- Человек, который придумал корзиночку, - продолжала Вера Николаевна, - каменщик, инструктор передовых методов. Его зовут в самом деле Ерема - Еремей Ильич. Он бы вам объяснил, что такое кирпич! Один раз он читал нам лекцию. Если бы вы слышали! Что ваши облака и лунный свет! Для него кирпич прекраснее всего на свете: и розовый цвет, и тяжесть, привычная для руки, легкий звон, вроде хрустального, когда надкалывают пополам. После этой лекции я сама стала чувствовать кирпич по-другому. Возьмешь жарким днем в руку - поверхность такая шершаво-гладенькая, острые грани, холодок, он еще от ночи остался.
- А кто же все-таки Фома? - перебил Веру Николаевну Гринька, измучившись в ожидании смешного.
- Фома? - Вера Николаевна глядела на дверь. - Да вот он! Легок на помине.
Так только в сказке и бывает. В комнату вошел на цыпочках, балансируя короткими ручками, толстый, наголо обритый человек. Мите нетрудно было сообразить, что это и есть Фома Фомич.
- Привет молодежи!.. Э, да у вас тут гостей воз и маленькая тележка! - сказал Пантюхов и засмеялся.
Митю поразил его череп с резко очерченными височными костями, особенно заметными, когда Пантюхов смеялся. Отсмеявшись, он молча вышел и снова вернулся из прихожей, держа за спиной глянцевую картонную коробку. Делая вид, что не хочет мешать общему веселью, и подзывая пальцем Олю в уголок, он только больше привлекал к себе внимание. Он, вероятно, сам не решил, на каких правах он появился здесь, в комнате, заполненной Олиными сверстниками, - на правах родственника, держащего за спиной коробку, или на правах начальника автобазы. Он положил на край стола коробку, распечатал ее.
- Какая хорошенькая! - вздохнула заглянувшая в коробку Ирина.
Там лежала белая трикотажная рубашка с выпуклыми, блестящими, как фарфор, гипюровыми кружевами. Девочки вынули ее. Оказалось, что она длинная, как подвенечное платье.
Митя следил за Олей. Ее глаза блестели. Ему было только непонятно: от удовольствия или от презрения? Она сказала сдержанно:
- Хорошенькая. Спасибо, Фома Фомич.
А это как понять? Вежливость? Или… слабость? Он знал, что Оля сама же презирала Пантюхова, издевалась над его репутацией добытчика, ловчилы. А теперь, когда он пришел с подношениями, она их принимает как ни в чем не бывало.
Все помутнело с приходом этого человека. Вера Николаевна повела гостя к одному из отставленных к стене столов - угощать. Слышался его хохот, он кричал не очень-то понятные слова: "Берите навалом!" Несколько раз он вспомнил Еремея Ильича: видно, каменщик-новатор сильно ему досадил. В то же время, поворачиваясь к молодежи и находя взглядом Олю, он начинал преувеличенно хвалить виновницу торжества. Зрачки его маслено посвечивали. Он прямо-таки цену ей набивал по-родственному.
Кое-кто из гостей слегка оторопел. А Оля, та просто ушла из комнаты.
Все время раздавалось его семейно-хвастливое: "наша Оля", "нашей Олей", "нашу Олю". Это было так фальшиво, что Митя едва удерживался, чтобы не нахамить ему. В самом деле, выходило так, будто Оля - гордость школы, будто она зачитывается глазными болезнями действительно по призванию, а не потому, что книжка попалась под руку. Он поймал себя на том, что раздражение против Пантюхова начинает как бы чернить и Олю в его глазах. Он уже считал себя в семье Кежун своим и нужным человеком, даже единственным, и вдруг появление Пантюхова с его подарком разрушило эту уверенность. Митя испытал жгучую обиду оттого, что Пантюхов тоже причастен к этой семье, и, может быть, больше, чем он сам, Митя. Несколько минут он постоял, обескураженный, потом пошел в коридор искать Олю.
- Ну зачем он пришел?
- Я его не звала, - ответила Оля, оставив без внимания злой Митин тон. - Пойдем играть в фанты, мы ведь не кончили.
