной кофте, но с победно сияющими глазами.
- Ну? - нетерпеливо спросил Сорокин.
- Все в порядке. Уф! Разрешите отдышаться. Поросенок вконец измучил.
Чтобы отвести всякие подозрения, старушка придумала для Полины дело - отнести к немцам поросенка. Его все равно надо было сдавать.
- Несу его на руках, как младенца. Он визжит, бьется. А затихнет - я его булавкой кольну, и он снова тошней прежнего. Около немецкого штаба выпустила, будто вырвался. И гоняла же я его по деревне! Кажется, все высмотрела.
Немцев в деревне человек сто. В школе остановился какой-то важный начальник со штабом. Перед школой - два легковых автомобиля, у крыльца школы - часовой. За деревней, в летнем загоне, - большое стадо коров.
Слушая донесение, Сорокин приговаривал:
- Хорошо, отлично. Дичь стоит пуль.
Дослушав, приказал нам собрать станковый пулемет, который был разъят для переноски.
Когда стемнело, Сорокин снова направил Полину в деревню уточнить обстановку. Она вернулась быстро и донесла, что обстановка несколько изменилась: у штаба, на задворках школы, появился второй часовой и к скоту поставили автоматчика. Немцы, разместившиеся в крестьянских домах, поужинали и затихли, - должно быть, легли спать. И только в штабе небольшой шумок.
Сорокин приказал нам собраться к нему покучней и поставил боевую задачу:
Двум автоматчикам сперва тихо, финками, снять часовых у штаба, затем вести огонь вдоль улицы, в оба конца, по убегающим и подбегающим фашистам.
Трем автоматчикам забросать штаб гранатами через окна и прицельно уничтожать штабистов, если они полезут в окна наружу.
Пулеметчику бить по выходу из штаба.
Гущину подорвать легковые машины.
Мне с Полиной уничтожить автоматчика, охраняющего скотский загон, и освободить скот.
Сбор после налета в саду, в той же яме.
Мы с Полиной уходим раньше других: наш объект дальше, за деревней. То идем, то ползем. Сильно мешают сады с густым вишенником и раскидистыми яблонями. За войну, должно быть, сады не прорубали, не подрезали, и они разрослись вроде первобытной дебри. А может быть, только кажется так ночью, в сумраке.
Наконец подобрались к стаду. Скот в жердяной загородке. На ночь он улегся, и сонное стадо похоже на сельское кладбище: коровьи тела как могильные холмы, а рога - кресты.
У ворот загона немецкий часовой. Он, видимо, считает свой пост вполне безопасным и сидит, покуривая, на тюке прессованного сена. И когда затягивается, огонек папиросы хорошо освещает его гладкое лицо, то ли выбритое, то ли еще незнакомое с бритвой.
Укрываясь за валами непрессованного сена, я близко подбираюсь к часовому и ложусь у него за спиной. Полина уползает в загон, чтобы потом побыстрей выгнать скот.
Лежим тихо. Сорокин приказал не начинать дела, прежде чем оно начнется в деревне.
Кто он, этот немецкий часовой? Меня тянет подползти к нему с другой стороны, заглянуть в лицо. Узкоплечий, щупленький, безбородый и безусый, он, скорее всего, паренек под стать мне. Недавно сидел в школе, за партой, чуть не до слез переживал, когда ему ставили двойку. "Цыплачок бесперый", - сказала бы Лысая. У нас столько общего. Нам надо бы быть друзьями. Нам нечего делить. Но вот он пришел убивать мой народ, убивать нас, советских парнишек. И за это я убью его.
Войну затеяли немецкие капиталисты и фашисты, которым показалось мало своей земли, богатств, чинов, орденов, мало власти и поклонения, которым захотелось покорить весь мир. Они гонят немецкий народ, немецкую молодежь убивать другие народы. Это не диво: властолюбцы и богатеи всегда были ненасытны и воевали всегда чужими, народными руками. А удивительно и страшно, что у миллионов немецких юношей жажду светлых подвигов, жажду добра подменили жаждой грабежа и убийства.
В деревне началась автоматная и пулеметная стрельба, зазвенели разбиваемые стекла.
