- Можно постирушки брать, - говорил чей-то рассудительный голос, кажется Гринькиной матери, - или в табельщицы на стройку. Раз такое несчастье, люди помогут.
Митя поднял голову. В комнате потушили свет; не сразу он различил Олю. Лежала на диване, съежившись, уткнувшись головой в подушку. Он закрыл дверь, сел у ее ног, не решаясь взять за руку, а только дотрагиваясь до щиколотки ноги в матерчатой туфельке. Какие слова сказать? Говорить о маме, какая она была хорошая? Нет, лучше молчать, пока сама не заговорит.
Не зажигая света, вошла Прасковья Тимофеевна, подала ей кружку с водой. Она глотала громко, свет из прихожей освещал ее измученное, с красными пятнами скуластое лицо.
- Я останусь у вас, - сказал Митя. - Можно?
- Я с нянькой… сегодня, - прошептала Оля.
Он ушел молча, пожав изо всей силы Олину руку. Он понимал, что Оля прогнала его из-за няньки, - Прасковья ведь тоже осиротела.
На самом деле Оля не думала ни о Прасковье, ни о нем. Вся сила отчаяния сосредоточилась на том, чтобы казнить себя, что не смогла отстоять мать у смерти. Как? Как угодно. Любовь должна совершить чудо. Все произошло так быстро, что она не сообразила, растерялась. Подумать только - она даже не была при этом, и мама умерла одна. Боролась со смертью одна. То, что мать умерла одна, не видя ее, она ощущала как свое страшное, постыдное предательство… И все грехи эгоизма, детской ревности, себялюбия вспоминались как непростительные преступления.
Два дня Митя ездил то на строительство, то в домоуправление, привозя и отвозя какие-то справки, без которых нельзя похоронить человека. Два дня передвигания мебели, толчеи посторонних в комнате Кежунов. Он не смел, не решался говорить с Олей. Должно быть, и не надо было. Олю свела какая-то душевная судорога. Она больше не плакала, ходила в тесноте среди новых, незнакомых людей как по пустому пространству. Строители заполнили квартиру венками. Шли старые мастера и прорабы, шли фабзавучники. Много людей пришло проститься с женщиной, которая, видно, оставила добрую память о себе у товарищей по работе. Никто не задерживался надолго из простого чувства деликатности, и разговаривали негромко, и все же так много было приходивших проститься, что два дня уютная комната Кежунов гудела, как неоштукатуренная контора начальника строительного участка. Директор женской школы Антонида Ивановна положила на Олино плечо руку, говорила что-то ласковое, чего Митя не расслышал. Отпустив Олю, Антонида Ивановна долго беседовала с матерью Гриньки, и выражение безбрового лица у нее было властное, будто она все знает, что нужно сделать. Шумная соседская семья распахнула все двери в квартире и овладела похоронами. Гринька с его неизменной зализанной прической не раз хватался за крышку гроба, переставляя ее, как ему казалось нужным.
В день похорон нянька шумно напилась. После смерти сыновей она иначе не умела бороться с горем. Она любила Веру Николаевну, и чем глубже ощущала утрату, тем сильнее ею овладевало какое-то уродливое буйство. Когда люди прощались с покойницей, из-за закрытых дверей кухни доносился нянькин упрямо фальшивящий голос:
Наказанью весь мир ужашнется…
Шодрогнется и сам сатана…
Слышался боровшийся с песней голос нянькиной племянницы Глаши, приехавшей из Дикого поселка урезонивать запойную тетку.
У гроба Ольга стояла молча, казалась даже спокойной, только иногда ежилась, будто ей холодно.
Был оркестр. Странно было это медленное движение толпы по солнечным улицам. Преодолевая застенчивость, бессловесная Нюра Бреховских держалась рядом с Олей. Возле ворот кладбища можно было заметить мелькнувшего сторонкой спешенного Чапа с велосипедом. А когда сменялись несшие гроб строители - четверо рабочих, Ирина Ситникова подошла к Мите, показала на них: "Помнишь, про Ерему? Наверно, он тут". И Митя закивал головой, припомнив недавнюю вечеринку, рассказ Веры Николаевны.