Она понимала, что творится в его душе. Но какой-то бес толкал и ее: обида за себя, за маму. Она преувеличивала меру унижения. В конце концов будет ли у мамы выполнен месячный график работ, зависит от того, как поступает кирпич на леса, то есть как работает пантюховская автобаза. Это-то Оля хорошо понимала и все-таки не могла преодолеть обиду.
- Ну, давайте дальше! - крикнула Оля в комнате, собирая всех вокруг шапки с фантами. - Кому тащить? Нюра, тебе…
Вскоре Нюра и Оля, прижавшись висок к виску, раскачиваясь, пели любимую песенку:
Часы пока идут,
и маятник качается,
И стрелочки бегут,
и все как полагается…
Пантюхов аплодировал дольше всех.
Потом Ирина Ситникова плясала "Сегидилью", размахивая цветастым нянькиным платком, - очень неподходяще для своей белокурой внешности.
Олю заставили предъявить недавно полученный, пахнущий коленкором паспорт. Он пошел по рукам. Все в нем было интересно, вплоть до хитроумного росчерка начальника паспортного стола, а Оля стала декламировать "Стихи о советском паспорте":
Я волком бы
выгрыз
бюрократизм.
К мандатам
почтения нету.
К любым
чертям с матерями
катись
любая бумажка.
Но эту…
Митя с облегчением почувствовал, что "к чертям" Оля посылала именно Пантюхова - так дерзко повернула она голову в его сторону. Но тот даже не заметил, увлеченный деловым разговором с мамой. И Оле стало скучно. Она дочитала стихи, но дочитала механически, скрывая за интонациями Маяковского свою досаду.
Вдруг, охваченный желанием во что бы то ни стало задеть Пантюхова, Митя громко сказал:
- Вера Николаевна, а волнующая история? Ведь вы не досказали. А нам интересно!
- Что ж, доскажу.
В словах Веры Николаевны не было никакого задора. Она поправила рыжеватые волосы усталым движением руки. Она как будто решила больше не замечать Пантюхова, хотя на самом деле ее обвинительная речь была предназначена теперь именно для его ушей.
- Скоро год, как изготовлены корзиночки, но как ни бьется Ерема, никто ими не пользуется. Кто мешает?.. Фома мешает! Недавно один старый каменщик при мне пожалел Еремея Ильича: "То-то, брат. Прежде стену руками клал, а теперь лбом… лбом приходится прошибать!"
Вот когда наконец засмеялся Гринька! А вторил ему, как ни странно, Пантюхов.
- Ну, а Фома? - домогался Гринька.
- Фома… Фома Фомич Пантюхов. - Вера Николаевна показала рукой на дальнего родственника.
- Начальник автобазы, - представился весельчак, добавив как бы для одного Гриньки: - Президент республики на колесах!
- Да разве он один! Вот и директор кирпичного завода, - продолжала Олина мама, - не хочет асфальтировать, оборудовать площадку. Он говорит: "Дело прогрессивное, да что прикажете - текучка, некогда, план!"
- Правильно! - подтвердил Пантюхов.
- А начальник строительства, симпатично окая, тоже вздыхает: "Не оправдывает себя!" Ему, видите ли, неохота леса укрепить, чтобы принимать кирпич в контейнерах.
- Верно! - согласился Пантюхов.
- А Фома, президент республики на колесах…
При этих словах Фома Фомич вышел из-за стола и сам про себя в том же духе заключил:
- А Фома хохочет до слез: "Скоро вообще строить будем только из крупных блоков, а не из кирпича… Так что это дитё умерло еще в родильном доме… А мы извозчики! Нам хоть в контейнерах возить, хоть навалом… Навалом даже спокойнее! У нас других забот воз и маленькая тележка!"
Он отлично изобразил возчика - тряхнул невидимыми вожжами и причмокнул. Заметно было, что он резвился, озоровал в сознании полной безнаказанности.
- Да, можно не беспокоиться, - сказала Олина мама и снова поправила на затылке рыжеватые волосы. Так, единственной черточкой, выражалось ее волнение. - Пусть гибнут горы кирпича. Пусть тысячи людей тратят силы и время на бессмысленную работу, пусть…
- А не кажется ли вам, что это подлость - так думать?! - крикнул Митя Пантюхову.
