А вот ему, Сане, положительно не везет в этом деле. Пятилетней давности какая–то скоропалительная женитьба на некой экстравагантной особе, столь же скоропалительный развод… И все. Этим его, Санин, практический опыт в любовных делах исчерпывался. И столь давно это было, что временами Сане кажется - да не приснилось ли мне?.. Ведь снова он как мальчик, снова эта проклятая робость перед женщинами, снова смущение, неуверенность и нерешительность… Конечно, что–то идет и от сознания никчемной своей внешности - что поделаешь, не удосужилась госпожа Природа потрудиться как следует над его, Саниным, лицом, над его фигурой… Вон Климова небось одарила всем. Не красавец, но сбит, сколочен что надо; именно про таких говорят - ладный! Да и в лице есть та самая энергичность, жестковатость, которая привлекает. Лоб - тугой, разлет бровей - смелый, губы и подбородок - твердые. Лицо мужчины, черт побери!..
"Но не во внешности одной, конечно, дело, - думал Саня. - Энергичнее, смелее Климов, даже беспечнее, что ли… А беспечные нравятся женщинам…"
"Старик, не пренебрегай этим…" - не раз советовал ему Климов в ответ на сетование насчет невезучести у женщин. При этом пощелкивал пальцем по бутылке с вином и многозначительно подмигивал. Саня соглашался, что "этим", действительно, пренебрегать не стоит, что вино делает мужчину смелее, а женщину - раскованней. Соглашаться–то Саня соглашался, но знал, стоит ему выпить, как он становится еще более мягким и деликатным…
Была, однако, у Сани, когда он сравнивал себя с Климовым, и своя гордость. Он знал, что в чем–то он тоньше и глубже Климова, богаче внутренне. И это, по его мнению, уравнивало их с Климовым, пусть не перед женщинами, пусть только в его, Саниных, глазах, но уравнивало. И потому черной зависти к Климову, зависти, которая могла бы разрушить их дружбу, не было. Да к тому же многое в "шалопае" Климове по–настоящему и нравилось Сане. Он, например, высоко ставил преданность Климова своей специальности, своему делу, его способность жертвовать собою ради товарищей - ведь тащил же он Саню по этому чертову ущелью на Кавказе, тащил, хотя у самого глаза из орбит вылезали!..
- Ваш ход, ваш ход, гроссмейстер, не забывайте… - вывел Саню из задумчивости голос Климова. Мельком взглянув на Саниного ферзя в расположении своих фигур, Климов быстро сделал ответный ход и сказал: - Так что, старик, девочка, можно сказать, всем хороша, но "формалистка". Пожалуйста, говорит, буду делать все как надо, только любить эти железяки вы меня не заставите…
- Ой, старик, если тебя только беспокоят эти самые "формалисты", то у меня они в печенках сидят! Они меня скоро в гроб загонят!.. Никак не хотят понять, что философия - это же очень и очень важно! Она же, разобраться, куда важнее любой другой дисциплины. Разговор–то идет, шутка сказать, о мировоззрении!.. Нет, им лишь бы зачет спихнуть, экзамен. Лишь бы оценку получить. Действительно, формалисты, черт бы их побрал, ты прав… Готовишься, готовишься к лекции, к семинару, перелопатишь гору книг, журналов, примеры какие–то новые отыщешь, ну, думаешь, сегодня–то я их пройму!.. И в результате - пшик. В результате - одна досада на душе.
Климов слушал расстроенного приятеля и думал: бедный, бедный Саня. Колотится как рыба об лед, а в итоге, действительно, пшик один… Да и кому она, в самом деле, нужна, философия?.. Он, Климов, помнится, относился к ней точно так же, как и они, теперешние "нежелающие". Точно так же! На кой черт мне эти общие рассуждения и разглагольствования? Зачем это нужно, если основное мое дело - техника?.. Вместо того, чтобы лишний часок позаниматься деталями машин, технологией или металловедением, сиди и зубри какой–то "закон отрицания отрицания", который, ну в доску разбейся, ни к какому конкретному делу не приставишь!..
- А ведь это очень важно! - горячо продолжал Саня, словно бы в ответ на мысли Климова. - Это же задача из задач, чтобы парни уходили от нас убежденными, с четким мировоззрением!..
