Иной и отмахнется: шукай дальше. И его нельзя винить шибко: он ведь не звал, а десантник сам набрел и навлек, может, на целую семью смертельную опасность.
Алена еще подается ко мне и шепчет уже в самое ухо, шепчет с горьким укором:
- Вчера докатилось к нам: в соседней деревне один ваш хлопец набежал на двух стариков и пристал: "Дайте воды". Они ему: "Сгинь! Кругом немцы". А хлопец: "Не уйду без воды". Пришлось давать. А тут, на грех, подвернулись немцы, стариков схватили - и в гестапу за ковшик воды этому хлопцу. Что, не мог этот хлопец потерпеть?
Теперь я уверен, что стариков схватили из-за меня.
- Ну, скажите: мог, не мог потерпеть? - настаивает Алена. - Вы такой же хлопец.
Вспоминаю ту мою жажду и говорю:
- Пожалуй, мог.
Я спрашиваю:
- Ты недовольна чем-то?
- А чему радоваться? - Она быстро встает и начинает нетерпеливо, с крутыми поворотами, похаживать около меня, определенно давая понять, чтобы я не мешкал.
Полтыквы засунул в себя, другую половину - в мешок. Идем по узенькой тропе гуськом: двоих в ряд она не вмещает. Я постарался сделать так, чтобы Алена оказалась впереди. Она поняла это и сказала раздраженно, насмешливо:
- Невозможный вы человек!
Война, нельзя по-другому.
- Так и скажите. Совсем не надо хитрить, топтаться, подталкивать, - упрекает она.
Умолкаем: разговаривать в голос опасно, перешептываться, идя гуськом, - не слышно. Подражая какой-то птице, Алена тихонько насвистывает. Меня беспорядочно атакуют всякие думы. Часто слышу: "Война все спишет". У многих это стало лозунгом, флагом, убежищем. Укрываясь этим, они творят черт-те что. А спишет ли? И если даже спишет, все равно преступное останется преступным, подлое подлым, глупость глупостью, халатность халатностью. Справедливей другое: война ничего не списывает и не смягчает, наоборот, в войну, когда везде смерть, боль, горе, всякое преступление становится преступней, подлость - подлей, неосторожность, халатность, глупость оборачиваются бедой, гибелью. Права Алена: воевать надо с умом, с рассуждением.
Вспоминаю встречи с местным населением. И тут Алена в чем-то права. Нельзя всех крестить одинаково. И тот, кто накормил-напоил десантника, а потом сказал: "Уходи", и тот, кто ничего не дал, но предупредил об опасности, - уже не только враги, но и друзья.
Тропа расширяется. Идем рядом. Спрашиваю Алену, почему в деревнях не видно молодых, все только старые, малые да убогие. Она рассказывает, что много молодых мужиков ушло с нашими, когда отступали, многие подались в партизаны, а кого заскребли немцы и угнали в Германию. Молодых баб и девок тоже гонят в Германию, бегут они и к партизанам, а кто в деревне живет, старается не попадать навстречу фрицам.
Тропа разделяется на две, одна сворачивает на большую дорогу, другая - в обход села. На развилке проводница останавливается и говорит:
- Вот пришли. Дальше вам надо ни тропой, ни дорогой. Туда. - Алена машет рукой в даль полей, залитых неярким, седовато-голубым лунным сиянием. - Справа держите вон ту колокольню, а слева чуточку погодя будет ветряк. Все время режьте промежду них. Дальше увидите лес. Народ шепчет: они там.
- Спасибо. Большое вам спасибо!
- Мне можно домой?
- Да, можно.
Не имея ничего другого, дарю ей шинель: мне пока довольно и одной десантской куртки.
- Это хорошо, я ведь вправду чужая здесь, беженка. Бегаючи, все поисшмыгала да порастеряла.
Она плотно запахивается в шинель, как бы с намерением никогда не расставаться с нею.
