Климов взял один из болтов, что лежали на тумбочке, и "закусил" его губками штангенциркуля.
- Вот это все ваше упрямство! - мягко, но наставительно сказал он. - Болты у вас давно готовы. И если бы вы подошли и спросили, я бы объяснил, что вы неправильно поняли, что такое поле допуска. Идите сюда… - Он подвел ее к доске, что висела возле его, мастерского, столика, и набросал мелом поле допуска. Пояснил, что это такое и добавил: - А вы хотели получить точно восемь минус одна десятая. Это же невозможно. Станок ваш умница, он выдавал детали по середине поля допуска, а вы хотели заставить его работать по краю. Зачем? - Климов не удержался, упрекнул Зиму за ненужное упрямство, за высокомерные заявления: "Я сама…", "Какая уж есть…" - и так далее.
- Нельзя же быть такой букой, - говорил Климов, видя, что Зима потупилась и внимательно слушает его. - Все тут люди, и все готовы помочь вам. Не отгораживайтесь от людей, они в большинстве хорошие, они к вам с открытым сердцем… - Тут Климов, конечно, увлекся своим наставничеством и вроде бы даже догадывался об этом, однако вид потупившейся, покорно слушавшей Зимы побуждал его к новым и новым поучениям. - И неверно вы утверждаете, что дело свое необязательно любить, можно, мол, просто отбывать повинность. Дело все–таки надо любить, с душой его делать, только тогда вы будете жить, именно жить, а не коптить небо…
- Знаете что… - тихо заговорила Зима. - Не агитируйте меня. Бесполезно. У меня такие убеждения. Почему вы не допускаете мысли, что у людей могут быть другие, отличные от ваших, убеждения? - повернулась и поила к своему станку.
Уяснив, что Зима не хочет продолжать разговор вообще, Климов оскорбился, а вспомнив ее прежние дерзости и свое сверхтерпеливое, как он считал, к ним отношение, он рассердился ужасно. И складывая в шкафчик инструмент, пряча в стол журнал, в котором только что вывел против фамилии Зима жирную пятерку, снимая халат и краем глаза наблюдая, как Зима прибирает станок и моет руки, Климов все злился - чего он возится с этой девчонкой! Чего он не поставит ее на место! Что она из себя воображает! У нее, видите ли, такие убеждения!.. И говорить даже не захотела! А он–то, он–то с ней еще по–хорошему! По–человечески!.. Выходит, зря!..
"А вообще… ну ее к черту, Зиму эту! Чтоб о ней еще думать! - сердился Климов, надевая пальто и нахлобучивая шапку. - Ну ее к дьяволу!.."
Из мастерских тем не менее вышли вместе.
II
Да, из мастерских Климов и Зима вышли вместе, готовые спорить, готовые наговорить друг другу колкостей, которые так и просились на язык. Во всяком случае Климов был настроен воинственно и почему–то был уверен, что и у Зимы такое же настроение.
Но когда за спиной у них сторож с лязгом задвинул дверную задвижку и под ногами запохрустывал звонкий морозный снежок, когда Климов вдохнул в себя чистый холодный воздух и увидел над черной громадой институтского здания ясное небо с четкими крупными звездами, то почему–то решил попридержать язык. И правильно сделал. Потому что в следующую же минуту выяснилось, что Зима совсем не склонна, как он предполагал, к "войне".
- Какие звезды… - тихонько сказала она, слегка запрокинув голову в белой пушистой шапочке.
- Да, действительно, звезды… - пробормотал в ответ Климов.
И дальше они шли молча. Прошли под высокой и темной аркой главного учебного корпуса, пересекли наискосок институтский двор и неторопливо направились вдоль пустынной ночной улицы.
- А вы знаете стихи Исикавы Такубоку? - вдруг спросила Зима, снова поднимая глаза на темное небо с крупными звездами.
Знал ли Климов стихи Исикавы Такубоку?