- Не знаю, старик, не знаю… - возражал Климов. - Я не специалист, конечно, в таких штуках, но одно я знаю твердо: случись война, все мы (и ты, и я, и твои студенты) встанем и сложим головы, если понадобится, за отечество. Вот тебе и проверка наших убеждений и наших мировоззрений! Война… Я же офицер запаса бронетанковых войск, я знаю танк, умею его водить. И если понадобится… А русские танки, старина, сам знаешь…
- Это так, это так, - поспешно соглашался Саня. - Если понадобится, то да. И ты, и я, и, уверен, ребята ляжем костьми, как говорится… Но понимаешь, Валера, все идет к тому, что головы складывать не придется. Проверка наших убеждений вряд ли явится теперь в виде войны как таковой. Она скорее придет, а точнее уже пришла в форме идеологической войны… - Саня многозначительно поднял палец. - В форме "размывания идеологии". Гигантский, веками отлаженный "размывающий" аппарат нацелен на нас. Его щупальца тянутся к нам из–за кордона, тянутся, проникают в каждую щелочку, в каждую трещинку… А студентам моим - лишь бы зачет спихнуть, лишь бы оценку получить. Это же страшно, старик!.. Я иногда думаю, - помолчав продолжал Саня, - может, мы сами, преподаватели, виноваты?.. Не фарисеи ли мы? Не книжники ли? Не начетчики ли? Не слишком ли оторванно от жизни преподаем и учим? Не ждут ли ребята от нас конкретного совета - как жить? Как поступать в том или ином случае?.. Наверняка ждут. А мы им долдоним: материя первична, сознание вторично, производительные силы и производственные отношения, базис и надстройка… То есть не хватает нам, видимо, жизненной теплоты, что ли… Получается какое–то академическое разглагольствование, не греющее, не затрагивающее душу. Мы никогда, например, не говорим ребятам о смерти, ее смысле, об этом вопросе вопросов. Не говорим. И, выходит, оставляем ребят один на один с ужасом, когда они вдруг задумаются о грядущей смерти… Словом, большинство из нас все же начетчики, для которых преподавание философии - это просто работа, одна из многих. А преподавание не может быть просто работой, это, понимаешь ли, старик, особая работа!.. - Саня снова задумался, склонив свою голову дятла чуть набок и по–птичьи нахохлившись. Потом заговорил о своем отце: - Я, признаться, завидую отцу. У него, знаешь ли, был крепкий, основательный фундамент. Отец прошел через две войны, он эту самую диалектику учил не по Гегелю, он ее собственным хребтом прочувствовал. И в политработе шел от жизни, не так, как я - от книг, от теории. Я‑то уж точно учу по Гегелю… Поэтому я иногда прихожу, старик, к мысли: а не бросить ли мне все к черту да не пойти ли "от нуля"? Не пойти ли, скажем, на завод, в цех или на стройку?.. Скрыть диплом и лет пяток поработать, повариться в жизненной каше, увидеть жизнь изнутри, понюхать ее "на самом деле". Понять, о чем думают там, "в низах", чем там живут… И уж потом…
"Ах, Саня, Саня, - мысленно жалел Климов друга. - Худосочный ты какой–то. Оттого и сомнения твои, оттого и метания… Покататься бы тебе в Заячьем логу на лыжах! Все бы сомнения как рукой сняло!.."
Приятели отхлебывали из красивых прозрачных рюмочек золотистый коньяк, табачный дым стоял над ними столбом. Постепенно Саня хмелел, остренькое лицо его краснело, круглые пристальные глазки за стеклами очков начинали поблескивать добродушнее, и сомнения будто покидали его.
- В одном, старик, я полностью с тобой согласен! - говорил Саня, поднимая руку с зажатой в ней рюмкой. - В том, что мы русские люди! Да случись что! Да ведь мы же опять перемелем в муку всех, кто на нас полезет!..
- То–то и оно! - подхватывал Климов. - То–то и оно, старина! - И, чокнувшись с гостем, предлагал: - Давай выпьем, Александр, за известные всему миру русские бронетанковые войска!..
