- Почему?
- Есть вещи, о которых не надо помнить, если хочешь уважать человека.
- Ты называй его Икс или Игрек.
Митя засмеялся.
- Если б ты знала, о ком я говорю! Я буду называть его "уважаемый товарищ".
Веточка Рослова, рассказ о которой услышала Оля, была старшей вожатой в Митиной школе в первые годы после возвращения из эвакуации. Время было голодное, холодное. После уроков ходили сматывать колючую проволоку на пляж, где еще торчали в песке обломки бетонных дотов. На большой перемене делили хлеб и сахар так, чтобы больше досталось сиротам. Веточке Рословой было восемнадцать лет. Талант, что ли, у нее был такой - ребята сразу полюбили свою вожатую. Три лета подряд отправлялись с нею в поход за лекарственными травами, не расставались с нею ни зимой, ни летом. Когда, окончив заочно автодорожный техникум, она поселилась при аэродроме и стала заведовать аэродромным автопарком, к ней по-прежнему бегали по вечерам: "Веточке надо дров нарубить, печку истопить".
У нее стал бывать летчик Анатолий Огнев. Ребята только посмеивались, не верили, что Веточка может полюбить кого-то из взрослых, выйти замуж. А когда узнали от нее, что все-таки она расписалась с лейтенантом, это показалось диким. Ведь они были убеждены, что "Рослова - наша". Она не умела преодолеть их ревность, их глупые от ревности выходки, вроде мяуканья под окнами, не сумела подружить их с летчиком. Трудно было ей: муж тоже ревновал, когда они входили в комнату с охапкой дров, усаживались на полу возле печки - топить. Он придет со своего аэродрома и видит этакую идиллию. Прошли годы, прежде чем Анатолий Огнев сообразил, что его жена нисколько не делается хуже от того, что каждое лето в день ее рождения - зовет она или не зовет - приходят из города ребята. Веточкин день рождения - их "день дружбы".
И вот в то время, когда Рослова уже ушла из школы, случилась печальная история с одним… уважаемым товарищем из их класса.
Митя замолчал, не зная, сумеет ли рассказать, стоит ли пытаться рассказывать.
- Рассказывай.
- Да что рассказывать! Грустное дело. Был мальчик. У него отец погиб не на фронте, а хуже - где-то застрял в дальних краях и забыл дорогу домой. А мама его, знаешь ли, очень любвеобильная, стала часто выходить замуж. Да только мужья не удерживались в доме. Ну, этот уважаемый товарищ нагляделся всякого, почувствовал себя хуже сироты, да и повесился в школьной уборной. Мы его успели снять. Переполоху было! А через месяц прибегают с железнодорожной станции - уважаемый товарищ бродит возле маневрового паровоза. Значит, хочет повторить попытку? Ну, тут, чтобы успокоить нас, директор объявил, что это случайность. Мальчик просто гулял на станции, и его задержали. Рассказывать дальше?
- Пожалуйста, - тихо попросила Оля.
И Митя рассказал, как вернулся в школу угрюмый мальчик. Сел за свободную парту, один. Всю перемену глядел в окно. Ему было тринадцать лет, а некоторые учительницы, даже пожилые, поглядывали на него с опаской. Пробовали заговорить с ним, развлечь - куда там! Он всех пугал своей мрачной одержимостью. Что делать? В директорской и в райкоме комсомола тревога - в школе нездоровая обстановка. Вспомнили Рослову, вызвали с аэродрома: "Возвращайся в школу. Уж как там хочешь устраивайся, а возвращайся…" А она полюбила уже свою земную профессию в авиации, зачем ей возвращаться?..
- И оклад у вожатой триста пятьдесят рублей, - вставила Оля.
- Конечно! И муж смотрит кисло.
- Удивительно, как она пошла.
