Вот и сейчас в деревню, где не утихает шум, тянет меня то же чувство: успеть бы, не опоздать бы. Нахожу склон поотложе, полесистей, забираюсь наверх, где овраг окаймлен неширокой полосой кустарника. Здесь, на обдуве, кустарник почти нагой. Сквозь негустую сетку ветвей хорошо вижу поле, дорогу. Но видят и меня: сразу бьют по мне из двух точек. Ныряю обратно в овраг. Пробираться в деревню нечего и думать.
Начинается день. А днем мы должны отдыхать, спать, набираться сил для новых диверсий и вести наблюдение за противником.
Забираюсь в свою яму - уже присвоил, вот человече! - которую облежал, обмял. Но заснуть толком не могу. У меня странное состояние - полусон, полубред.
Наплывают воспоминания, воображаю, что не только в воспоминаниях, а на самом деле вернулся назад, в свое детство, мне семь лет.
Была вот такая же осень. Тепло, солнце. Начинался листопад. Бабушка хворала. Я сидел около нее и думал грустно, что, пока она болеет, отойдет все - черемуха, грибы, орехи, выпадет снег, и я не поживу в сказке. Мучило меня нетерпенье поскорей переехать в избушку на курьих ножках. Я все уже обдумал: спать натаскаю сена, а еще лучше палых сухих листьев; есть буду грибы сыроежки и другие жареные, в парке много всяких грибов; можно из дому принести картошки, капусты, репы; пить буду из реки.
Меня беспокоило, что я не умею варить, жарить. Но я решил одолеть и это. Подсел к бабушке и завел разговор:
- Ты, бабушка, все умеешь?
- Где все… Таких людей нету.
- А много умеешь?
- На мою жизнь хватит.
- Кто научил тебя?
- Сама. Когда дедушку убили, я одна большая осталась в доме, а маленьких - орава. Надо мне было делать все и за себя, и за дедушку, и за всех маленьких. Тут хочешь не хочешь - заумеешь.
- Я тоже хочу все уметь.
- Учись, научишься. Люди не родятся с "умеем". "Умей" потом приходит, от науки.
- Я хочу скоро. Научи меня!
- Чему научить-то?
- Суп варить, картошку, грибы жарить.
- Это зачем тебе, да еще скоро?
- Тебя кормить. - Не сказал, что собираюсь переселяться в сказку.
- Спасибо, внучонок! Только с этим успеется. Пока вот добрые люди кормят нас, а скоро и сама я поднимусь.
Наше хозяйство и уход за нами вели моя мать и тетка, чередуясь: у каждой были еще свои дела, свое хозяйство. Я приглядывался, как они варят, жарят, пробовал даже помогать, но все кончалось неудачей - на меня прикрикивали: "Парень, не мешайся, не путайся под ногами! Без тебя тошно".
Так и остался без "умея". Но не унывал: научусь сам, сделаю кое-как - и ладно. Мне не гостей принимать.
Бабушка не залежалась, скоро повела дом сама и снова начала возить в Москву молоко, сметану, творог, а по заказу - и разные лечебные травы, коренья, ягоды. Многие из московских людей называли бабушку своей кормилицей и лекаркой, приглашали в гости и сами приезжали к нам.
Не подвела меня и осень, дождались и орехи и грибы. Можно было переселяться в сказку. Для первого раза я взял только маленькую корзиночку да ножик и сказал бабушке, что пойду по грибы в наш лес. Вокруг Чижей много лесов: сразу за огородами - наш Чижевский, с версту от деревни - Абрамцевский, в другой стороне - Мурановский. В свой лес бабушка спокойно отпускала меня одного.
Скоком, будто наш дворовый пес Полкан, сорвавшийся с цепи, прибежал я в парк, в избушку. Но избушка оказалась занятой - на скамейке, среди дубовых и кленовых опалых листьев, сидела маленькая девочка. Увидев меня, она вскочила, - знать, сильно испугалась, - и прянула в угол. Я тоже испугался и отпрянул немножко назад.