И оба в эту минуту были орлы, оба готовы были облиться слезами от нахлынувшей вдруг любви к отечеству, от сладкой готовности умереть за свою Родину. И Саня будто махнул рукой на все свои сомнения и предостережения, будто забыл о них вовсе…
Что же касается Климова, то он вообще не придал Саниным предостережениям большого значения. Тем более, что в нем, в Климове, все отчетливее росло предчувствие чего–то нового, необычного, связанного с этой загадочной девочкой… Придет она или не придет на остановку "Бор"? Придет или не придет?..
IV
С утра Климов наводил порядок в своей квартире.
И откуда только берется эта пыль! Ведь на прошлой неделе, когда приходила Галя, все перетер, перечистил, и вот опять…
"А еще говорят, что самое распространенное на Земле вещество - вода, - размышлял Климов, стоя на четвереньках и подсовывая руку с мокрой тряпкой под низенькую кровать. - Черта лысого! Самой распространенной является пыль. Она - везде. В обивке кресел, в книгах, в одежде, на лестнице, на улице, в воздухе, на всей Земле. Да что на Земле - на Луне вон полно, на Марсе, говорят, тоже красная пыль. Во всей Вселенной - пыль! Правда, то космическая пыль, но какая разница? Все равно пыль…"
Он навел блеск на всех полированных плоскостях шкафа, стола и прочей мебели, сменил наволочку, простыню и пододеяльник; подровнял на полках небольшого стеллажа книги. Ну что еще? Пол надо помыть - вот что. Да и на кухне чтоб порядок, в ванной…
Квартирку эту Климов купил два года тому назад через институтский кооператив: мать с отцом, живущие на станции, пожертвовали часть своих сбережений. Мебель же и прочее Климов приобрел сам: пришлось целый год по вечерам вести занятия по совместительству. Зато квартирка стала - как игрушечка. Климов любил ее, любил в ней порядок, драил, чистил, мыл и протирал все с азартом, с упоением. А если замечал таракана, то снимал с ноги домашнюю туфлю и преследовал насекомое до тех пор, пока не казнил его - вот тебе, зараза усатая!
Через час–полтора Климов осмотрел все как бы посторонним, инспекторски–проверяющим глазом и остался доволен. Кровать застлана клетчатым одеялом без единой морщинки, книги на полках - по линеечке, на стульях и на столе - ни пылинки, на шкафу - транзистор ВЭФ с блестящей, как рапира, антенной; на тумбочке - магнитофон, а в тумбочке коробки с магнитофонными кассетами; в ванной на крючке свежее полотенце; на полу ковер с абстрактным, под чью–то шкуру, рисунком…
Ну, а кому мало магнитофонных записей - пожалуйста, есть и проигрыватель и пластинки к нему, причем ни какой–нибудь ширпотреб, а такие, что мороз по коже…
"Цветы… - размышлял Климов. - Как это было бы здорово!.. Цветы зимой - это же - наповал!.. Но где их сейчас возьмешь, эти цветы… На базаре? Придется сбегать на базар…"
…Когда с точки зрения "стратега" - Климова все в квартире стало на высоте, он, глянув на часы и чертыхнувшись, стал лихорадочно обряжаться для катания на лыжах. А час спустя уже мчался в автобусе на окраину города в сторону Заречного бора.
Выйдя из автобуса на последней остановке и осмотревшись, Климов отошел в сторону и стал ждать, прохаживаясь с лыжами на плече возле синей диспетчерской будки. И ждал долго, уже порядком замерз, когда наконец из автобуса появилась Лина. В черных брюках в обтяжку, в толстом голубом свитере, яркой шерстяной шапочке с помпончиком и тоже с лыжами. "Нет, терпение все–таки великая вещь!.." - думал Климов, стараясь унять дрожь.
- Здравствуйте, - довольно сухо сказала Лина в ответ на его "мерзлую" улыбку. И все то время, пока он помогал ей, опустившись на одно колено, закрепить лыжи, была какая–то чересчур серьезная, хмурилась, будто с ней случилось что–то неприятное…
"Может, дома не отпускали? - думал Климов. - Или сомнения гложут - зачем поехала?.."