- Да потому, что настоящий человек! Вот и суди сама. Она приходит в школу как ни в чем не бывало. Не должен же уважаемый товарищ знать, что Рослова оставила аэродром из-за его персоны. Но он-то отлично понимает! Это была необъявленная война - кто осилит. Уважаемый товарищ, оставшись в живых, кое-что обдумал. Веточка ни разу не подчеркнула своего внимания к нему, тем более сочувствия, жалости или тревоги за него, а только день за днем в самых будничных делах подсказывала нам, что такое мужество без высоких слов, так просто - мужество. И тут многое уважаемому товарищу стало не нравиться в самом себе. Он отдал себе в этом отчет. Как-то само собой получилось, что он вдруг потянулся к Веточке, стал доверять ей свои мысли, планы… А он очень честолюбив. Однажды он повел ее к себе домой - показывать приемник. В это время она подружилась с нашим Абдулом Гамидом, потому что уважаемый товарищ обнаружил некоторую склонность к радиотехнике. Мы видели, какая Веточка была в те дни веселая. Что там за исповеди шли, никто не знает. И представь - он стал другой. Он остался с тем же характером, а что-то новое в нем завелось. Появился настоящий жизненный интерес… Я с ним дружил. Позже он мне сказал: "Мизантропию я кое-как изжил, но корни пессимизма еще остались".
- Он, наверно, похудел, вытянулся? - полушутя-полусерьезно спросила Оля, заглянув Мите в глаза.
- Как ты догадалась?
- Он влюбился в нее.
- Я тоже так думаю, - согласился Митя. - Только попробуй скажи ему об этом! Может быть, не так влюбился, как пишут в книжках. Но, понимаешь, разве с тобой не бывало, вот когда понравится человек, то он тебя и ведет, и ты становишься лучше?
Помолчали. Неровный звук пилы проходил через всю гамму, заканчивался уторопленным повизгиваньем, после которого следовала минутная тишина - это передвигают бревно.
- Хорошо работать вдвоем, - сказала Оля.
- Ты о пильщиках?
- Нет. Ты же понимаешь.
- Я думал об этом. В лесу, на лыжах.
- Если бы можно было что-то делать вместе… Не для себя, а вот как здесь: чтобы было интересно и была польза.
Митя поправил заиндевевшую прядку у Оли на лбу.
- Давай поедем в лагерь на все лето, - сказал он.
- Не выйдет. Меня, наверно, не пошлют на все лето. Не такая я активная. Эх, никогда мне не было так хорошо! Неужели это может повториться?
Митя не ответил. Все имело смысл: и звук пилы, и как он ее руки согревал дыханием, и как они обнаружили, что примерзают к "козлам". Митя захотел спрыгнуть и рассмеялся: его не сразу отпустила морозная корочка.
Долго еще он водил Олю по снегу, далеко за кухню, мимо пильщиков, которые как раз прервали работу. И на них лаяла, бросалась Кумушка - свирепая степная овчарка.
На следующее утро пионеры возвращались в город в трех розвальнях, добытых Митей в колхозе. Малыши пели песни, в каждых розвальнях - свою. Оле хотелось быть со всеми. Несколько раз она перебегала по пушистому снегу от саней к саням, и ребята, чуть не вываливаясь из саней, зачерпывали снег горстями, и снежки летели в нее со всех сторон. Так было куда веселее, чем в городских автобусах.
Глава вторая
СТАРОЖИЛЫ
Такая же была отчаянно счастливая весна.
Им было хорошо вдвоем. Они встречались среди людей под говор и смех, в тесноте улиц, у подъездов кино, в трамваях, на стадионе. И в то же время эти встречи были их тайной: все совершалось в самой глубокой уединенности. Им было хорошо, и пусть им не мешают.
Оля Кежун вернулась из зимнего лагеря в полной решимости стать общественницей. Ей дали отряд. Полно людей вокруг Мити и Оли, у каждого свои. Зато как будто стали не нужны самые близкие. Оля редко виделась с мамой. Всю весну Олина мама "подводила под кровлю" - заканчивала вчерне восьмиэтажный объект. А в феврале на несколько дней поехала в Москву, чтобы и там послушали сказку про Фому и Ерему. Митин отец в один из февральских приездов разыскал сына на стадионе. Травы еще не было, мокро и сыро, туман, но Митя, учивший какую-то птичку-невеличку метать диск, свирепо кричал: "Опять траву косишь!" Отец догадался, что это и есть знаменитая Оля Кежун. Он не стал мешать дискоболам. И только в письме тете упомянул про "косарей" и даже не без юмора вставил строчку из Твардовского: "Коси, коса, пока роса…" Митя прочитал письмо Оле.