Долго стояли мы, как завороженные, как немые, удивленно и опасливо обшаривая друг друга глазами. Девочка была с меня, в белой вышитой кофточке, в пестром сарафанчике, в сандалиях на босу ногу. Темноватые волосы перевязаны голубой ленточкой.
Я тогда верил, что и Баба-яга, и Змей-Горыныч, и Красная Шапочка - все, что рассказывается в сказках, есть и в самом деле. Может быть, эта девочка - Красная Шапочка, которая сняла свою шапочку? Не все же время она ее носит! А может, сама Баба-яга прикинулась девочкой? Она - волшебница и может обернуться кем угодно. Ишь какая пестренькая, яркая, как синица, даже ярче.
Я, грязнолапый, в замызганных штанишках и рубашонке, без пояса, нечесаный, показался ей, наверно, нищим. Такого она, пожалуй, не будет хватать: сам голоден, одни кости, в нем нечего есть.
Вдруг девочка заговорила:
- Ты, мальчик, ко мне?
- Нет, - отрезал я сердито, как рубанул топором.
- А к кому?
Я растерялся, - как ответить? А потом решил: если она Баба-яга, я убегу, а если просто девочка, прогоню ее, - и снова рубанул:
- Жить. Это моя избушка.
- Твоя?.. - Видно было, что девочка удивилась. - А мне сказали - ничья.
- Я нашел ее.
- Я тоже нашла. Я тут давно живу.
И верно, избушка была выметена, вымыта, над окнами красиво спускались золотистые кленовые листья, на подоконниках стояли стаканчики с цветами.
- Все равно моя. Ты уходи!
- Я раньше твоего нашла. И мама разрешила мне жить тут.
- А мне - бабушка. Я вот приведу ее, она задаст тебе.
- А я трех бабушков приведу. Они побьют твою. У меня и дедушков три и папков два.
- Про папок ты врешь, двух папок не бывает.
- Бывает. У меня в одной деревне папа Егор, а в другой - папа Коля.
- Не бывает, врешь, - твердил я упрямо.
Она так же упрямо твердила обратное:
- Бывает, бывает. Сперва был один папка Егор. Потом он развелся с мамой и стал разведенный. А папка Коля свелся с мамой и стал сведенный. И оба мне гостинцы дают. - Было видно, что она довольна, гордится этим. - У меня и бабушков три, и дедушков три, и папков два, и мамков… - Чуть-чуть не сказала: "тоже две", пересчитала всех по пальцам, заняла почти целиком обе руки и протянула ко мне: - Вот сколько! А у тебя одна бабушка. У-у-у, как мало!
Я постарался припомнить всю свою родню:
- Мамка есть, папка есть. Дедушка тоже был, он теперь убитый. Тетка есть.
- У меня тетков и дядьков не сосчитаешь, - перебила девочка. - У меня всех больше.
Нет, я не хотел оставаться сраженным и начал перечислять все и всех, что можно было назвать своим:
- Корова есть Звездочка, овечки есть, изба есть…
- Это не человеки. Это не считай! - И девочка даже притопнула ногой. - Человеков у меня больше.
Я решительно был хуже ее. Ну хоть бы в чем-нибудь, хоть чуток быть получше! И тут я вспомнил, что моя мать беременна, можно двинуть в бой, в защиту себе, еще одного человека, и сказал:
- Мне мамка скоро родит брата.
Это немножко сбило с девочки гордость и спесь: брата у нее не было. Но через секунду она снова торжествовала:
- Я попрошу маму, и она купит не одного, а двух братцев.
- Не купит, - уверенно отрезал я. - Купил не хватит.
- Купит. Хватит. - Девочка горячилась и набивала число братцев: - Трех купит. Сколь захочу, столь и купит.
- Ребят не покупают, а родют. Ты, дура, не знаешь.
- Нет, знаю, меня купили. Я в магазине лежала, в коробочке, спячая. А принесли домой, разбудили - стала глядячая, говорячая и ходячая. Вот такая. - И она повернулась кругом: гляди.
- И совсем не так. Тебя мамка родила в больнице. Всех людей родют.
- Не выдумывай. Меня купили. Родют только в сказках.