Я коротко нажал на спусковой крючок автомата. Немец сильно вздрогнул, затем шатнулся вперед и сунулся головой в землю.
Открываю загон, начинаю пинать ногами сонную скотину. Мне помогает Полина. Пинаем зло, по чему придется, пугаем светом фонариков, а ленивое скотье только отмахивается рогами да хвостами.
Чем же пронять ленивцев? Ракеты у нас нет.
Дать поверх очередь из автомата - жалко патронов. И вряд ли проймешь этим. Совсем неподалеку, в деревне, и пальба, и ракеты, и взрывы гранат, а подлые рогатые лежебоки даже не поглядят туда. Вот как привыкли за войну ко всякому треску и блеску.
- Дур-ры!.. Немецкого ножа захотели?! - злюсь я. - Но мы найдем на вас управу, найдем. Полетите из загона, как пулька из пулемета. - И кричу Полине: - Таскайте сено, больше сена!
Сено рядом. Полина таскает его охапками, я разрываю на клочки, поджигаю и разбрасываю по загону. Иногда попадаю в коров. Но черт с ними, не сгорят, а попробуют огонька, быстрей зашевелятся.
Наконец проняло: коровы замычали, поднялись, полезли прямо на высокую жердяную изгородь. Я помог им сделать в изгороди широкий пролом, а чтобы не вздумали возвращаться, бросил вслед еще несколько горящих клоков сена.
Стадо разбежалось. Бежим и мы с Полиной в сады, к своим товарищам.
Они уже в сборе, ждут нас.
Налет удался: забросан гранатами немецкий штаб, подорваны две легковые машины, убито с десяток фрицев, освобожден скот, а главное - так считает Сорокин - дано понять нашему русскому населению, что к нему пришли защитники, освободители, скоро будет конец неволе.
У нас потерь нет, только один автоматчик получил легкое ранение в руку.
При свете сигнальных фонариков делаем раненому перевязку, снова разбираем для переноски станковый пулемет и уползаем в поле.
Это поле последнее. За ним Таганский лес, наш лес, сборный пункт нашей бригады. Скорей туда, скорей! Там ждут нас товарищи. Там вволю еды и питья. Там вести с другого, освобожденного берега Днепра, вести из родного дома. Там можно выспаться, вымыться. Там, там… Чем только ни изукрашиваем мы далекую лесную полоску, которую видели днем из садов! Она казалась тогда длинным оранжевым кушаком, опоясавшим сразу, по горизонту, и белесое сжатое ноле, и голубое, безоблачное небо.
Ночь не шумная, не яркая, но опасная. То вспыхнет ракета. То пробормочет автомат. То заиграет пламя пожара. То ахнет взрыв, и при этом будто вся земля вздохнет. То замелькают быстрые просверки пулеметной стрельбы. Это так похоже, что кто-то бешено злой ляскает огненными зубами…
На рассвете приползли в лес, в наш лес, в Таганский. Сразу за лесной опушкой - глубокий овраг с песчаными сыпучими склонами. Сквозь толщу утреннего тумана нам почудилась в глубине оврага широкая темная река. С наслаждением и надеждой скатились мы в прохладноватую глубину, но нашли в ней только полуобдутый осенний кустарник и палый лист.
Усталые и злые повалились спать куда придется. Двое остались в боевом охранении, потом их сменит новая пара.
Спим долго, почти до полудня. И спали бы еще, если бы Сорокин не сделал побудку.
Есть и пить нечего. Всю еду, что принесла вчера Лысая, мы прикончили тут же. Воды, правда, набрали в запас по фляжке, но что значит пол-литра для человека, который всю ночь идет и не мало ползет с полным десантским снаряжением!
В лесу вокруг нас никаких признаков человека. Земля ровно устлана увядшим, палым листом - дубовым, березовым, кленовым. И лист никто не тревожил, ни прохожий ногами, ни грибник клюкой.
Капитан Сорокин, точно на пегой лошади, долго сидит верхом на огромной бело-пестрой березе, упавшей от старости, и разглядывает карту. Мы молча стоим около него, ждем приказаний.
По зеленому пятну на карте видно, что наш лес большой. Но ведь и нас в бригаде больше тысячи человек. Почему же никто не приземлился и не побывал в этой части леса?