Попрощались, можно расходиться, но продолжаем стоять. Мне хорошо, как с другом, как с сестрой, легко и говорить, легко и молчать; видимо, и ей тоже хорошо. Но уходить все-таки надо, и я еще раз подаю руку. Молодайка вдруг говорит:
- А дальше с вами не можно? - И вся загорается новой думой: - Ванюшка мой ко мне идет, а я к нему пойду - скорее встретимся. Я тоже советская, колхозным бригадиром работала, в кармане похвальный лист ношу. А здесь мне какая доля - немцы угонят. Так можно? Я и на квартиру вертаться не буду. Пускай хозяйка мои тряпки берет.
- А сестра?
- Никакой сестры нету, одна отговорка. Вы простите меня, я со страху обманула вас. Вы знаете, как струхнула? Ну, думаю, все зубы сама себе выкрошу. Лязгают - нет удержу. Я дальняя, беженка, сюда прибежала за своим Ванюшкой.
Она совсем мало пожила с ним. Еще не успел пройти свадебный хмель, как началась война и Ванюшку потребовали в армию. Проводила его на станцию, помахала платочком, когда увозили в поезде, а через день сама выпросилась в другой, тоже воинский, эшелон и поехала вслед за мужем. Один раз ей посчастливило: Ванюшкин поезд почему-то задержали среди поля, Алена обогнала его на своем и определенно видела Ванюшку. Видела, правда, недолго, пока их вагоны мелькнули один против другого. И поскольку это было нежданно, доже не успела ни покричать, ни помахать ему, кричала и махала уже пассажирам других вагонов. Но ведь это все равно что ему: они все одинаковы с ним, солдаты.
Вскоре Алену высадили как незаконно проезжающую в воинском эшелоне. Она осталась на станции ждать, когда будет проходить Ванюшкин состав. Но здесь не повезло ей: Ванюшка проскочил незаметно. Алена долго не могла примириться с этим, продолжала жить на станции и провожать все составы к востоку.
Настало время, когда движение на восток прекратилось, потом станцию заняли немцы. Алена наконец поверила, что Ванюшка где-то впереди ее. Фронт двигался в глубину России, и Алена двигалась за ним. Где попросит Христовым именем, где побатрачит недолго - и снова вперед, за фронтом. Она хотела перебраться через него на русскую сторону, к Ванюшке. Но это не удавалось. Около Москвы немцы получили пинка и покатились обратно. Покатилась обратно и Алена. Здесь, у Днепра, получилась задержка на целое лето.
- Возьмите! - настаивает она. - Шинель уже на мне. Полсолдата есть. Сапоги отнимем у немца, и будет полный солдат. Мой Ванюшка сюда идет, я к нему пойду - скорее сойдемся. Как хорошо получится!
Она нравится мне: вся такая душевная, приветливая, чистая, ясная, будто из тех мирных мест, которые не знали ни войны, ни оккупации. Неплохо иметь такого спутника. Но приходится сказать:
- Со мной нельзя. Никак. - А в утешение: - И не надо тебе никуда уходить. Наша армия уже у Днепра и скоро будет здесь. Скоро Ванюшка сам придет.
- Вы можете поискать его, поспрашивать? Сам он и здесь будет - навряд меня найдет, он может и не подумать, что я тут. Спрашивайте Ивана Петровича Березку. Он трактористом был и воюет, скорей всего, на танке. И сами приходите! Славным кавуном угощу.
Она колеблется: брать или не брать шинель? И охота взять: "Буду как Ванюшка", - и боязно: "Увидит хозяйка, спросит: "Где взяла? С кем гуляла?" Она, может, и не донесет немцам, а все ж спокойней, когда не к чему придраться. А увидят другие, вредные, - и шинель обернется в мою погибель. Зачем я на себе свою смерть понесу?!"
Снимает шинель, подает мне:
- Без шинели жила и впредь проживу. Вот как припущусь бегом. Хозяйка, пожалуй, думает: "На свиданки ушла Алена". Шибко подвели вы меня.
Начинаю извиняться. Она перебивает:
- Не надо, я не сержусь. Зато вы лучше пошукайте моего Ванюшку.
Обещаю шукать изо всех сил, что называется, и днем с огнем, а найду - растолковать ему, как идти к ней.
- Так не забудьте: справа у вас - колокольня, слева ищите ветряк! - напоминает Алена.