Он повел ее по разбитой, издырявленной чьими–то глубокими следами–провалами, лыжне. Ему было чуточку неловко перед спутницей за эту расхристанную лыжню, где то и дело разъезжались лыжи, за редкие закопченные сосны, за серый, пополам с сажей, снег, за то, что в лесу полно людей, прогуливающих собак… Скорее, скорее прочь из этого изгаженного леса, от пологого оврага, где каталась на санках пестрая, без меры галдящая ребятня, - скорее к дальним, чистым и безлюдным лесам!..
По дну оврага они выехали к мостику, переброшенному через речушку, и остановились на нем, чтобы перевести дух. Грязная, иссиня–черная от заводских сбросов речушка курилась паром, ветки прибрежных кустов были в тяжелом куржаке.
- Однажды я с разлету загремел туда, - сказал Климов, показывая лыжной палкой вниз, в мутный дымный поток.
- А что… есть такой вид спорта? - насмешливо спросила Лина.
- Да… понимаешь, как получилось… - Своим излюбленным словечком "понимаешь" Климов всегда переходил на "ты". - Поехал я не по дну оврага, где мы сейчас ехали, а вон оттуда, - он показал на склон. - Вон от той сосенки, что наклонилась. Думал, выскочу к мостику и тогда прыгну в лыжню. Но разнесло меня так, что прыгнуть–то в лыжню я прыгнул и наклонился, как полагается при повороте, а вот удержаться в лыжне не смог. Инерция такая, что меня выбило из лыжни и швырнуло вот сюда, на край моста. Ну и оборвался. Хорошо еще, что плюхнулся вон там, возле берега… Очнулся - сижу по горло в воде, кончики лыж торчат на снегу, а шапку уносит течением. Успел зацепить ее палкой, отряхнул, надел, давай выбираться. А здесь, на мостике, уже народ собрался - человек, мол, утоп. Я кое–как вылез и скорее - под мост, а то неловко: все на меня таращатся, будто я уж с того света! Стою под мостом, одежда колом, зуб на зуб не попадает, что, думай, делать?.. И тут заглядывает под мост старушка и строго так говорит: "Чего стоишь? Пошли!" Что такое? - думаю. Но - иду. И повела она меня, знаешь, вон к тому домику, видишь, среди сосен и белая цифра во всю крышу - лесничество, наверное. Заводит в тепло и командует: "Раздевайся–ка, молодец!" Стягиваю я куртку, ботинки, носки, все обледенело. "Че, - говорит, - остановился? И штаны сымай!.." Снял и штаны, куда деваться… А она подбросила в печку дровишек, иди, говорит, поближе к печке, грейся. А сама скрылась в комнате и выносит, гляжу, стопку водки. "Выпей, - говорит, - не захворать бы…" Отказываться я не стал, чувствую - тепло по нутру покатилось… А хозяюшка наливает в таз воды и давай стирать мои причиндалы. Речка–то, видишь, какая, я из нее, наверное, как черт вылез… Ну, отогрелся, обсушился, спасибо, говорю, век вас не забуду. А она говорит: "Да не стоит, чего тут особенного?.. Кажный бы, - говорит, - так сделал…" Ты понимаешь? - ничего, говорит, особенного. А ведь она меня если не от смерти, то уж от страшной простуды наверняка спасла… Причем спасла вот так просто, по доброте своей, ничего не требуя взамен… Так я теперь как иду здесь, то всякий раз думаю - сколько таких вот старушек, сколько добрых людей на свете!..
Однако большого впечатления на спутницу, судя по всему, рассказ Климова почему–то не произвел, во всяком случае она никак не откликнулась на него, не поддержала соображения Климова насчет множества добрых людей на свете… И это слегка задело Климова. "Ну да ничего, ничего, - подбадривал он себя, - все еще впереди…"
- Куда мы теперь? - спросила Лина, думая о чем–то своем.
- Туда, - показал Климов на недалекий увал.
Как только они взобрались на этот увал, сразу же впереди за небольшим заснеженным полем открылся им настоящий лес. Огромное холмистое пространство, синея густыми сосняками, уходило к самому горизонту, и от этой сини, от простора, от мысли, что там–то он и есть, Заячий лог, - у Климова сладко замерло в груди. Он жадно втянул в себя чистый морозный воздух и, приглашая спутницу следовать за собой, ритмично и сильно заработал палками, заскользил по хорошей, никем не разбитой здесь лыжне.