Поссорились чуть-чуть не навсегда. В тот раз я не стал больше разговаривать и пошел по парку собирать грибы. Собирая, обдумывал, как выжить девчонку из избушки. Поколотить? Нет. У нее столько бабушек, дедушек, папок. Напугать? Это можно. Только вот как? За чем-нибудь отпроситься у бабушки ночью и прибежать сюда с Полканом. Эта придумка понравилась, на ней и остановился.
Если бы кто сказал, что вскоре эта девочка станет моей первой и пока что единственной любовью, я подрался бы с ним, почел бы это непростимой, вечной обидой. Я свирепо завидовал ей и ненавидел ее. А случилось, что она заставила впервые затрепетать любовью мое сердчишко. Она же и ранила его первой изменой.
Домой я пришел сильно расстроенный, озадаченный и сразу же начал выпытывать у бабушки:
- Бывают у человека два отца? Тут одна девочка хвалится, что у нее два папки, разведенный и сведенный.
- Родной отец у каждого только один, и мать родная всегда одна. Неродных, сведенных и разведенных, может быть больше.
- А что лучше - один или два?
- Когда они хорошие, один ли, два ли, тогда одинаково хорошо. А когда плохие, хоть сколько будь, все равно плохо. Все-таки самое лучшее, когда один отец, - в доме меньше скандалов.
- А сколько бывает у человека бабушков и дедушков?
- Родных по двое, бабушка с дедушкой по матери, также и по отцу. У тебя с отцовской стороны умерли. И для тебя это не позор: у всех умирают. Не родных может быть больше. Девочка напрасно задается своими сродниками: не она их завела, они появились без нее.
- А как заводятся ребята? Девочка говорит, что ее купили в лавочке.
Бабушка посмеялась:
- Она шутит над тобой. Всех ребят рожают мамы.
На следующий день я снова помчался в избушку, у меня было чем воевать. Девочка уже хозяйничала там, по-другому развешивала над окошками кленовые ветки.
- Один папка лучше, - крикнул я запальчиво, - меньше в доме скандалов!
- Нет, два лучше: гостинцев, конфетков больше, - отразила мой наскок девочка.
Тут я пустил другой снаряд:
- Не будет у тебя братца. Ребят не покупают, а родют.
- Зато у меня трое бабушков, трое…
Но я перешиб ее:
- А братца не будет, не будет!.. - и с этим победным криком я ускакал собирать грибы.
Но не уходил далеко от избушки, хотел узнать, что делает тут девочка и когда уйдет домой.
Она выбегала из избушки, собирала сухие листья, что-то бынчала себе под нос. Поглядывала и в мою сторону. Я без разгиба шарил по земле, делая вид, что грибов тут не оберешься. Пусть позавидует.
И она позавидовала, тоже вышла собирать грибы. Но грибы не попадались: и было их мало, и я поблизости обобрал все. Она подошла ко мне и спросила:
- Мальчик, как тебя зовут?
- Витькой.
- А меня Таней, Танюшкой. Ты умеешь играть?
- Умею.
- Давай будем вместе!
- А где? В избушке? - Я ни за что не хотел уступать ее.
- В избушке.
Тогда я согласился. Танюшка объявила, что играть станем в "дочки-матери", она будет матерью, я - дочкой.
- Не буду девчонкой, не буду. Уходи из моей избушки. - И я начал теснить девочку к двери.
- Понарошку ведь, для игры, - уговаривала меня Танюшка. - Маленько поиграем и бросим.
- И понарошку не буду. Я - парень. Уходи, уходи!
- А сынком будешь? - извернулась Танюшка.
Тут я сдался: сынком - не девчонкой, сынком можно.
Сперва Танюшка объявила, что я совсем маленький, еще не умею ходить и лежу все время в зыбке. Я разлегся на всю скамью. Она села рядом, на краешек, похлопывала меня ласково и пела колыбельную.
Тпруни-нуни, у Петруни
Была сивая кобыла.
Заскочила в огород,
Съела грядку огурцов,
Распугала молодцов.
Молодцы, молодцы,
Собирайте огурцы!
