Комбриг решил: себя спасает, бестия. Знает, что сброшен десант, и вот бьет: пусть слышат и обходят. Если молчать, десантники могут нечаянно напороться на него. И кто знает, чем кончится такая встреча.
Прислушиваясь, останавливаясь, стараясь быть неслышным, комбриг продвигался к сборному пункту. Вдруг шорох. Мигнул фонариком, но ему не отмигнулись. Шорох стих. И комбриг и кто-то неизвестный долго стояли, притаившись, неслышно. Потом снова шорох не то человека, не то зверя. Комбриг подумал: вероятней всего, шарахается десантник. Но почему не отвечает? Снова помигал ему фонариком, подудел дудочкой. Ответа нет. И решил прибегнуть к прямой речи, крикнул:
- Десять.
Вместо ожидаемого "пять" раздался выстрел.
И оба затаились. Дело складывалось невесело. Комбриг мало допускал, что стреляет немец, он знал, что немцы боятся русских лесов и ночью в такую непроглядную, непроходимую чащобу ни один из них не полезет. Тут, скорей всего, десантник. Но как втолковать глупому, что стреляет он в своего? И долго были как мертвые, ни движны, ни голоса. Но все же надо разрешить тягостное недоразумение, пока тот, другой, не отправил его в "Могилевскую губернию". С оружием наизготовку комбриг встал за толстое дерево и начал говорить:
- Чего стреляешь? Я свой. Иди ко мне!
- А ты кто? - раздался молодой-молодой и руссейший голос.
- Десантник. Ну, иди, иди, не трусь!
Тот помедлил немного и пошел на сближение. Когда шаги стали совсем близко, комбриг осветил его фонариком.
- Я командир десантной бригады, - сказал подполковник Сидоров.
- Я не знаю вас. У нас командир другой. - И солдат назвал своего командира. Оказалось, что Сидоров встретил бойца другой бригады, которая десантировалась накануне.
Солдат держался хмуро, настороженно. Комбригу пришлось достать свои документы. Осветив фонариком, солдат внимательно прочитал их, поворачивая на обе стороны. Комбригу было досадно, что он попал на подозрение к рядовому бойцу.
Но что поделаешь? Оставить у солдата даже малейшее недоверие нельзя.
- Нам не говорили, что сбросили и вашу бригаду, - сказал, проверив документы, боец.
- Это нельзя разглашать, это военная тайна, - предупредил его комбриг.
- Я ведь принял вас за переодетого фашиста. Вид русский, говорит по-русски, а сигналы и пароль другие. Явно переодетый фашист или предатель. Я ведь мог убить вас.
- Ты почему бродишь здесь? - спросил комбриг. - Тебе надо быть далеко отсюда.
- Где приземлился, там и брожу.
Пошли вместе. На рассвете слышат шаги. Затаились. Видят - идут три своих солдата. Соединились с ними.
Днем вышли в поле. Комбриг расставил бойцов для наблюдения, а сам взобрался на высокую-высокую сосну, она поднималась над лесом, будто голова над туловищем. С вершины было видно много дорог, и по всем непрерывно шли вражеские танки, орудия, автомашины.
Требовалась основательная разведка. Комбриг отправил всех четырех бойцов. Десантники должны все время и во все стороны вести разведку, иначе им гибель.
Из разведки вернулись трое, четвертый погиб или застрял надолго. Они донесли: кругом уйма немцев, везде окопы, и еще роют новые, работают и немецкие солдаты, и мирное оккупированное население.
День перебыли на опушке леса, ночью переползли несколько дорог и оврагов. Новый день застиг в чистом поле, где единственным мало-мальски надежным укрытием был ток, куда навезли для молотьбы очень много пшеничных снопов. Там и залегли. Комбриг взобрался на груду снопов. С высоты в бинокль видно Днепр и немецкую оборону: километров на десять - противотанковые рвы, окопы, проволочные заграждения.
На дорогах самоходные орудия, грузовики с солдатами. Вот штабная машина. Она остановила одно из орудий. Хорошо видно, что немцы, разговаривая, все поглядывают на ток. Затем орудие повернуло назад. "К нам", - подумал комбриг и перевел свое войско в старые, полузаплывшие окопы сорок первого года вблизи тока.