Колокольня за деревней, на высоком взгорке. Храмы всегда строили на высотках, ближе к небу, к богу. Давняя, сильная тяга у человека в высоту. Сейчас многие перестали верить в бога, но и безбожники все равно тянутся в небо - строят самолеты, дирижабли, ракеты, серьезно готовятся к полетам на Луну, Марс и дальше. Небо и без бога притягательно для человека.
Алена рассказывает, что на этой колокольне недавно произошла страшная история. Один из наших десантников угодил прямехонько на нее, запутался в лямках и повис на кресте. Немцы пробовали взять его живым, кричали: "Сдавайся!" А десантник побросал в них все гранаты, расстрелял все пули, двумя последними убил себя.
Прощаемся еще раз. Алена сразу с места улетает бегом, как на состязаниях.
Иду. Взгляд словно прикован к колокольне, а ноги бредут туда сами собой. Ну что ж, можно и завернуть на минутку: крюк невелик, и ничего опасного там нет. Пустырь с заброшенными могильными холмиками, с упавшими оградами, заваленный битым кирпичом. По развалинам видно, что был обширный каменный храм, обнесенный красивой железной оградой. Теперь от храма уцелела одна колокольня с облупившимися стенами, с дырявым, проржавевшим куполом, с черным, облезшим крестом. Сквозь купол проросли молодые березки.
Обхожу колокольню кругом. Похоже, что она - жилая, в ней кто-то гнездится, дышит, скребется, шуршит. Решил узнать, кто живет, и бросил в купол небольшой осколок кирпича. Тревожно звякнуло ржавое железо, и в тот же миг с колокольни, из всех дыр, выемок, со всех уступчиков брызнули испуганные птицы. Вся колокольня была гнездом, птичьим городом.
У меня две квартиры, где можно передневать: вот та колокольня и немного впереди зарод соломы. Идет обмолот нового урожая, и солома лежит повсеместно. Колокольни я побаиваюсь: в каменных развалинах любят жить змеи, а солома - мой верный друг, и бреду к ней.
Зародов два. В одном - свежая ржаная солома, в другом - яровая, вико-овсяная, от прошлого года. Сперва забрался в яровую, но там оказалось много едкой пыли, у меня начался сильный чих, как от нюхательной махорки, и перепрятался в ржаную.
Заснул быстро, крепко.
И вдруг слышу разговор, из какого зарода брать солому. Да, я чуть-чуть не "проспал" всю свою жизнь. Хоть я и зарылся, но сквозь молодую, неулегшуюся, взъерошенную ветрами солому, которую глубоко пронизывает свет солнца, хорошо вижу, что приехали на двух бричках три немца и один русский.
Немцы хотят наваливать ржанину: она свежая. А русский говорит, что ее и свежую лошади не будут есть. Надо брать яровину: разрыть ее поглубже, и там, в середине, она вполне хорошая.
Немцы, знать, не доверяют русскому и начинают бормотать промеж себя по-своему. А русский разбрасывает яровой зарод, вонзая вилы с маху. Вот так пырнул бы в меня - и прощай жизнь.
У немцев нет согласия, горячатся, спорят. Решили брать яровину. За день они приезжали три раза, но ржанина совсем не интересовала их, они даже не взглядывали на нее.
Вечером выбрался из соломы на маршрут, указанный Аленой: справа - колокольня, слева - ветряк. Теперь колокольня кажется больше позади, чем справа. Она стоит в багрово-красном пожаре вечерней зари и выглядит еще черней, еще строже, еще более заброшенно и скорбно, чем в сумраке ночи.
Иду и ликую: я не один, нет… Не всеми отвергнут. Мои товарищи десантники ждут меня. И оккупированные хотя не обязаны и безоружны, а все равно помогают мне. Сколько же набралось у меня таких друзей: Лысая, несчастные старички, которых арестовали немцы, Алена Березка, безымянная, что сохранила меня в шалаше. Она, возможно, рисковала большим, чем я, - и своей головой, и детьми, и домом, - а я, болван, даже спросить, как зовут ее, не догадался.