За медными трубами оркестра, расположившегося под деревьями, Митя увидел тетю Машу. Он знал, что она непременно придет на кладбище после урока. В одиночестве ходила она поодаль. И еще Митя признал врача - того самого, который из зимнего лагеря возил Олиной маме записки. Его сутулая фигура мелькнула позади Олиных одноклассниц, державшихся стайкой.
Когда все кончилось, была ужасная минута, вроде обрывка сна в жару болезни. Пантюхов, прижимая по-родственному Олину голову к своему животу, положив на плечо ей фетровую шляпу, патетически говорил:
- Какая незабываемая утрата! Какая незабываемая утрата!
Через несколько минут он уже усаживался в кабину грузовика, на котором привез оркестр. И Митя с ужасом уловил, как он бодро сказал шоферше:
- Ну, тетя Мотя, вези!
Шоферша так же бодро, но зло огрызнулась:
- Во-первых, я не тетя. Во-вторых, я не Мотя… Я водитель. - И презрительно добавила: - Садись… дядя Степа.
"Вот скотина!" - с ненавистью думал Митя, не отрывая взгляда от грузной фигуры усаживающегося в кабину начальника автобазы. Вдруг Митя поймал себя на том, что он не первый раз после смерти Олиной мамы вспоминает Ерему, которого даже фамилии-то он не знает. Пришел ли он на похороны? Знает ли он? Митя оглядел толпу строителей, окруживших могилу, пытаясь по лицам, по взгляду узнать незнакомого ему человека.
"ЧТО ВЫ ВЫДУМЫВАЕТЕ!"
На другой день Митя повел Олю на кладбище.
Легкие тени играли на листьях, рыже-зеленая земля меняла цвет беспрестанно.
- Что же ты, Наперсток?
Она уронила голову и плакала, уткнувшись головой ему в колени. А вокруг такая шла кутерьма света и тени под акациями, у могил, на дорожках, натоптанных прохожими, на дорожках, ведущих с кладбища в поле. Митя испытывал жалость к Ольге и стыд за свое благополучие, за то, что может замечать в этот апрельский день игру солнечных зайчиков на ее волосах. Впервые за эти дни он мог говорить с ней наедине. Говорил долго, припомнил даже Сибиллю, которую она носила на руках. Все надо уметь преодолеть в жизни. Вспомнил про летчика Леваневского, как он, наверно, упрямо шел с товарищами по бесконечным льдам. Выговорил все слова одобрения, которые не мог высказать ни вчера, ни раньше.
Она слабо пожала ему руку выше кисти. Чутье безошибочно подсказало ему: что-то, может быть, на минуту растопило ее горе, примирило с жизнью, и она ищет помощи.
Вышли с кладбища - Оля заторопилась. Вспомнила, что няньку отвезли родственники в Дикий поселок. Она поедет ее навестить. Она не может остаться у себя. Поедет одна - ну, пожалуйста, одна… И ночевать там останется. Пусть только Митя устроит, чтобы привезли нянькины вещи, они в прихожей. Может быть, позвонить Пантюхову? Говорила быстро, но была очень спокойна на вид.
Вся остальная часть дня прошла в безуспешных поисках грузовика. Не выполнить просьбу Митя не мог - он должен был доставить вещи Прасковьи Тимофеевны в Дикий поселок. Но в гараже автобазы, должно быть, забыли про приказ Пантюхова. Или сам Пантюхов забыл отдать приказ? Митя напрасно прождал у подъезда Олиного дома до шести часов вечера. Отчаявшись, он решил искать Чапа - тот со всеми знаком, всех шоферов окликает на Асфальте.
Странно сложились их отношения. Встретившись после зимних каникул, Чап стал заговаривать с ним, как будто не было того вечера на бульваре, когда казалось, все кончено, дружбы нет. Но, может быть, дружбы и в самом деле больше не стало? Чап по-прежнему среди одноклассников предпочитал Митю Бородина как собеседника в рассуждениях по поводу атомной физики - на эту тему он мог говорить бесконечно, с одержимостью фанатика. Но о себе или о Митиной дружбе с Олей - ни слова. От прежней откровенности не осталось следа.
Приходу Мити Чап нисколько не удивился. Он сидел, нахмурясь, перед радиолой, стоявшей на табурете. Тот же обычный чаповский беспорядок: куски жести, мотки медной проволоки, банки с политурой, красками, угол комнаты, завешенный чем попало, - там фотолаборатория. Над головой Чапа, на стене, висел плакат с надписью, не требовавшей пояснений: "Седалище упрямого приводит в движение турбины".