Знал ли он вообще какие–нибудь стихи?.. Конечно, помнилось кое–что со школы: заставляли ведь заучивать. Но вообще–то стихи и в детстве и особенно сейчас интересовали Климова мало. Отец его всю жизнь был шофером, и Климова еще со школьных лет занимал вопрос: как же делается, как получается эта сложная машина - автомобиль? Ведь сотни, сотни самых разных частей в автомобиле! - как они изготавливаются? Каким образом одна к другой подгоняются, собираются, а будучи собранные вместе, оживают, двигаются и двигаются в полном согласии? Эти вопросы занимали Климова больше всяких стихов. И не только автомобиль и его детали… Климов вообще любил смотреть, как отец или кто другой работает, как из ничего получается нечто. Он мог часами наблюдать, как, например, строители кирпич по кирпичу возводят стену. Или как из куска дерева у столяра получается четырехгранный брус, а из болванки на станке вытачивается чистая, поблескивающая деталь. Да вот даже пустяк - мужик во дворе сгребает лопатой кучу снега, и получается горка для ребятни. Даже это завораживало, захватывало Климова. "Как это делается?" - вот что всегда будоражило ему кровь. При этой мысли он забывал об окружающем, рот у него приоткрывался, а на лице, в руках, в ногах, во всем теле начинались некие микродвижения, какие наблюдаются у спортивного болельщика, когда тот сопереживает с любимым спортсменом. Технология, техпроцессы - вот что самое интересное в жизни, решил Климов, еще будучи пацаном, школьником. Его и в литературе–то больше всего интересовали "рабочие" описания, то есть все то же - "как это делается". В "Одиссее" его больше всего, помнится, поразило описание расправы над одноглазым циклопом. Сцена, в которой хитроумный Одиссей с товарищами, решив ослепить захмелевшего циклопа, заострили мечами бревно, обуглили острый конец на огне, а затем воткнули бревно тлеющим концом в глаз дремлющего великана да при этом еще и повернули бревно, как бы выкручивая чудовищу глаз…
А когда учитель истории говорил о людях каменного века, показывал рисунки их орудий труда и говорил, что эти орудия примитивные, то Климов и соглашался с учителем и не соглашался. Конечно, они примитивные, эти орудия, но Климова озадачило то, что в одном из каменных топоров было проделано отверстие для топорища. Правильной формы, круглое. "Как они умудрялись дырявить камень? - думал Климов о пещерных людях. - Не имея сверл, не имея станков, ничего не имея?.."
Учитель в подробности не вдавался, технология каменного века его не интересовала. И лишь много позже, когда Климов стал копаться в истории техники, он нашел эти подробности и снова был потрясен - это каким же упорством и мастерством надо было обладать, чтобы, вращая обыкновенную палку и подсыпая время от времени под нее песок, протереть отверстие в каменном топоре!..
"Как это делается?" - вот что определило в жизни Климова и выбор специальности и выбор института. Да и работа в мастерских… Разве не интересно наблюдать, как из технически неграмотных парней и девчонок получаются люди, владеющие станком, умеющие делать на нем полезные вещи?..
Нет, Климов не знал стихов Исикавы Такубоку.