Впереди кто-то устроил переполох: шарят прожектора, взвиваются ракеты. При вспышках ракет видно нелепое строение, похожее на великана с поднятой, голосующей рукой. После нескольких вспышек узнаю в этом строении изуродованный ветряк с одним уцелевшим крылом, которое поднято круто вверх, будто ветряк сознательно вскинул его: "Сдаюсь!" - и на этом замер.
Вряд ли найду в нем наших. Вознесенный, подобно храму, на высокий бугор среди поля, он плохое укрытие для десантников. Если кто и приземлился около него, то, конечно, не остался на таком юру, а постарался убежать подальше. Но решаю все-таки разведать: в десанте бывают самые неожиданные приземления и самые невероятные убежища.
К ветряку ни дорог, ни троп, все перепахано, - знать, он заброшен давно и окончательно. Ветер сильно, с треском, гнет неподвижное крыло, разноголосо насвистывает в щелях корпуса и крыши. Мне кажется, что в этом диком хоре порой звучит десантская дудочка. Обхожу ветряк кругом и тоже насвистываю в свою дудочку. Поравнявшись с пустым пролетом сорванной двери, сигналю в темную утробу ветряка. Мне отвечают осторожной, испуганной, но вполне отчетливой десантской мелодией.
Вхожу в ветряк и говорю:
- Эй, кто тут? Назовись!
Молчат. Но кто-то есть, слышу глубокий вздох, шорох и снова говорю:
- Выходи! Не то стрелять буду.
- Стрелять и я умею, - говорит кто-то совсем рядом со мной и обдает меня красным светом десантского фонарика. - Сперва поглядим, надо ли нам стреляться.
Я своим фонариком освещаю его. Он лежит на полу в трех-четырех шагах с нацеленным на меня автоматом.
По снаряжению - свой, десантник, а по имени не знаю.
- Ну и коротка же у тебя память, друг Корзинкин, - говорит он. - Али я так хорош стал, что… - Голос и знакомый и чужой.
- Антон?! Крошка?! - наконец осеняет меня.
- Был когда-то. А теперь, после такого перемола…
- Что за чушь мелешь?!
- Недаром на мельнице лежу. Теперь твой Антон ни то ни се.
- Что так?
- Садись вот сюда. - Он указывает место рядом с собой, отодвигает в сторону автомат. - Погаси фонарь! - И гасит свой.
Сажусь. Антон нашаривает в темноте мои руки, сжимает их крепко-крепко и шепчет:
- Ну, здравствуй, здравствуй! А я уже бросил думать, что встретимся.
Руки у него ненормально горячие.
- Что с тобой? Ранен? Болен? - допытываюсь я.
- Погоди, потом. Успеем. Дай поглядеть, потрогать тебя: живой или видение? - просит он и прижимается щекой к моим рукам. Лицо у него тоже ненормально горячее.
17
На войне и вообще в жизни у меня два друга - Федька Шаронов и Антон Крошка. Кого люблю больше? Когда меня спрашивали в детстве, кого я люблю больше - маму или папу, я отвечал: обоих больше. Только так могу сказать я про своих друзей. Федька - мой друг-ровесник, Антон - мой старший друг-наставник. Ни без того, ни без другого я не представляю себе жизни.
Антон появился в нашей бригаде этим летом вместе с группой сталинградцев: капитан Сорокин, лейтенант Гущин и другие. Среди всех героев Великой войны сталинградцы считались тогда первыми. Мы с Федькой, и не только мы, прямо-таки пылали интересом к ним: старались познакомиться, сдружиться, вызвать на откровенность.
Когда люди живут коллективом, будь это рабочая бригада, деревенская артель, воинская часть, все знают всё друг про друга. Так получилось и с нашими сталинградскими героями.
Самым интересным для нас с Федькой показался снайпер Антон Крошка. К тому же он был доступней других по своему званию - всего только сержант, - мы прикипели к нему всем сердцем. Почему-то и он полюбил нас. Что касается меня, то главное, пожалуй, в том, что я нуждался и еще нуждаюсь в крепости, в защите, в духовном убежище, а мой друг Антон - истинная крепость, и телом и духом. От него всегда идет излучение бодрости, смелости, спокойствия, у него и в самых опасных положениях не бывает "нервов". Он в полтора раза старше меня, в сто раз опытней и относится ко мне по-отцовски, то снисходительно, то строго и никогда равнодушно, безразлично.