Немцев долго не было, орудие куда-то исчезло, и вдруг из-за груды снопов высунулось огромное дуло: самоходка подобралась к окопам по низинке. Рявкнул выстрел. Одного из десантников убило прямым попаданием.
- Гранаты! - скомандовал комбриг.
В самоходку полетели гранаты. Весь расчет ее был перебит. Но с дороги шли на десантников новые орудия и автоматчики.
Сперва ползком, затем короткими перебежками десантники начали отступать к оврагу. Гитлеровцы вели бешеный огонь. Оба рядовых десантника погибли. Дополз до оврага и спасся там один комбриг. Также один пришел он и на сборный пункт своей бригады.
Боже мой, что передумал, перечувствовал он, когда бродил на сборном пункте один! Из всей бригады за неделю явился только он один и мог вполне резонно считать, что и уцелел только один. И сейчас не много радости. Всего десять человек.
Как быть дальше? Ждать, авось соберутся, или собирать самому? Или признать поражение и перейти обратно за Днепр? А что скажут там?
Я напомнил комбригу о воде. Мы свернули к руслу потока, которое вилюжило неподалеку от нашего пути. Около одной из промоин комбриг остановился. На дне промоинки лежал небольшой веник, связанный из березовых веток. Комбриг поднял его. Под веником была лунка, вырытая десантским ножом, в лунке стекленела лужица воды.
- Вот он, мой поилец, - сказал комбриг. - За сутки побирается до двух фляжек.
- А если вырыть пошире и поглубже?
- Надо думать, и воды наберется больше. Мне одному хватало.
Лужица была мелкая, вроде чайного блюдечка. Я встал на коленки перед ней и осторожно, чтобы не замутить, как снимают сметану, перечерпал воду ложкой во флягу.
- Пейте! - протянул флягу комбригу.
Он отказался. Я завинтил флягу, решил сохранить воду до встречи с товарищами. Удача - так всем удача. Потом лопаткой расширил и углубил колодчик, наломал веток и прикрыл его.
- Ты как думаешь насчет десанта? - спрашивает меня комбриг. - Мне важно знать твое, солдатское мнение. Главная сила в бригаде - солдаты. А при такой обстановке, какая сложилась у нас, когда все раскиданы поодиночке, роль солдата намного увеличивается. Куда пойти, что сделать, будут решать солдаты. Решать либо в одиночку, либо малыми группами, часто без командиров. Ты понимаешь, какая сложная обстановка?
- Вроде понимаю.
- Вот скажи: как поступят рядовые?
- Не берусь говорить за них.
- Ну, скажи за одного себя. Как бы поступил ты?
- Вот явился в ваше распоряжение.
- Тебе повезло, ты встретил товарищей. А если бы до сих пор и еще дальше бродил один, как поступил бы в конце концов? - продолжает наступать на меня комбриг.
- Если бы не встретил своих еще несколько дней, подался бы обратно за Днепр.
- Тебя обвинили бы в дезертирстве, - заметил комбриг.
- А шарахаться здесь, скрываться по лесам да оврагам - не дезертирство?
- Можно не только скрываться, можно уничтожать противника. Это можно и одному.
- Чем уничтожать? Я почти все истратил, скоро останусь с голыми руками. Хорошо, если меня убьют. А если буду жив?.. Придут наши, спросят: "Почему не явился на сборный пункт? Где шатался, что делал? Сидел под юбкой у какой-нибудь бабы?" Чем я докажу, что боролся, уничтожал врагов? Кто подтвердит это? Немцы, которых я убил? А кто мне даст справку, что приходил на сборный пункт?
- И много таких, кто тянется за Днепр? - тревожно спросил комбриг.
- Не знаю, никого не спрашивал. Я говорю только за себя. Наверно, есть, не одна же моя голова скроена так. Надо поскорей собрать всех. Собрать, пока есть у людей оружие. А истратят… Какой же десант без оружия!
- Вот правильно. И никому не говори про Днепр. Это очень опасная, вредная мысль. Не то что за Днепр, и до Днепра не доберешься живым. Тут у немца наворочено всего непроходимо. Ты прав, надо собираться здесь.