Никто не мешал им, не любопытствовал. Казалось, что все понимают, как им хорошо вдвоем, и, видя это, все хотят им только счастья и даже разделяют его с ними.
В марте, когда потеплело, Митя и Оля полюбили трамвайные прогулки. Они называли их дальними странствиями.
В воскресенье садились в полупустой дневной вагон. Иногда вскакивали в него в вечернее время, когда рабочие едут в ночную смену. Трамвай бежал из поселка в поселок: мимо сталелитейного и алюминиевого, мимо строительства, где работала Олина мама, мимо асфальтовых дорог, могучих мачт электропередачи, по пустырям, возникшим в годы войны. Оглядывая с задней площадки вечерние огни большого города, Митя фантазировал только для Оли, чтобы не было слышно посторонним:
- Ну, давай начнем кругосветное плавание. Только ты тоже придумывай. Вообрази, что это Окленд… Вообразила? Так вот отсюда приехали в Бухарест те три симпатичных негра. Помнишь, в фильме о фестивале? А вот за поворотом владивостокский Золотой Рог с дымящими океанскими пароходами.
Оля, по правде говоря, видела только обыкновенные заводские кварталы, а за поворотом доменные печи и трубы. И она, прижмурившись, поглядывала на спутника. А Митя не замечал. Воспылав мальчишеским воображением, он без труда пересекал планету вдоль и поперек мгновенно, как будет только при полном коммунизме. Перед его разгоряченным взором проплывали все континенты. Не зря дожидался его географический факультет на Ленинских горах! Прошлой осенью Митя прочитал замечательную книгу "Индия сегодня" английского коммуниста Палма Датта. Он мечтал в самое горячее время попасть в Пакистан и стать там таким, как Юлиус Фучик. А еще год назад он зачитывался книгами об экспедициях в Арктику. Оля была убеждена, что в их южном городе нет человека, который так хорошо знал бы историю исследования Арктики. Изо всех полетов через Северный полюс его больше всего интересовал тот, что был окутан тайной: полет Леваневского и его гибель. И у него было несколько собственных гипотез на этот счет.
Между тем в трамвайном окне появлялись каждую минуту новые картины. Безымянный поселок в овраге, с черепичными крышами, с рыбачьими лодками у заборов, переносил их в предместья Шанхая. Железнодорожные платформы, с которых сгружался уголь, напоминали старую Англию - Кардифф, Бирмингем. В вытоптанном дворике под едва зеленеющим каштаном женщина стирала в корыте оранжевую юбку. Трамвай бежал по пригорку, и все было видно во дворе, как в кино. И Мите мерещился остров Куба - Гавана… Наверно, никому на свете, кроме Оли, он не сумел бы так завирально пересказать все миражи разыгравшегося воображения.
Географию Оля знала неважно и слушала молча. И только глаза ее откровенно требовали, чтобы хоть изредка между Шанхаем и Гаваной Митя смотрел в них, не забывал, что она рядом. Глядя на Митю, Оля думала: многие девочки считают его таким умным, что даже неинтересно. Если бы услышали его сейчас, тоже сказали бы - хвалится своей эрудицией. И она так раньше думала: эрудит не эрудит, а все-таки с Чапом они какие-то особенные. Но теперь она знала все его достоинства и недостатки. Он совсем не так самоуверен, как выглядит. И нисколько не честолюбив. "Жизнь хороша и так!" - вот он как думает, вот он какой. Все в жизни воспринимает ярче, богаче, чем она. А может быть, он сделался таким в эту осень с нею, из-за нее? Так бывает. Но тогда почему же она сама не преобразилась от этого чувства, а только хочется глядеть, глядеть, глядеть на Митю, слушать его без конца и не расставаться?..