Антон - русский сибиряк. Когда-то, в далеком прошлом, его родичи жили в коренной России, затем переселились в Сибирь, из оседлых земледельцев сделались бродячими сезонниками. Летом они - рыбаки, плотогоны, матросы на пароходах, грузчики на пристанях, рабочие и проводники в экспедициях; зимой они - охотники, лесорубы, извозчики. Антон исходил, изъездил все Сибири (Западную, Восточную, Северную, Южную), Алтай, Дальний Восток, с начала войны топчет коренную Россию. Когда приходится заполнять анкету, для него самые трудные вопросы: "Специальность?", "Занимаемая должность?", "Местожительство?".
Однажды для полной правильности Антон написал: "Специальность - от скуки мастер на все руки. Занимаемая должность - к каждой бочке гвоздь, местожительство - где отец, там и я".
Все было именно так: Антон ни минуты не коротал без дела, по уменью мог один заменить целое "предприятие", ни перед чем не опускал рук, везде им пользовались, как палочкой-выручалочкой. И местожительство, верно, зависело целиком от отца, шатуна-летуна несусветного, как величала его жена.
У Антона была родная деревня на реке с певучим именем Оя, в ней свой дом, по-сибирски просторный, пятистенный, с тесовой крышей. Но Антон редко бывал там. Жили в нем мать и жена Антона, обе пришпиленные к дому детьми. У Антона были золотые двойняшки - сынок с дочкой.
Детство Антона совпало с первыми годами революции, когда вся Русь от мала до стара принялась учиться, доучиваться и переучиваться. Первоначальное образование Антошка благополучно получил в родной деревне, за средним уехал в город Минусинск на Енисее. Тут отец начал сильно мешать ему: весной до срока возьмет из школы и увезет либо юнгой на пароход, либо на рыбные промыслы в низовья Енисея, зимой, в каникулы, - с прихватом недели до них да недели после, - умчит в Саяны бить медведей и сохатых.
И так приохотил к путешествиям по дальним краям, что парень забросил мечты о вузе и, как только получил паспорт, ушел из школы на работу. Рослый не по летам, достаточно грамотный - кончил девять классов, - расторопный, неустанный, все новое схватывающий на лету, он везде был желанным. Теперь уж не он работал при отце подручным, а отец при нем. Они изъездили и тайгу, и горы, и тундру, и степи.
Потом Антона призвали в Красную Армию, с опозданием в пять лет. Эти годы он работал в важных экспедициях по разведке земных недр, и его освобождали от призыва. Антон не жалеет, что не закончил школьных наук и не дочитал школьных книг. Работа, жизнь, знакомства с разными людьми, вольное чтение вполне, даже с лихвой, заменили ему недочеты школьного образования. Сибирь - интересный край. Уже несколько столетий идут в нее вольно и невольно люди всяких партий, наук, профессий, религий, сект и несут с собой свои книги. В Сибири есть с кем поговорить, у кого поучиться, что почитать.
Когда началась война, Антон выпросился на передовую. Он отличился в боях под Москвой, в Сталинграде. Воевал он вместе с капитаном Сорокиным, потом они перепросились в нашу бригаду.
- Ты почему шатаешься здесь? - спрашивает меня Антон.
Рассказываю коротко, потом спрашиваю его:
- А ты почему валяешься здесь?
- Так уж посчастливило, малость зашиб ногу, отказала. Может, поужинаем? Помоги-ка мне!
Он говорит, как подхватить его, и мы выползаем из темного ветряка под лунное и звездное небо. Антон постанывает, приглушенно вскрикивает и шепчет:
- Адова боль.
- Да что с тобой? - снова пристаю я.
- Потом, я не могу сразу ползти и рассказывать.
Отползаем от ветряка шагов на пять. Там среди высокой жгучей крапивы лежит серый жернов, играющий под луной светлыми искорками, то ли отработанный и выброшенный за ненадобностью, то ли не ставленный еще. Я ничего не понимаю в мельничных жерновах.