На подходе к соснам комбриг спросил, есть ли у меня нитки. Он свои израсходовал все. У меня была нетронутая катушка.
- Тогда сделаем привал, по портняжничаем немного.
Остановились. Комбриг сбросил снаряжение, снял куртку, брюки, и мы начали работать в две иглы. Он зашивал брюки, я - куртку. Зачинив прорехи, прицепили на куртку подполковничьи погоны. В момент приземления комбриг чуть было не оставил их на сучьях дуба и, чтобы не потерять совсем, засунул в полевую сумку.
- Теперь хоть на парад, - сказал он, оглядывая себя, - только вот фуражки нет.
И рассказал, что фуражку "подарил ветру". Перед прыжком он всегда брал фуражку в зубы, чтобы не сдернуло ее и не умчало. Так же сделал и на этот раз. Когда парашют раскрылся и начался плавный спуск, комбриг решил надеть фуражку. Но в зубах вместо нее нашел только небольшой клочок. Разглядывая его при свете ракет, он сильно встревожился: "Здорово рвануло. Значит, летчик при выброске не сбавил скорости. Это повредит нам, лихо повредит".
К соснам мы пришли раньше всех. Комбриг растянулся на животе и мечтает над картой: то ставит отметки карандашом, то качает головой, то задумывается. Я веду наблюдение, вглядываюсь, вслушиваюсь. Ничего не видно, кроме леса, и ничего не слышно, кроме ветра в вершинах дерев.
Но что это? Песня. Кто поет? Комбриг мотает головой и поет тихонько: "Эх, как бы мне дожить бы до свадьбы, до женитьбы и обнять бы, милая, тебя". Помолчит и снова: "Эх, как бы мне дожить бы…"
Это у него привычка. Сидит над картой, решает боевую задачу - не подходи к нему, не дыхни: не переносит. А решил - тряхнет головой и затянет: "Эх, как бы мне дожить бы…" В голосе и радость, и задор, и грустинка. И сейчас он, видимо, что-то решил, что-то придумал.
Подходят наши люди. Комбриг сильней и сильней "чувствует войско", становится бодрей, уверенней, начальственней. И мы с ним тоже "почувствовали войско". Замечательное чувство - оно удесятеряет человеку мужество, храбрость, силы, уверенность.
Собрались все, принесли уйму желудей, насовали их куда только можно. Я выставил фляжку с водой. Делить ее поручили лейтенанту Гущину. Он был известен в бригаде как любитель заложить за воротник и как мастер по разливу. Гущин взял мою флягу, тряхнул у себя над ухом и по плеску воды определил, сколько ее. Затем вытянул из-за голенища ложку и начал дележ. Каждому досталось по ложке. Маленький излишек, разделить который на десять частей было невозможно, Гущин преподнес от всех нас Полине Сорокиной.
Сделали небольшой передых и снова пошли прочесывать лес - вторую половину. От холма к югу. Но не сделали и по сотне шагов, как один из солдат начал тревожно сигналить дудочкой. Все сбежались к нему.
На поляне среди дубов лежали два непогребенных трупа в солдатском нижнем белье со штампами нашей бригады. Верхнее обмундирование и все десантское снаряжение было унесено. Убили и раздели их немцы: около мертвых валялось много полуискуренных немецких сигарет. Дубы, как саваном, прикрыли мертвых опавшими листьями.
Под одним из дубов мы вырыли могилу. На дубе сделали затесь и написали:
ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ КРАСНЫМ ДЕСАНТНИКАМ, ГЕРОЙСКИ ПОГИБШИМ ЗА РОДИНУ!
Написали химическим карандашом: ничего более долговечного, а тем паче вечного, у нас не было.
Затем отдали погибшим последний долг - минуту молчания, минуту скорби.
Комбриг приказывает возвращаться к холму с соснами. Там он отзывает Сорокина и. Гущина в сторону от нас, рядовых, отзывает для совещания.
После совещания комбриг объяснил обстановку, которая резко изменилась. Два наших десантника погибли. Враг, возможно, знает, что сбор десантников назначен в Таганском лесу. И теперь здесь рыщут вражеские разведчики, некоторые, возможно, в советском обмундировании, снятом с десантников. Поэтому комбриг решил перенести сбор бригады в другой лес - в Черный.