Но и в эту минуту он не потерял из виду Олю. Она на мгновение закрыла лицо руками, - видно, не ожидала от него такой дерзости. Все заговорили сразу. Пантюхов смеялся.
- Вот и производственное совещание открыли.
А Витя Шафранов поддержал Бородина:
- В газетах это называется антигосударственной практикой!
Митя не помнил, каким образом он оказался в коридоре. Наверно, его увлекла Оля. Она стояла перед ним, тяжело дыша, сердитая, чужая.
- …А потом, ты же знаешь, это наш родственник, - донесся до него ее ледяной голос.
- А я не хочу, чтобы этот фрукт был твоим родственником!
- С чего ты взял, что твои желания для меня закон?
Она не могла сейчас быть уступчивой. Если бы Митя знал, что творится у нее в душе, он бы не стал так разговаривать. Ей казалось, что само родство с Пантюховым настолько унизительно для нее и для мамы, что тут ни один человек, хоть немного уважающий их, не имеет права вмешиваться.
И вдруг Митя сказал то, чего даже не думал. Неожиданно и непоследовательно сказал. Так просто, отрывисто и резко:
- Вот, Ольга, уроки не учишь, а ломаешься.
И засмеялся. И ушел. Сперва - на лестничную площадку. Потом - на улицу. Потом быстрыми, все ускоряющимися шагами - домой.
А Оля осталась одна в прихожей. Из комнаты доносилось гудение запальчивых голосов: осуждалась извозчичья позиция Пантюхова.
Гости стали прощаться, хотя Оля ничем не показала, что исчезновение Бородина можно считать хоть каким-нибудь событием.
Первым удалился Фома Фомич - за окном прошумела его машина. Он даже не предложил Марье Сергеевне отвезти ее домой. Оля пошла ее провожать. Шли шумной гурьбой. Только у Митиного дома она осталась наедине с Марьей Сергеевной. Та все поняла: почему убежал Митя, почему Оля отправилась провожать ее, а теперь хочет что-то сказать и не может - нелегкий характер! Надо ли ей помочь? Или сама когда-нибудь скажет?
Из тумана падал первый снежок. Вчера еще зеленые клумбы во внутреннем дворе изукрасились изморозью, слепо повторившей узоры опустевших цветочных грядок. Марья Сергеевна и Оля медлили прощаться, смотрели на прихотливую работу наступающей зимы. Так, не дождавшись от Оли ни слова, Марья Сергеевна похлопала свободной рукой по пальцам девочки, державшей ее под руку.
- Ничего, Оленька, все пройдет, помиритесь еще. Вы даже не знаете, как вам хорошо.
И тут Оля заплакала, больше не сдерживая себя.
ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ
Скоро наступили январские каникулы.
В ту зиму на юге выпало так много снега, что малыши смогли обнести толстым крепостным валом старую дачу в вишневом саду, где летом размещался дом отдыха строителей, а зимой, во время каникул, - детский оздоровительный лагерь.
В этих снегах, освещенных зимним солнцем, в дружной совместной работе потеряла всякую остроту ссора, казавшаяся поначалу непоправимой. Может быть, она даже помогла серьезнее подойти к делу.
Митя работал как одержимый. И Оля старалась изо всех сил. Еще в городе, получив в комсомольском комитете все нужные наставления, они условились между собой о самом главном: о том, что никто не должен знать в лагере об их каких-то там отношениях. Никого это не касается.
Едва светает, уже слышится перед крыльцом дачи Митина команда:
- Внимание! Головы. Марш!
Митя топчется в середине круга бегущих детей, командует:
- Резче! Резче! Работу рук, работу рук! Вот чего нет у тебя, Лошкарев, - удара!
Оля избегала Митю в такие минуты: его так поглощало желание добиться "удара" именно от вялого паренька Лошкарева, что помешать ему, обратиться к нему с каким-нибудь вопросом… нет, спасибо, пусть лучше кто другой обращается, она уже пробовала. Она заметила, что и директор, больше всего озабоченный оранжереей и парниками, скоро проникся уважением к Бородину и перестал его считать за мальчика, с которым советуются только из вежливости, а завхоз - долговязый дядька с неизменным портфелем под мышкой - тот не решал без Мити даже когда печи топить и в каком баке выставлять теплую воду для чистки зубов. И малыши подчинялись старшему вожатому с удовольствием, - а это наблюдается не так уж часто.