Я захрапел, как сонный. Но оказалось, что так неинтересно, надо орать на всю деревню, быть уросливым. Тогда я заорал, а Танюшка больно хлопала меня и ругала: "Полоротый крикун! Яд мой вечный… Спи, бессонное чучело!" Кое-как уторкала, я снова захрапел.
Спустя немного начала трясти меня, будить:
- Витя, вставай, пора в школу.
Предполагалось, что прошло много лет и я учусь в первом классе. Танюшка от своей матери знала несколько букв и старательно вдалбливала их мне.
На другой день Танюшка сказала, что мы выросли, нам можно играть в "папку с мамкой", только сперва надо обвенчаться.
- Как это? - Я слыхал по деревне разговоры, что есть люди венчанные и невенчанные, а самого венчания не видывал. Меня беспокоило одно: не пришлось бы играть девчонку.
- Я все знаю, я видела, как венчают. Ты будешь жених, я - невеста, - успокоила меня Танюшка. - Пойдем за листьями, надо сшить подвенечную одежу. Иголку с ниткой я принесла.
Пошли по парку. Его устилали всякие-всякие листья. Мы насобирали самых ярких. Танюшка сшила из кленовых листьев два венца, себе и мне. Получились интересные - как золотые, с зубчиками. И еще сшила пояса, себе из красных осиновых листьев, мне из дубовых.
Надели венцы, пояса, взялись за руки и три раза обошли вокруг избушки. Совсем близко была церковь, но закрытая, и потом, Танюшка сказала, что играть с настоящей церквой грешно. Во время венчанья она что-то пела тихонько, без слов.
Обвенчавшись, начали играть в "папку с мамкой". Танюшка играла одну свою мамку, а я - и папку Егора, и папку Колю, и своего папку Сергея. Егор был просто мужиком - и я ковырял палкой землю. Коля был кузнецом - и я колотил той же палкой о пень, будто молотом о наковальню. Лучше всех получался у меня свой папка - рабочий кирпичного завода. Я колупал глину, носил консервной банкой воду с реки, мочил и месил глину, лепил кирпичи, строил из них дома, колокольни. В этом часто помогала мне Танюшка, а больше она хлопотала по дому. Когда я работал, готовила обед. Когда я приходил домой, подавала мне воду умываться, собирала на стол. Тарелками были кленовые и дубовые листья, едой - щавель, грибы сыроежки, орехи, желуди, черемуха, просто какая-нибудь трава. Пили мы тоже из листьев - свертывали их тюричком и наливали воду, как в стакан.
И казалось нам, что мы одни на свете, все другие - не настоящие, сон, дунь на них - и рассеются, что всегда будет так, никто и ничто не грозит нам.
А беда подбиралась. От главных ворот по тропе через парк каждый день проходил высокий-высокий, худой-худой человек с длинной, узенькой головкой. Мы с Танюшкой прозвали его Змеем-Горынычем.
У него была тачка, метла, грабли и вилы. Он сметал и сгребал по парку весь опавший лист на тропу, грузил его в тачку и куда-то увозил. Когда мы пробегали около него, Горыныч поглядывал на нас молчком, не грозно и не страшно. Нам совсем не думалось, что скоро нашей жизни в избушке придет конец.
Но вот Горыныч добрался до избушки, кое-как просунулся в нее с метлой и загорланил:
- А вы чего тут? Грязь, сор разводите. Ишь как отстряпали, завазгали! Конюшню сделали. А ну, марш!
В маленькой избушке его голос казался не по-людски громким и диким. Мы начали хватать свое добро, которого немало понатаскали в избушку.
- Куда? Зачем?! Снова мусорить?! - громыхал Горыныч. И выдал нам только стаканчики, в которых стояли цветы, мою рабочую палку, пустые консервные банки, грибную корзинку и ножик. А все остальное - орехи, желуди, листья-тарелки, венчальные пояса и венцы - вышвырнул метлой в общую груду мусора.
Мы с Танюшкой бежали в самый дальний, неприбранный угол парка, в глухой, темный овраг, куда не было никакой тропы и, пожалуй, никогда не добиралась метла Горыныча.