Они взбирались на холмы, скатывались в ложбины, пересекали белые запушенные поляны, шли то по густому ельнику, то по звонкому прямоствольному бору. Климов чувствовал, как тело наполняется теплом, как мускулы охватывает радость и они словно бы поют от удовольствия поработать в полную силу. Климов любил лыжи, бегал на них, считай, с того времени, как начал себя помнить. Он знал, что на лыжах он красив, что движения его отточены, проворны, легки. И, чувствуя спиной взгляды своей спутницы, подналегал на шипящие рыжие лыжи, на чиркающие при толчках дюралевые поблескивающие палки; то убегал далеко вперед, то останавливался и поджидал ее, говорил: "Смотри…" - и показывал заячьи следы, пень с белым шаровидным наносом, сосенку, которую пригнул до самой земли тяжелый, причудливо налипший снег.
Еще один пологий спуск, еще один подъем на высотку и вот… громадный, глубокий лог распахивается, разверзается у ног Климова. Схватив ртом холодный воздух и вскрикнув, Климов сильно толкнулся палками, сердце остановилось в нем, мороз восторга и страха ошпарил кожу, и Климов начал медленно падать на далекое дно.
Он не видел за собой взвившейся снежной пыли, не слышал свистящего в ушах ветра, он завороженно смотрел на летящее навстречу дно провала…
Взвизгнули лыжи в бороздках лыжни, промелькнули ямы, вмятины, следы чьих–то падений, чьих–то катастроф, мелькнула забытая кем–то варежка, - все это пронеслось мимо, и в следующий же миг какая–то обволакивающая сила вынесла Климова вверх, на противоположный склон. И в той самой точке, где лыжи остановились, готовые заскользить обратно и опрокинуть Климова на спину, - в этот самый момент он подпрыгнул, броском повернул лыжи поперек лыжни и замер. Замер. Будто прилип к склону.
Перевел дух, оглянулся на тоненькую ниточку лыжни, по которой только что слетел вон оттуда, где между сосен виднеется маленькая фигурка Лины, и сладкое тепло растеклось по жилам, по всему телу. Голова слегка кружилась, в коленках была приятная пьяная слабость.
- Дава–ай! - крикнул он и махнул рукой, мол, ничего страшного! Хотя, конечно, знал - где же ей насмелиться так вот сразу! И потому тут же закричал: - Или срезай вон там, наискосок!..
Дождался ее и повел показывать выставку лыжных обломков. Какой–то веселый человек не поленился, собрал обломки лыж со всего лога и навтыкал их в сугроб. Желтые, черные, коричневые, узкие, широкие, с буквами и цифрами обломки эти представляли собой одновременно красочное и жуткое зрелище. Климов насчитал семьдесят три обломка.
- Какое–то Мамаево побоище… - Лина качала головой, и глаза у нее сделались круглые.
- А знаешь, почему здесь ломают столько лыж?.. Трусят. Стоит только, когда летишь с обрыва, испугаться, дрогнуть, мигом брякнешься и начнешь кувыркаться, переворачиваться через голову, ломать лыжи, крепления, а то и шею, и ребра… Заячий лог потому, наверное, и "Заячий", - жестковато рассмеялся Климов, - что с заячьей душой здесь лучше вообще не кататься…
- А вы что… совсем не боитесь? - все такими же расширенными глазами глядя на него, спросила Лина.
- Боюсь… - признался Климов. - Всякое может быть. Подвернется лыжа, влепишься вон в дерево - и черепок вдребезги… Но волков бояться - в лес не ходить. Надо там, наверху, взять себя в руки, заставить себя… И главное - слиться с лыжами. Лыж больше нет, это продолжение твоих ног. Ты ими чувствуешь лыжню, ее изгибы, впадины, горбы. Чувствуешь, как своими подошвами. И тогда все будет в порядке.
Лина слушала его и смотрела на него явно с каким–то новым интересом, и Климов, заметив это, обрадовался, как, мальчишка. Теперь он будет на ее глазах носиться с одного обрыва на другой в каком–то опьянении, будет то взлетать над трамплином, то отчаянно слаломировать между сосен, взметая на виражах облачка легкого снега…
А когда вволю натешился, то подъехал к Лине, которая на дне лога тоже пробовала было кататься с небольшой горки.