Что касается Оли, то малыши сразу почувствовали, что она резкая, может накричать, но старается быть справедливой. Многие догадывались, что она тянется за Бородиным, приглядывается к нему, даже как будто соревнуется с ним, но ведь и понятно: он старший вожатый. В зале с малиново-бархатной драпировкой венецианских окон Оля вела санитарный кружок. Девочки оказывали первую помощь утопающему, бинтовали друг другу головы, руки, переносили раненого на скрещенных руках. Надоедало - составляли кружком стулья, и Оля читала вслух "Двенадцать месяцев" Маршака.
- Оля, на минутку!
Это в дверях с лыжей в руке появился старший вожатый Митя.
В "кабинете старшого" - так называлась Митина комната, где он подолгу натирал лыжи у жарко натопленной голландской печки, - начинался выговор:
- Прекрати чтение! Пойми, Оля, что мы оздоровительный лагерь.
- Ну и оздоровляйся на здоровье!
- Поговори с врачом!
Надо слушаться. Оля выстраивала девочек в шеренгу перед снарядом. Дети бежали в белых чулках, топали ногами дробно, звучно. Оля каждую подхватывала в прыжке, отводила в сторонку, похваливала.
На левом фланге стоит, завершая своей персоной всю шеренгу - руки по швам, а рот раскрыт в ожидании Олиной команды, - самая маленькая, башкирка Сибилля. Она дочь плотника, живет в одном доме и в одном подъезде с Митей. Когда ей прыгать, она слабо улыбается от неверия в успех, ежесекундно поправляет подаренный Ольгой белый лаковый поясок.
- Физкульт-ура! - раздается на дворе.
Это лыжная команда собралась перед походом. Оля подбегает к окну. Сильное движение рук - и окно настежь! Лыжники уходят гуськом в близкий лес над рекой.
Утоптанные дорожки исчезают за снеговым валом, и, оглянувшись, Митя уже не видит девочек, машущих ему из окон. Начинается удобная лыжня мимо деревьев фруктового сада. Остановясь, Митя слышит, как тает снег на деревьях - со звонким шорохом комочки снега срываются с веток. Январь, а похоже, будто весна. Бородин идет первым - его настигает скрип, смех, сопение. И только одна беда: не по нем короткие лыжи.
Однажды Митя повел ребят в лес вечером. В темноте кажется, будто скользишь быстрее, чем на самом деле. Он обогнал ребят и, когда остановился, чтобы поправить варежку, увидел вдали, верст за десять, золотую цепочку городских огней, а под обрывом - темную в переплете деревьев, не замерзшую среди снегов реку. Он толкнул посильнее палками и полетел. Как хорошо, что здесь они с Олей вместе! Оля - отличный помощник! Так бы всегда, всю жизнь. А то, что было на вечеринке… Он не понимал сейчас, почему тогда мгновенно возненавидел Олю, не мог даже вспомнить слова, которые выкрикнул, убегая. Что-то нелепое крикнул - это он помнил. Никогда это не должно повториться. Митя тяжело дышал. Ребята молча догнали вожатого. Как он разогнался!
Вернувшись, у крыльца хвастливо рассказывали Оле, сбивая с лыж налипший снег, как быстро шли в этот раз.
Тут же, на холодной веранде, обнаружилось, что один из лыжников слегка обморозил ухо; появившийся в сопровождении директора ночевавший на даче врач запретил - независимо от погоды - задуманный Митей большой костер. Старший вожатый растирал снегом ухо малыша, цедил сквозь зубы:
- Богов много на нашу голову, каждый командует.
- Но ведь мы же оздоровительный лагерь, - язвительно напомнила Оля. - И ведь ты сам больше всех любишь командовать.
Заметив, что Митя чрезмерно увлекается физической закалкой, она стала часто становиться на сторону врача. Пусть старший вожатый не думает, что он непогрешим. Врач, наезжавший из города в розвальнях, искал в первую очередь Бородина, а провожала его обычно на крыльцо Оля, совала ему напоследок записку для мамы. И уже из саней он кричал:
- Так я надеюсь на вас, Кежун! Вам можно доверять.