В Таганском останутся три бойца с лейтенантом Гущиным, им ставятся задача - непрерывно прочесывать этот лес, противника уничтожать, а десантников направлять по новому адресу. Два бойца пойдут за Днепр, на левую сторону, для связи со штабом нашей армии. Еще два бойца - Корзинкин и Шаронов - пойдут в прилегающую местность искать десантников и направлять к новому месту сбора. Сам комбриг, капитан Сорокин и переводчица Полина двинутся в Черный лес.
Группа лейтенанта Гущина остается в боевом охранении, а мы все, кому предстоит дорога, ложимся спать. Через три часа нас будят. Делим оружие. Нам с Федькой добавляют гранат и автоматных патронов.
- А теперь в поход, - говорит комбриг.
Собираемся. Прощаемся по-десантски, с обнимкой и целованием.
Сначала уходят бойцы за Днепр. Комбриг немного провожает их и что-то говорит неслышно для прочих. Потом уходим мы с Федькой. Комбриг провожает и нас шагов десять и говорит глухо, хрипло, через силу:
- Осматривайте перелески, овраги, все места, где могут хорониться наши товарищи. Расспрашивайте местных людей. И помните, никогда не выпускайте из памяти, что вы - десантники. Каждый наш патрон стоит никак не меньше фашиста, а каждый из нас - не меньше сотни фашистов. И не ленитесь окапываться: самая сильная, самая надежная наша защита - земля.
13
До выхода из леса у нас с Федькой общий маршрут, по глубокому оврагу. Идем молча. Не знаю, почему притих Федька, а я решительно неспособен найти хоть бы слово.
Раньше, как встретимся, не можем настрекотаться. Он рассказывает про детский дом, про свои приключения. А Федька никогда не живет без приключений, ему везет на них. Я рассказываю о колхозе, семье, о бабушке. С этого перескочим на прочитанные книги, потом возьмемся мечтать, перебирать и сравнивать разные занятия. А занятий, профессий многое множество, и наши мысли так разбегаются, что мы никак не можем остановиться на чем-то окончательно. Каждый раз снова перебираем и воздух, и воду, и землю, и подземелье.
Из памяти не выходят только что закопанные десантники. Как ни старайся забыть, а не забудешь.
Над Таганским лесом низко кружит желтобрюхий фашистский разведчик, тень его черным зверем рыщет по лесным полянам, по деревьям, прыгает вверх, вниз, в стороны. За нашей спиной, у Днепра, раскатисто гремят орудия, ухают снаряды, мины, авиабомбы. Без отдыха гудит, кромсает землю, воздух, небо необозримая машина войны.
Таганский лес длинным кривым носом выдается по оврагу в поля. Отсюда надо расходиться, - мне вправо, Федьке влево.
Остановились. Глядим друг другу в лицо, в глаза и молчим. И что сказать? Я не тороплюсь говорить: "Прощай!", не торопится и Федька. Он сощурился, собрал на лбу морщины, как делают, когда стараются поймать убегающую мысль. Наконец поймал, заулыбался и говорит:
- А здесь должна быть вода. Вон какие дубы вымахали, - хлопает ладонью по щербатому стволу не меньше двух обхватов. - Поищем!
- Они и вытянули всю, - ворчу я, сердясь на дубы, что высушили кругом всю землю, и на Федьку, что напомнил о жажде. По-моему, разговор о воде он затеял, чтобы оттянуть нашу разлуку. Неужели не мог придумать ничего лучше? А не мог - тогда молчал бы!
- Обязательно должна быть вода. География самая подходящая, водянистая, как у нас на Воре, - рассуждает Федька, кивая то вперед по оврагу, то в стороны.
География действительно похожа на ту, какая на Воре: овраг глубокий, склоны крутые, местами голые, и хорошо видно, что они сложены из ледникового материала, где перемешаны рыжий песок, красноватый суглинок, пестрая галька и в эту смесь вкраплены гладкие, крупные камни-валуны.
- Здесь определенно были ледники, - говорит Федька.
- С этим не спорю, - ворчу я.
- Должна быть и вода.