- Тогда я вам завидую! - сказала Зима. - Вам, значит, еще предстоит открыть для себя его стихи… Это, знаете, поэзия, ну, в чистом виде, что ли… Он очень рано умер, Такубоку, в двадцать девять лет. От туберкулеза, кажется. Он танки писал. Знаете, такой стих коротенький, пять строчек всего. В переводе с японского "танка" означает "короткая песня". И вроде бы ничего особенного на первый взгляд… Вот у него есть такая танка: "На песчаном белом берегу островка в восточном океане я, не отирая влажных глаз, с маленьким играю крабом". Правда же, ничего особенного как будто нет, обыкновенные слова?.. Но вот если проникнуться, то вдруг открывается что–то… Одиночество какое–то жуткое… Сердце одинокое в пустынном, равнодушном мире…
"Смотри–ка, - дивился Климов, слушая разговорившуюся "буку". - Любит, стало быть, стихи…"
Вообще–то Климов ничего не имел против стихов, нет. Будь время, он с удовольствием, наверное, почитал бы что–нибудь художественное. Но ведь некогда, все некогда! Вот думаешь - надо бы почитать, все шумят о каком–то романе, сногсшибательная, мол, вещь. И думаешь, ну, обязательно прочту! Но то одно, то другое, глядишь - опять не до романа, опять не до стихов… Работа. Загружен под завязку. Каждый день - группа, каждый день - по шесть часов занятий. Да еще преподаватели с кафедр одолевают просьбами: выточи, Степаныч, втулку для прибора - поломалась; помоги, друг, винт у микроскопа барахлит, резьба, видимо, сорвана… А последнее время допоздна задерживался Климов в мастерских еще и потому, что начал кое–какие опыты. Так, "наклюнулась" одна проблема, и он стал подумывать об аспирантуре, о диссертации. А пока потихоньку от всех экспериментировал: коль найдется руководитель, прийти к нему не с пустыми руками, а уж кое–что имея, как говорится, в активе. Так что и на это уходило много времени. Ну, а кроме того, необходимо ведь и техническую литературу читать, и не просто читать, а делать выписки, быть в курсе, постоянно быть в курсе… Если же выдавался свободный вечерок, первым делом - на лыжи и в Заячий лог, надышаться свежим воздухом, накататься с гор, натешить мускулы работой в полную силу. Или приходил приятель Саня, и они играли в шахматы. Забегала раза два в неделю и "подруга сердца" Галя… Так что не до стихов тут, не до романов. Записи хотя бы магнитофонные послушать, песенки какие новые, да в кино сходить, чтобы уж вовсе не отстать от жизни…
Все эти мысли пронеслись в голове у Климова, когда он, удивленный и опять растревоженный, но уже как–то по–иному, нежели в мастерских, растревоженный этой девчонкой, слушал, как она, шагая рядом и поскрипывая по снегу своими сапожками, читала стихи:
Я в шутку
Мать на плечи посадил,
Но так была она легка,
Что я не мог без слез
И трех шагов пройти.
"Как разрумянилась–то на морозе!.. - думал Климов, косясь на спутницу. - Ишь ресницы–то в инее! А глаза–то как блестят!.."
Раскрыл всю душу
В разговоре…
И показалось мне,
Я что–то потерял,
И я от друга поспешил уйти.
"Об одиночестве все читает, об одиночестве… Неужели действительно одинока? Неужели никого у нее нет?.. - Климов решил, что обязательно спросит Зиму про жениха. И с какой–то невесть откуда взявшейся горечью подумал: - Кто–то будет у нее первым?.."
"Так, значит,
Вам не хочется жить?" –
Строго спросил меня доктор.
И сердце мое
Промолчало в ответ.
Климову почему–то хотелось чувствовать себя много старше ее, опытнее, бывалее, что ли, хотелось даже сказать что–нибудь циничное, вот, мол, все это у тебя со временем пройдет, слетит с тебя вся эта романтическая шелуха… Галя тоже, небось, стишки когда–то читала, была такой же вот девчоночкой… А теперь поняла - зачем этот розовый туман, если все в конце концов сводится к одному и тому же?.. Поняла, что в жизни все проще.
Однако как ни хотелось Климову чувствовать себя рядом с юной спутницей этаким тертым калачом, человеком, познавшим всю подноготную жизни, как ни хотелось казаться "старым циником", ему все–таки было приятно шагать по ядреному легкому морозцу, по ночной, в морозных огнях улице; приятно было слушать эту разговорившуюся вдруг, приоткрывшую себя молчунью. Климов вспомнил, как давно–давно вот так же провожал со школьного вечера самую красивую девочку девятого класса Машу Куликову, вспомнил свои мысли и чувства, свое состояние… Как сладко замирало сердце от одного только вида этой девочки, от одного ее взгляда, звука ее голоса… Как все было чисто и хорошо, как светло мечталось и какая прекрасная жизнь виделась впереди!..
Ничего не вышло из этой первой влюбленности, как оно чаще всего и бывает в жизни… Разъехались, расстались, Маша вышла замуж, у Климова завелись "подруги сердца". И Маша ушла в прошлое, забылась…
И вот теперь Климов снова шагал рядом с девочкой, слушал стихи и вспоминал самого себя, то свое состояние влюбленности в Машу Куликову. И чувствовал Климов, что сердце ноет от этих воспоминаний, ноет, будто все то время, пока не было Маши, а были другие - оно, сердце, тосковало о такой, как она…
- Хорошо‑о! - вздохнул Климов полной грудью, вздохнул так, что косточки грудные захрустели.