- Ты читала Юлиуса Фучика?
Она отрицательно качает головой.
- Я тебе принесу. Называется "Слово перед казнью", есть в каждой библиотеке. Ты прочитай, пожалуйста… Вот человек! Веселый, ничто его не сломило - ни пытки, ни приговор, ничто! Но я бы хотел узнать о нем больше, всю его жизнь… Ведь был когда-то в Праге Фучик. Просто Фучик - и все тут. Еще не герой. Хороший парень - и все. Ездил, как мы, в трамвае… Кто вы такой? Я - Фучик. Вроде как Митя Бородин. Всё! Кто вы такой? А я - Сашка Матросов. Каждый, кто знал, мог сказать: ну что, Саша Матросов - хороший парень. Понимаешь? А ведь самое важное и было, когда никто и сам человек еще не знал, что он такое совершит в своей жизни. Ведь подвиг совершается не в одну минуту. Я убежден, что в молодости… - Он показал Оле на идущего по улице вихрастого паренька: - Вот идет! Спроси, как его фамилия. Никто не знает. А может быть, его фамилия будет когда-нибудь звучать, как Маяковский или Павлов.
- Ты всегда говоришь о мужчинах.
- Нет, это касается всех. И девчонок.
- Жаль, что мы учимся не вместе. Теперь мне кажется, что нас неправильно разделили. Я вхожу в школу и думаю: тебя нет.
- Мы же все равно были бы в разных классах.
- Ну и что же, что в разных? В зимнем лагере Сибилля спросила меня: "Оля, а почему из вашей школы выходят только девочки?" - "Потому что это школа только для девочек, - ответила я. - А мальчишки учатся в другой школе, отдельно". - "А почему?" - спросила она. Митя, что я должна была ответить, почему?
Они болтали о чем придется, и им было хорошо вдвоем.
Митины одноклассники отлично разобрались в том, что переживал той весной их товарищ. Девочки, Олины подруги, тоже в общем прониклись некоторым уважением к ее дружбе с Бородиным. Нюра Бреховских и Маша Зябликова оказались настоящими людьми - это они постепенно расположили класс к дружбе Оли и Мити. Учителя в женской школе со слов Абдула Гамида знали, что Бородин "тащит" Олю Кежун, и она действительно в третьей четверти несколько выправила свои отметки. Никто не знал тайны - той, что в Митиной и Олиной жизни та весна была вся как одно утро, когда на тысячи верст видно вокруг и, словно деревья в цвету, тысячи чудес. Так в молодом южном городе, где все деревья - каштаны, а все каштаны - однолетки, разом, в одно утро, начинается цветение тысяч деревьев.
Им запомнилось, как в воскресное утро на Митю напала стихия мрачного резонерства, он запилил Олю за ее легкомыслие и с учебником под мышкой удалился на стадион. "Вот наконец нашел тихое место для занятий!" Самое страшное, до замирания сердца, запомнилось им, как поздним мартовским вечером на скамейке в парке Оля позволила его губам касаться ее послушных пальцев, висков, щек. Он был так смел, бормотал такие слова, что наконец ее неуловимые губы открылись ему навстречу. И долго мерцал за ее поднявшимся плечом далекий фонарь у входных ворот парка.
- Не надо, нельзя… И больше никогда, - прошептала она, вырвавшись из его рук. И вдруг заплакала.
Куда девалась вся его смелость… Связанный благодарностью к ней, изумленный ее слезами, он не шелохнулся. И Оля заговорила первой.
- А ты помнишь веранду? Хорошая была зима… Больше никогда не надо, - повторила она теперь совсем твердо.