Митину просьбу Чап выслушал рассеянно. Он был хмур и злобен.
- Так что же, Чап, поможешь?
Чап поднял голову.
- А ты похудел, - заметил он и, сняв с гвоздя брюки, стал переодеваться.
Все остальное оказалось проще простого. Чап достал машину. Подкатили на грузовике к Олиному подъезду. Шофер, неизвестно чем обязанный Чапу, помог вынести старинный казачий сундук. Сверху Митя бросил мягкий узел, завязанный в тот нянькин платок, которым когда-то размахивала Ирина Ситникова, танцуя "Сегидилью". Грузовик помчался в северную часть города, в сторону Дикого поселка, разбросавшего свои мазанки вдоль отлогих берегов реки-канала. Облокотись на крышку кабины, Митя и Чап стояли в кузове; ветер бил в их лица.
Они мчались мимо механических мастерских и камнедробилок, оставшихся с тех пор, как строилась плотина гидростанции, создавался в степи город. Грузовик проскочил под поднятыми железнодорожными шлагбаумами. Шоссе вильнуло в сторону реки. Открылись ровные, однообразные берега и дамбы, ограждавшие от затопления низкую равнину. Машина бежала мимо шоколадных срезов открытого грунта, корявого кустарника, помятого еще в годы великих работ. В растревоженной человеком местности на всем лежал отпечаток незавершенности. В то же время эта перевернутая природа вызывала чувство гордости за человека и обязательную мысль о будущем. Митя задумался об этом, - в первый раз он думал не о смерти Олиной мамы. Ошеломил неожиданный вопрос Чапа.
Тот прокричал ему в ухо:
- Теперь ты женишься на Оле?
- С ума сошел!
Все эти дни бежать на помощь Оле, быть вместе с нею, делать для нее все, что понадобится, - это стремление сдерживалось в Митиной душе боязнью, чтобы не слишком было заметно людям его отношение к Оле, чтобы не истолковали грубо и неправильно. И он не знал точно, как себя держать, чтобы нечаянно не оскорбить ее достоинство, пока не догадался наконец, что все окружающие Олю видят в нем человека, имеющего обязанности и право оберегать Олю. Но ни это, ни молчаливое признание их отношений тетей Машей, ее подругами, товарищами - ничто не давало Мите повода думать так, как подумал Чап.
- А летом - с ней? - спросил Чап.
- Да, летом едем вместе в лагерь. Так хотела и Олина мама.
Грузовик летел по шоссе. Все выяснив, что было ему интересно, Чап молчал, озирался по сторонам, потом придвинулся ближе к Мите, стал кричать в ухо:
- Живем очень быстро! Вчера смотрю - маляр какой-то, с ведром, с кистями, трамвай подгоняет. Только что кнутом не подхлестывает! Смеешься? Правду говорю: повис на ступеньках, на задней площадке, свесился, орет: "Давай, сатана, давай!"
Это специальность Чапа - загадывать загадки. Какой был, такой остался. Что навело его на это воспоминание - быстрая езда или мысль о Митиных отношениях с Олей? Если второе, то глупо.
В воротах дома, стояла понурая лошадь, лениво перебирала на длинных зубах клок сена. Мальчишка отогнал ее, а то бы она не подвинулась с места. Грузовик въехал на крутизну двора, где в глубине на косогоре стояла белая мазанка. Это и был домик Глаши, нянькиной племянницы. Никто не вышел из низкой двери. Митя и Чап выпрыгнули из кузова; шофер вылез из кабины и открыл борт. Двое мальчишек глазели на прибывших. Собака надрывалась на цепи.
Прасковья Тимофеевна появилась не сразу; странно выглядело ее опухшее, тяжелое лицо. Митя вгляделся и понял: без очков. Может быть, разбила.
Лениво, будто нехотя, повела она мальчиков за мазанку, где стоял не видный со двора сарай. Распахнутый, с покатой, спускавшейся в чертополох крышей, он показался Мите гнездом бедствий, когда нянька, показав коричневой рукой на открытую дверь, сказала:
- Сюда несите, хлопцы, спасибо вам.