- Хотите, я вам дам почитать Такубоку? - предложила Зима, решив, видимо, что это "хорошо" относится к стихам, которые она читала. - Хотите?
- Конечно! С удовольствием почитаю, - поспешил заверить Климов и мысленно рассмеялся - как все быстро получается! Вот уже какая–никакая связь. Даст книжку почитать, потом приглашу на лыжах покататься…
- Только не сейчас, - сказала Зима. - Сейчас Рая читает. Потом.
- Рая - это кто такая?
- Это моя старшая сестра.
- Так у вас и сестра есть? - весело удивился Климов.
- Две. Рая на будущий год заканчивает радиотехнический, а Тамара еще в школе учится, в десятом.
- Ну, как здорово! - Климов и впрямь был приятно удивлен, что вот их три сестры, три Зимы, да все, наверное, такие же большеглазенькие и с чуть вздернутыми задорными носиками. И подумал о том, что отец с матерью, должно быть, не нарадуются - три дочери, одна другой краше. Климов даже попытался представить всю семью вместе, однако не сумел, потому что ничего еще не знал о родителях Лины (так, оказывается, домашние звали Полину - не "Поля", как следовало бы ожидать, а "Лина")…
- Мама учительница, - пояснила Лина. - Только сейчас работает не в школе, а в библиотеке. Когда родилась Тамара, маме пришлось оставить работу. Сидела дома, пока Тамара не подросла до садика. А потом мама почувствовала, что отстала, многое забыла… Ну и пошла в библиотеку…
"Можно себе представить, - подумал Климов. - Родить да вырастить трех дочерей - отстанешь тут!.."
- А папа - инженер. Работает в тресте… забыла, как он называется. Какое–то длинное название. Они монтажом занимаются. Подвесные дороги сооружают, чтобы лес транспортировать. Папа часто в командировках, то на севере, то на востоке. В тайге большей частью. Приезжает весь промерзший, лицо обветренное… - В голосе Лины отчетливо чувствовалась нежность. - Отдохнет немного, и снова командировка. И так лет двадцать уже. Его очень ценят на работе, очень!..
"Ага, - подумал Климов, - основной кормилец в семье, значит, папа. Постоянные командировки в тайгу - это, конечно, не "Рио–де–Жанейро", но оплачиваются они наверняка неплохо…"
- А вот и наш дом, - указала Лина на светло–серое пятиэтажное здание, стоящее торцом к улице и образующее с другими точно такими же домами четырехугольный двор с детской площадкой посередине. - Спасибо… - Она слегка улыбнулась и протянула руку, чтобы забрать у Климова свой портфель.
- Знаете что, Лина… - сказал Климов, отдавая и не отдавая портфель. - Есть на Земле такое чудесное место… Называется Заячий лог. Это в Заречном бору. Горки там - сплошное удовольствие. Давайте с вами рискнем, а? Встретимся, скажем, послезавтра в четыре на остановке "Бор", встанем на лыжи, и!.. - Климов сделал рукою такой жест, что, мол, и говорить нечего о том, как все будет здорово!..
- Не знаю… - нерешительно произнесла Лина, отступая в освещенный подъезд.
- Подумайте… А я буду ждать вас независимо от того, что вы надумаете…
- Спасибо. Я подумаю… До свидания. - И снова сдержанная улыбка, и знак рукой, мол, всего доброго!..
И все. Больше ничего не было. Но Климов шел домой и улыбался, и чувствовал себя так же, как чувствовал себя давным–давно, когда в первый раз проводил Машу Куликову…
"В детство впал, старик!" - подтрунивал он над собою. И от этой мысли ему стало еще веселее, и крепло ощущение, что в жизни может наступить пора чего–то нового, чистого и молодого…
"Как будто мальчишкою стал снова я!" - вспомнились Климову слова где–то слышанной песенки.