В числе "богов", омрачавших Митино существование, первым номером шел даже не врач, а ехидно-льстивая кастелянша. Она досталась ребятам от летнего дома отдыха. Встречая Митю с Олей на территории, она улыбалась тусклыми глазами и с притворством слуги осведомлялась: "Прогулялись?" Каждый раз, как заведенная: "Прогулялись?"
Можно бы не замечать, но каждый раз! И как при этом особенно провожает их взглядом! Она одна во всем лагере как будто бы владела тайной их отношений и этим притворно-ласковым осведомлением: "Прогулялись?" - давала им понять, что тайну они не могут скрыть и что от нее, от кастелянши, зависит сделать ее всеобщим достоянием. Очень было противно - привычная угодливая лесть и приписывание, буквально навязывание тебе барства. А ты совсем не барчук и не "прогулялся", а хлопотал насчет бани в колхозе. Надо бы отучить ее. Лучше всего завтра же при встрече вдвоем в один голос спросить: "Прогулялись?" Но завтра встречали и не решались - только Митя что-то отрывисто басил в ответ на ее улыбочки.
Однажды, проводив взглядом кастеляншу, Митя высказался от души:
- Самые скверные люди на свете те, кто презирает собственное дело.
- Почему ты решил, что она презирает?
- Что ты, не видишь?
- А я, Митя, не презираю?
- Иногда не чувствуешь ответственности. Это совсем другое.
Дни летели стремглав. Вторник, среда… Страшно подумать, что скоро возвращаться в город. В последний день Митя никого не выпускал из дома - организовал баню. Оля насмешничала.
- Этот гордец, - сказала она Мите, показывая на него же указательным пальцем, - решил представить ребят родителям в образцово-показательном виде, выкупанными и причесанными волосок к волоску.
Митя носился по дому в хозяйственных заботах, кастелянша за ним не поспевала.
У маленькой Сибилли от этой глупейшей бани разболелся зуб. Оля измучилась не меньше Сибилли от ее жалоб и слез, испытала все средства. Ничто не помогало. В порыве отчаяния она не нашла ничего лучшего, как взять ее на руки и, укачивая, ходить из угла в угол.
Митя заглянул в зал - Оля ходит, носит Сибиллю на руках.
- Тебе тяжело, Наперсток, надорвешься.
Через полчаса Митя второй раз заглянул:
- Ну, что?
- Утихла.
В памяти Мити навсегда остались малиновый бархат портьер, оледенелые стекла, за окнами в серебряной пыли морозного дня солнце. И Олины шаги по пустынному залу. И ножки Сибилли в башмачках торчат из-под Олиных рук.
Наступил последний вечер перед отъездом - позднее время, когда все угомонились и уже погашен свет в доме. Впервые за две недели вожатые, уложив маленьких, разрешили себе не разойтись по спальням, остаться вдвоем. Сидели на оледенелой веранде на высоких "козлах", забытых здесь со времени предзимнего ремонта. Электрический свет квадратами освещал искрящиеся стекла веранды. Со двора слышался мерный звук пилы - в последний раз готовили дрова завхоз и сторож.
- Знаешь, - сказал Митя, - с тех пор как к тебе присматриваюсь, я и в своем характере кое-что понял.
- О чем ты?
- Как ты убаюкивала Сибиллю. Это, конечно, пустяк, но, знаешь, в жизни всякое будет. Так и надо - когда сильно чего-нибудь хочешь, не останавливаться, не размышлять: нужно - не нужно, посильно - не посильно, поможет - не поможет. А всю душу вложить - и поможет!
- И ведь зуб перестал у нее!
Митя выдохнул клуб пара изо рта, взял ее руки в свои, поднес к губам, и она позволила греть их дыханием.
- Ты сегодня напомнила мне Рослову.
Для Мити это высшая похвала - она поняла.
- Расскажи о ней.
- Трудно. Надо рассказывать тогда не о ней одной, а еще об одном человеке. А я не хочу называть его по имени.