Митя подошел ближе к дверям - там посередине стояла высокая никелированная кровать, чисто постеленная, с высоко взбитыми подушками. Сквозь щель в задней стене можно было разглядеть, как на задворках в глинистой воде барахтались утки. Над кроватью летала желтая бабочка.
- Это что же, Прасковья Тимофеевна, ваше место? - оторопело спросил Митя.
- Сама выбрала. Лето впереди. На воздухе дышится вольнее. - Старуха не заметила его тревоги.
Чап с шофером уже несли нянькин сундук.
- Где же Оля?
- В милицию пошла, насчет моей прописки.
Вдруг на ее глазах выступили, точно брызнули, слезы. Лицо сморщилось, губы потекли вниз, удлинились складками морщин.
- Что ж, так оно все и бывает. Оленьку я не брошу, не покину, ты не думай. Пусть пензию-то собирает на книжку. Пригодится. А Глаша нас прокормит, все равно через руки сыплется. Вот погоди, из ларька вернется - все тебе расскажет: может, и Олю на лето пристроит в пивной ларек. Глашка - баба-орел, не в меня, нет.
- Что вы выдумываете?! - крикнул Митя. - И зачем вы уехали? Это ж надо додуматься - Олю в пивной ларек!
- Да ты не шуми. Я Олю завтра отвезу домой, а сегодня мы вместе… - Старуха показала растопыренными пальцами на свою белоснежную, освещенную солнцем кровать. - Света тут мало, а в доме того хуже - тесно. У Глаши непрописанных - вся деревня…
Видно было, что старая растерялась. Наверно, она перебралась к племяннице с чувством облегчения: пусть и о ней позаботятся, пришла пора. А Олю ей было стыдно бросать, и она решила ее судьбу по собственному и Глашиному разумению, но сквозь тяжелое похмелье совестилась этого разумения.
Митя вышел за ворота. Девочки пасли черных козочек. Грязная хата напротив, через улицу, была заброшена, - видно, уехал жилец: досками забиты окна. Зато рядом, в чистом домике, в окне за геранями, виднелась девичья головка; должно быть, только что попили чаю, старуха вынесла самовар на крыльцо; слышно, как хозяйка моет посуду - звенят чашки и блюдца в полоскательнице. Жизнь поселка - с ее убогостью и достатками вперемежку - со всей откровенностью раскрывалась перед Митиными глазами. Война разрушила город, но, кажется, ни одна бомба не свалилась на эти хатенки, возникшие еще тогда, когда на стройку приходили грабари из деревень и наскоро лепили себе временное жилье.
Позади, во дворе, сигналил шофер, звал Митю. А он все глядел по сторонам. И скучные козочки, и самовар, и заколоченное окно, и огородное чучело - все заставляло его сердце биться в тревоге за Олю, которая осядет здесь, поступит продавщицей в ларек, и тогда засосет ее Глашино болото. Чувство несправедливости, какой-то большой, еще никогда им не пережитой несправедливости сжало его сердце. Он не увидел Олю в тот вечер, хотя искал ее и в поселковом отделении милиции, и на улочках, сбегавших к реке. Шофер сигналил, торопил. И Митя, когда они примчались в город, чувствовал себя усталым, как будто перетренировался.
Тети нет дома. Кот вышел на середину комнаты, выгорбил спину и важно удалился. На Митином столе в красном свете ночника глубокая тарелка с простоквашей, заботливо поставленная тетей. Митя наспех выхлебал простоквашу, швырнул в угол бутсы, потушил свет, лег в постель.