Вышли молча на главную улицу, в яркий свет фонарей. Когда-то давно, до войны, когда строился город, это была Восьмая продольная. Ее первую асфальтировали, засадили каштанами. Митя помнил, что первое впечатление, когда он, совсем маленький, приехал с папой и тетей в этот удивительный город, - весна, пышный цвет каштанов. По вечерам гуляли на единственной асфальтированной улице; так она и стала называться - Асфальтом. Теперь Митя с Олей старожилы. Покрылись асфальтом все улицы города, но эта, Восьмая продольная, все равно для них Асфальт. Ах, как отлично сегодня на Асфальте! Так еще никогда не было в жизни - и точно клятва верности произнесена, и какая-то кружащая легкость от того, что случилось только что там, в аллее парка.
- Гляди - Чап! - сказал Митя.
Оля проводила взглядом бешено мчавшегося по пустынной улице долговязого велосипедиста.
- Он меня не любит, - сказала она.
- Скажи лучше - не знает.
ОЛИНО ГОРЕ
В апреле ночью у Олиной мамы случился тяжелый сердечный приступ.
Пока маму увозили в больницу и Оля с ужасом всматривалась в мамины руки, недвижно лежащие на груди, пока мама три дня находилась в больнице, она хлопотала, чтобы своими заботами восполнить все, что она недодала, недоделала для мамы за целую жизнь. Тысячу раз пожалела она, зачем такой тяжелой болезнью заболела не она, а мама. Если бы Оля лежала в больнице, мама получила бы бюллетень и переселилась к ней в палату, как живет в пятой палате возле одной заболевшей девочки ее мама. А Олю не пускали, боялись, что мама будет волноваться при встрече. Оля отвезла в стройуправление незаконченные мамины сводки, два раза в день ходила в больницу, достала из ресторана Дома инженеров с помощью Пантюхова апельсины.
Пока она суетилась - между школой и больницей, - ей не было страшно. Хотя она с первого дня сознавала, что маме очень плохо. Но страшнее всего были вечерние часы, когда возвращалась домой. Нянька ускользала из квартиры тем особенным зловещим способом, по которому мама и Оля всегда угадывали, что начинается запой.
Приходил Митя. Почти из суеверия, не скрывая этого от него, Оля уходила на балкон, не разговаривала, боялась - вдруг он как-нибудь отвлечет от единственного желания, на котором были сосредоточены все ее душевные силы. Если нельзя помочь делом, надо думать, думать, думать, все время биться с проклятой напастью, в мыслях ни на одну минуту не покидая маму.
Прошло три дня. Как всегда по вечерам, Митя сидел у Кежунов, дожидаясь возвращения Оли из больницы. От нечего делать разбирал колоды карт, отбрасывая лишние, до девяток, как прежде, когда играл с Верой Николаевной в "шестьдесят шесть". Тревожно в комнате. Прибранность какая-то неживая, как в приемной зубного врача. Прасковья Тимофеевна, согнувшись в углу дивана, латала неглаженую простыню, поминутно упуская нитку. Каждый раз, когда дрожащими руками она вдевала ее в иглу, вглядываясь в ушко сквозь очки с треснутым стеклышком, голова ее склонялась набок, и ему казалось, что старуха прислушивается к чему-то, чего он не слышит, не может услышать по молодости лет.
Оля вошла в комнату в пальто, с непокрытой головой, громким голосом, словно спрашивая, сказала:
- Нянька! Мама умерла.
Они стояли с Прасковьей обнявшись. Олина голова вздрагивала на необъятной нянькиной груди, обтянутой замасленной серой фуфайкой. Потом, не выпуская друг друга из объятий, сели на диван; обе дрожали, плакали.
- Оленька моя, птенчик! Оленька моя, птенчик… - повторяла нянька без остановки, будто хотела убаюкать Ольгу.
Чем больше Митя смотрел на них, тем страшнее ему становилось. Как же Оля теперь? Не вспоминая и не думая, а только всем сердцем чувствуя, какую опору потеряла Оля, он все крепче сжимал руками край стола, все ниже опускал голову.
Очнулся от голоса няньки, доносившегося из прихожей:
- Разве ж я брошу ее. А остаться - объедать только… Отцовская пензия - триста, а вещей - две копейки цена в базарный день.