В этом я сомневаюсь. Но Федька уверяет:
- Определенно должна быть.
И вот мы с Федькой, скользя и падая, осматриваем с макушки до дна оба овражных склона, много раз пробуем копать - ищем воду.
- Определенно должна быть вода, - упрямо твердит Федька. - Обстановка самая такая, как на Воре.
И верно, если бы нас забросить в этот овраг с завязанными глазами и потом развязать их, мы подумали бы, что очутились у Вори. Обрывистые склоны оврага явно состоят из моренных отложений: разноцветные пески, глина, галька, хорошо окатанные валуны - отторженцы. Все это собрано из разных мест, затем перемешано, перебуторено. Но при этом сходстве с берегами Вори есть одна большая отличка - везде сухо, ни намека на ручеек или кипунчик.
Тут был конец древнего ледника. Тут в свое время прошел, конечно, целый океан, были погребены и льды и воды. Но не дождались нас с Федькой, растаяли, вытекли.
- Да, ты прав, дубы-дьяволы все вылакали, - ворчит Федька. - И как ловко умеют, как приспособились! Человек, венец творения, против этого дубья - всего-навсего никуда не годный дырявый лапоть.
- Он и лапоть и дубье вместе, ты вполне доказал это, - говорю я, картавя и злясь. Мой язык почти совсем присох к гортани, искусанные раньше и едва зажившие губы снова густо потрескались от жажды, пыли, грязи, и шевелить ими больно.
- Чего, чего? - не поняв меня, спрашивает Федька.
- Ничего. Проехали, - хриплю я и останавливаюсь. - Давай будем прощаться!
- Так? Сразу? Нет. Не пойдет. Не пущу! - Он крепко хватает меня за руку. - Я провожу тебя. Помнишь, как провожались? Вот было времечко!..
Да, были, бывали у нас хорошие времена. И опять невольно, сами собой вспоминаются родная деревня, речка Воря, пруды, овраги, леса…
О моем дружке Федьке бабушка заботилась, как о родном. В воскресенье или в какой другой праздник, - а соблюдает она все праздники, и советские и церковные, - начнет заводить какие-нибудь постряпушки - пироги, ватрушки, пельмени, плюшки - и обязательно скажет: "Витька, беги за своим приятелем!"
Уговаривать, турить меня приходилось редко, обычно я бежал охотно. Летом босиком, зимой на лыжах так припущусь, что в ушах свистит ветер. Но иногда, бывало, начну кобениться: "Что это бежать за ним, сам придет, невелик барин. А не придет - тоже не останется голодным".
"Беги, беги, не ленись! - прикрикнет бабушка. - И ты не голодом живешь. Хлеб каждый день, свой огород, свое молоко, и берешь, наливаешь своей рукой. А у Федьки все из чужих рук, с выдачи".
"В детдоме можно попросить добавку".
"Вот и горе, что просить надо. Ты подумай, сколь он годов просит, как устал просить-то! Давай беги, зови! Пускай хоть раз в неделю поест без спросу".
Места у нас бугристые, овражистые. Разбегусь с горки и земли не чую под ногами. Прибегу в детдом, выдохну: "Федька, айда на пироги!" Он взовьется, и летим обратно в Чижи. Вдвоем еще интересней: а ну, кто кого обгонит, кто прыгнет дальше, кто взбежит на бугор без остановки, без передыху? Мы особенно любили бегом, на всем скаку, одолевать горки. За спиной хлопает пузырь рубахи, вырвавшейся из-под пояса и надутой ветром, - парашют детских лет. В теле такая легкость и радость, все тело плясать просится, в сердце задор: давай-подставляй еще горки, да повыше! Все одолеем, нам все нипочем.
Прибежим, угостимся праздничными постряпушками - и опять на волю. Кругом на холмах - деревни, поля, леса; в низинах - луга, кустарник, и все перевито чистой, прохладной речкой Ворей. Зимой ловим красногрудых жуланов, жемчужно-радужных синиц, а с первым весенним теплом выпускаем на волю. Летом рыбачим, собираем грибы, орехи, малину, купаемся.
И не заметим, как солнце уйдет на свой ночлег, а в небе на вечерней заре разноцветно запылают облака.