Надо было найти быстро что-нибудь, куда припрятать наше имущество. На глаза попался большой выворотень. Это была старая ель, поваленная ветром. Вместе с корнями она вывернула и поставила целую стену земли, а рядом с нею сделала глубокую яму. Сверху над ней густо нависала бузина в красных ягодах. Мы и спрятали наше добро в эту яму-вывертень. Говорить так - вывертень - было легче, чем правильно: выворотень.
Долго сидели мы молчком, как неживые. Я хорошо представляю, что переживали Адам и Ева, изгнанные из рая. Перед тем как расходиться по домам, Танюшка спросила:
- Завтра придешь? - Она думала, что нашей дружбе наступил конец. - Приходи!
- Ладно. А ты не заблудись!
Для верности мы запомнили около нашего вывертня несколько приметных деревьев, которые нельзя спутать с другими.
Назавтра я пришел в то же время, как и раньше. А Танюшка уже там как ни в чем не бывало. И встретила меня:
- Сегодня будем играть в домашность. - Веселая была девчонка.
- Я не умею.
- А чего тут уметь! - Она повела глазами по нашему новому убежищу. Яма была неровная, с голой глинистой землей, с обрывками корней. - Надо подровнять, устлать листом…
Вот где пригодилась мне игра в своего папку - рабочего на кирпичном заводе, она обучила меня обходиться с глиной. Из своей рабочей палки я сделал небольшую лопатку, сровнял у ямы дно, стенки, затем пошлепал их и затер жидкой глиной. Танюшка натаскала сухого листа. У нас снова появились венчальные короны, пояса, тарелки, еда. Новое убежище полюбилось нам больше избушки, - ведь оно было таинственней, сказочней, надежней. Туда не скоро, а может, никогда не доберется Змей-Горыныч со своей метлой.
Мы повторяли знакомые игры и придумывали новые из своей жизни: косили, жали, пекли пироги и ватрушки из глины, играли в "пастуха и стадо". Танюшка уломала меня - ей хотелось этого до слез, - и я согласился поиграть в "дочки-матери". Она нашила на мою рубаху большой лопух - платок, потом кормила меня, учила буквам, ругала как сынка, только называла не Витькой, а Матрешкой.
Из всех игр эта была у нее самая любимая, самая веселая. А у меня - "озорной поросенок". Я придумал ее сам для себя. Тут на меня ничего не цепляли, я просто-напросто бегал на четвереньках, швырял и опрокидывал башкой что ни подвернется. Танюшка усмиряла меня, загоняла домой. Ну, тогда и ей доставалось.
И вдруг Танюшка не пришла. Целый день перебегал я то в избушку, - может, она решила играть снова в ней, - то под вывертень. На другой день избегал весь парк, Танюшки не было нигде. Стало ясно: не придет, что-то случилось. Заболела или вдруг уехала. Почему-то не прибежала забрать свои стаканчики, венчальный пояс и венец, попрощаться со мной. Обиделась на меня? Вроде не за что. Последний раз играли мирно, расстались весело. Каждый день я проведывал вывертень, избушку, парк, тосковал, поджидал, искал Танюшку - и так всю осень, до снега. Я знал, что она была приезжая, гостья. Но откуда приехала, у кого гостила - не подумал спросить: и в голову не пришло, что наша дружба кончится вот так.
Однажды я набрался храбрости и спросил Горыныча, где та девочка, которую он выгнал из избушки вместе со мной. Горыныч открыл рот, сощурился, повспоминал, знать, вспомнил и сказал:
- Она не здешняя, она из-за реки сюда прибегала.
Из-за реки. Ну, там всех не переспросишь, там живет много народу.
Пропала моя Танюшка.
Мой отец работал на заводе один, мама родила мне братишку Даньку и сидела с ним дома. Получали они все только по карточкам и еле-еле кормились сами. Бабушка работала в колхозе. Колхозникам обещали уплатить за работу в конце года, когда соберут урожай.
А пока что жили мы на подножном корму, варили грибы, щавель, крапиву, добавляя к этому пыль былого, как в сказке - "по амбарам помету, по сусекам поскребу". Нередко харчевались одним жиденьким чайком. Закусывали чаек вместо сахара сказками.