Наконец капитан прячет карту в планшетку, встает, озирается и, показав на самый высокий дуб, говорит:
- Надо поглядеть оттуда.
- Разрешите! - Встрепенувшись, Федька Шаронов делает шаг вперед.
Сорокин передаст ему свой бинокль. Сбросив лишнее снаряжение, Федька взбирается на макушку дуба. Потревоженное дерево осыпает на землю густой, тяжелый град спелых, коричневых желудей. Следом за желудями медленно планирует желтое облако сухих листьев. Я на миг забываю, что нахожусь в десанте у Днепра. Воспоминания переносят меня в Подмосковье, на Ворю, в леса и парки, вот так же устилаемые каждую осень яркими листвяными коврами.
Федька спустился наземь, докладывает. Лес большущий. Местами он лиственный, местами хвойный, сосновый, а больше смешанный. Вокруг леса много разных дорог, деревень. Там сильное передвижение противника. Но в лесу никаких следов человека - ни дымка, ни вырубки, стоит как необитаемый, нехоженый, неведомый.
Капитан Сорокин ставит задачу: прочесать лес, отыскать штаб нашей бригады, установить связь с товарищами, которые приземлились здесь. Место сбора - у группы высоких сосен, которые стоят на холме и, надо полагать, хорошо видны из любой точки леса.
Расходимся по одному. Я вскорости набредаю на узенькое руслицо пересохшего ручья и дальше иду по нему. Русло неровное, местами перегорожено небольшими порожками, местами изрыто промоинами. Авось где-нибудь найдется бочажок с водой. Эта надежда крепко держит меня в русле, я ни шага не делаю в сторону. Да и нет нужды в этом. Русло выписывает такие завилоны и загогулины, что мне самому не сделать таких. Идя по ручью, я невольно, без всякой заботы и усилия, просматриваю очень широкую полосу.
Часто останавливаюсь, прислушиваюсь. Глаза и уши постоянно обманывают меня: то кажется, что мелькнула тень человека, то - прошумели по сухой листве шаги.
Русло потока засыпано жухлым палым листом. Но кое-где сверкают песчаные проплешинки, более золотистые, чем лист. И вот на тех, что впереди меня, вижу отчетливые следы человека, обутого в кожаные сапоги или башмаки.
Человек прошел совсем недавно, он где-то близко: на следах еще нет листьев, хотя деревья сбрасывают их все время. Кто он, свой или враг?
Облепляю палыми листьями свое потное лицо, голову и, высунувшись чуть-чуть из промоинки, оглядываю оба берега ручья. Кругом дубовое редколесье, ярко освещенное полуденным солнцем. Оглядываю вершок за вершком деревья от корней до вершин, пядь за пядью оглядываю землю между дубами, все бугорки и впадинки, все тени. Нет никого.
Может быть, тружусь напрасно. Может быть, не надо терзаться неизвестностью, а подать сигнал или сразу крикнуть: "Эй, кто тут?!" Ведь это наш лес, сборный пункт нашей бригады.
Долго лежу и раздумываю, как быть. Наконец все другие думы одолевает такая: следы, вернее всего, оставил кто-нибудь из наших ребят, и нечего мне праздновать труса. Но я на войне, в десанте, и должен быть настороже, готов ко всему.
Хоронясь за берегами ручья, ползу по следам. Голова вертится, как осиновый лист на ветру. Метров через сто следы на песчаном дне потока обрываются, отсюда идет в сторону неясный проследок, узнаю его по примятым и потревоженным листьям и бегу по нему взглядом.
12
Вот он! Друг ли, враг ли - пока не известно. Он сидит недалеко от меня за большим дубом, видны мне только его вытянутые ноги в кожаных сапогах да склоненная непокрытая седая голова. Есть в ней что-то знакомое-знакомое. У меня мелькает догадка: это ведь командир нашей бригады подполковник Сидоров. Но я боюсь верить своим глазам.
Нацелив в голову комбрига автомат, даю сигнал дудочкой. Голова вздрагивает, поворачивается в мою сторону. Я окончательно узнаю подполковника Сидорова, кричу: "Товарищ комбриг, не стреляйте! Я свой!" - и бегу к нему.