Сделал ли он что-нибудь для Оли? Нянькин запой совсем ее осиротил. А эта Глаша, которая уже не прочь приспособить Олю пиво качать. Что же делать? Не проходило чувство стыда. Стыдно за то, что жизнь его ни на копейку не изменилась, когда Оле так плохо. Вспомнился дурацкий вопрос Чапа на ветру. Потом ему пришла в голову мысль, сразу отменившая все предыдущие: со всеми своими переживаниями он всего только мальчишка, а Оля - взрослый человек, хлебнувший горя. До сих пор он больше думал о ней, а сейчас обратился к себе и оценил полную свою бездарность. То ему казалось, что нужно немедленно идти к Пантюхову. Надо все ему высказать в лицо. А он спросит: "А вы кто такой? Вас Оля просила вмешаться?.." То ему казалось, непременно нужно бежать назад, в Дикий поселок, стучаться в запертые ворота. И как он смел напомнить ей о Леваневском! Какая глупость, нет, даже подлость! Новый порыв самообличения охватил Митю. Он вспомнил, как на кладбище утешал Олю примером, вычитанным из книжки. Да разве можно сравнивать! Какая глупость!.. И Митя ругал себя, натягивая на голову простыню. "Мальчишка… дубина… болтун…" - так он шептал, брыкаясь ногами, вздыхая, и не мог уснуть. На улице угомонились гудки автомашин, и за окнами по-ночному все успокоилось, а он все вздыхал, ворочался.
В ДИКОМ ПОСЕЛКЕ
Утром его разбудила тетя:
- Ты посмотри, руку во сне расцарапал. Что тебе снилось такое? - Она добавила: - Папа приехал… А что Оля? Вы бы теперь у нас занимались, не очень-то весело ей у себя дома.
Добрая душа, она тоже думает об Оле. А главное - надо Олю с папой свести. Тети она почему-то дичится. А папа сумеет. Вовремя он приехал!
Отец вошел в комнату в ту минуту, когда Митя по-спортсменски "влезал в амуницию".
- В школу не опоздаешь?
Это было ново. Слегка озадаченный неожиданным вопросом, Митя несколько менее порывисто, чем обычно, поцеловал отца.
- Я не опаздываю, папа, - возразил он и совсем смутился.
Отец никогда не был так сдержан при встречах. "В чем я провинился"? - думал Митя.
Отец положил руку на Митино плечо:
- Ну как? Очень устал?
- Нисколько.
- Горе соединяет?
Митя взглянул в глаза отца. Все ясно. Тетя Маша наговорила ему, что Митя извелся, что пропадает целыми днями. Но ведь сейчас важно совсем не это. И он сказал:
- Хотел бы, папа, чтобы ты поговорил с Олей.
- Увидим, - неопределенно, но все-таки обнадеживающе сказал отец. - Экзамены на носу, Митя, не забывай, пожалуйста. Ну, собирайся.
Уже выходя из квартиры, Митя спросил отца:
- Обратно когда?
- В район? Вот куплю табаку, поговорю с Олей и уеду.
- С Олей? Нет, правда?
- Я ненадолго, Митя, в этот раз. Завтра утром обратно.
Прямо из школы Митя отправился на поиски Оли. Дома ее не застал - комната заперта. Гринькина мать, черноволосая толстуха, затянутая клетчатым бумазейным халатом, увлекла Митю к себе.
- Повлияйте на Оленьку, - загудела она, усаживаясь в глубокое кресло. - Это кошмар, что ребенок делает с собой. Сегодня не ночевала дома.
- Я знаю.
- И белья с собой не взяла! - вскричала толстая женщина как бы в ответ на его возражения. - Может быть, даже лучше, что не взяла: по крайней мере, цело будет. Я спрашиваю ее утром: "Что ты там делаешь?" Она огрызнулась: "Нянькины песни слушаю". Вы знаете нянькины песни? Иногда - нормально, а иногда я кричу Гриньке, чтобы он не выходил на кухню.
- И не выходит? - со злым интересом осведомился Митя.
Гринька Шелия славился в классе как неподражаемый исполнитель блатных песенок, но скромно уверял, что его отец поет еще интереснее.
- Мальчик краснеет за двумя дверями! - отрезала Гринькина мать. - Но дело не в этом! Я ей говорю: "Съешь яичницу". - "Не хочу". - "А что хочешь?" - "Ничего"… А главное - мне перед людьми будет стыдно. Стройуправление платит за комнату, а в комнате не живут. Я понимаю, ей неприятно теперь оставаться ночью одной в этой комнате, так пусть у меня ночует. Пимен Багратович в командировке. Гриня может спать в столовой. Нет, она не хочет. Я ходила в роно, просила, чтобы назначили патронташ, патронаж, как у них там называется. Инспектор говорил, что нельзя, у нее паспорт. Обещал позвонить директору школы… Я прошу, Митенька! Оля так уважает вас, вашу тетю, вы подействуйте на нее. Что ей в конце концов надо?