"А что? - спорил он с собою, взрослым и ироничным. - А что, старик? Мы с тобой вообще–то еще ничего… Есть еще порох в пороховницах!.. Только бы она пришла послезавтра, а уж в Заячьем–то, на лыжах–то мы покажем себя! Уж блеснем, как говорится, заставим смотреть на нас во все глаза!.."
Только бы она пришла…
Легко перепрыгивая сразу через две ступеньки, Климов поднимался к себе на пятый этаж и на одной из площадок нос к носу столкнулся с Саней.
III
Да, поднимаясь к себе на пятый этаж, Климов встретил своего друга Саню Устинова.
- Ну ты дае–ешь! - нараспев воскликнул своим высоким голосом Саня. - Битый час жду его, а он где–то… На работе, думаю, - так сколько можно работать? Ночь уже. Не иначе, думаю, ловеласит где–нибудь, донжуанит…
- Ловелашу, ловелашу, старик, ты как в воду глядел! - смеясь, соглашался Климов, обнимая приятеля за плечи. - Пошли, пошли, дружище, сейчас все узнаешь…
Хотя работали Климов с Саней в одном институте, познакомиться им довелось не на работе, а на Кавказе: волей случая купили в месткоме турпутевки на один и тот же маршрут. И когда группа, преодолев снежный перевал Донгуз - Орун, спускалась в ущелье речки Накра, Саня оступился и подвернул ногу: не разглядел между камнями щель, заросшую травой, ухнул так, что, по его словам, в ступне что–то щелкнуло, а в глазах от боли искры запрыгали. Сгоряча–то Саня еще пробежал немного, но потом стал припадать на вывихнутую ногу, и по бледному его лицу было видно - дело худо. Сначала Климов отнял у Сани рюкзак, а затем и самого Саню, как тот ни упирался, взвалил на закорки и понес. Проводник сван и парни из группы сменяли Климова, но, измотанные многочасовым спуском по крутой каменистой тропе, все реже предлагали свои услуги; хорошо хоть рюкзаки Климова и Сани волок на себе проворный сван…
Так и дотащил Климов Саню до спасительного Южного приюта, дотащил, хотя порой у самого темнело в глазах от напряжения. С тех пор и подружились.
Жил Саня с матерью в центре города в большой полногабаритной квартире; отец у Сани был крупным военным политработником и умер от инфаркта, когда Саня заканчивал школу. От отца Сане осталась большая библиотека, и он не только не разбазаривал ее, но и старательно пополнял новыми книгами. Бывая у приятеля, Климов всякий раз поражался: книги, среди которых было много таких, о которых Климов и не слыхивал, стояли на полках от пола до потолка по всему периметру просторного кабинета.
- Ну что, сразимся в шахматишки?.. - раздевшись в прихожей и потирая руки, спросил Саня. Носил он большой черненый полушубок и огромную пушистую лисью шапку и когда снимал свои "меха", то из коренастого, почти квадратного мужчины превращался в узкоплечего, худенького подростка, чем–то напоминающего собою дятла: тяжелый, отставленный далеко назад затылок и острое, как бы устремленное в большой нос лицо, с которого сквозь большие очки поглядывали внимательные, узко поставленные глазки. Сходство с черным дятлом усиливали красноватые волосы и невероятно черный, всегда идеально отутюженный костюм.
- Что же, сразимся! - задорно согласился Климов, скрываясь на кухне. - Расставляй пока фигуры, а я тут кофейку сварганю.
В шахматы оба играли без особого азарта, случалось даже забывали, чей сейчас ход; шахматы были лишь поводом… Сидя в удобных креслах возле журнального столика, приятно пить кофе или вино и неторопливо беседовать.
Вот и сейчас Климов, делая ходы, рассказывал Сане о несколько странной студентке по фамилии Зима и о том, как он, Климов, нечаянно проводил эту очаровательную "колючку" до ее дома…
Саня делал ответный ход, отхлебывал кофе, внимательно слушал приятеля, понимающе улыбался, а сам в это время думал: "Везет же Климову на женщин!.. Есть же у него какая–то Галя. Так одной ему, видите ли, мало, завел роман с хорошенькой студенткой…"