Отдаю честь, рапортую:
- Рядовой Корзинкин явился в ваше распоряжение.
Комбриг встает, подходит медленно, затем обнимает, целует меня.
- Наконец-то… Спасибо тебе, сынок!
Затем садится на прежнее место, к дубу, и говорит, мотая головой:
- Устал я, ох и устал же! Ты, наверно, тоже устал? Я исходил весь лес. Немцев нет. Садись.
Растерянно переминаюсь с ноги на ногу. И во сне никогда бы не привиделось, что возможна такая встреча с комбригом.
Сажусь, снимаю мешок. Комбриг стучит по нему исхудалым пальцем и спрашивает:
- В нем есть что-нибудь пожевать?
- Ничего. Последний раз ел вчера.
- Тогда я богач, можно сказать, продуктовый склад. - Он запускает руку в карман своей куртки, затем протягивает мне сжатый кулак. - Подставляй ладошки!
Из руки комбрига в мою пригоршню сыплются гладкие, светло-коричневые с прозеленью, молодые желуди.
- Между прочим, неплохая штука. Советую заготовить побольше. Я набил все карманы. - И хлопает руками по своим взбугренным карманам. - Живу исключительно на них, на желудях. Налегке прыгнул, без запасов.
- А с питьем как? - спросил я.
- С этим хорошо. Питья целый колодец. Хочешь?
- Не так уж сильно, могу подождать. Вы отдыхайте.
- Да, я устал. Как приземлился, с той поры все хожу, хожу… Дохожусь до упаду, передремну час-два - и снова ходить. За все время не уснул как следует. Не спится. - Медленно, задумчиво комбриг пересыпает желуди с одной ладони на другую, желудей меньше и меньше, они проваливаются меж пальцев.
- Товарищ комбриг, я выполняю приказ капитана Сорокина - ищу товарищей. Здесь, в лесу, нас десять человек: капитан Сорокин, лейтенант Гущин, переводчица, солдаты…
- Где они? - Комбриг сильно дернул меня за руку. - Где?
- Здесь. Ночевали все вместе. Теперь рассыпались, ищут штаб бригады.
Комбриг оживился, встал легко, быстро надел шинельную скатку и сказал:
- Идем туда! К ним. Десять человек - это уже войско. Это уже… о-о!
Идем к соснам. Плохая еда желуди. Комбриг на них так отощал, что спотыкается на каждом шагу, а через десяток останавливается отдохнуть. Он упрямится, но я все-таки отбираю у него шинельную скатку и перевешиваю на себя.
Идем и рассказываем друг другу, как приземлились. Совсем не чувствую, что он - комбриг, а я - подчиненный ему рядовой солдат.
- Тебе повезло, на редкость повезло, - твердит он. - Ты приземлился по-барски. У меня корявей вышло.
Комбрига парашют кинул на лес, будто нарочно, для издевки, кинул на большой, старый, усыхающий дуб. С размаху комбриг поломал много сучьев, а потом они вонзились в него, начали корябать ему лицо, руки, рвать обмундирование. Хорошо еще, что не взорвался весь. При таком приземлении, когда на тебе автомат, гранаты, подорваться - совсем плевое дело.
- Видишь, как чертов дуб устряпал меня? Не оставил живого места. И разжаловал в рядовые.
Да, верно, комбрига будто терзала свора собак: десантская куртка и брюки порваны вкривь да вкось во многих местах, погон нет. Прорехи зашиты белыми нитками, которые были взяты для подшивки подворотничков.
- Досталось и моей шкуре. - Комбриг оголил руку. По всей руке от ладони до локтя были ссадины и темно-синие кровоподтеки.
Парашют запутался в сучьях дуба; снимая, комбриг изорвал его в клочья, потом захоронил под опавший лист. И долго глядел в небо, искал глазами самолеты, парашюты. Ведь должна была появиться целая бригада. Но не видел их и думал: "Скверно дело, скверно".
Развернул карту, осветил ее фонариком и определился. До сборного пункта было километров пятнадцать.
Вдруг не очень далеко раздалась пальба из шестиствольного немецкого миномета. "Скрипун", как называют наши бойцы этот миномет, бил в разные стороны, без цели.