Климов краем глаза наблюдал, как Лина постепенно привыкает к лесу, как все уверенней становятся ее шаги. От дерева к дереву, от куста к кусту идет она в своих цветастых расклешенных брюках, в белой вязаной кофте, с густой гривой волос, с ножом, поблескивающим в правой руке; шагает, помахивая корзинкой, и взгляд ее отрешенно бегает по траве, по пням и кочкам… И вдруг она стремительно приседает, затихает, волосы скатываются прядь за прядью и закрывают щеки, и там, где минуту назад грибами не пахло, стоит перед нею будто бы только что народившийся красавец груздь. Ядрененький груздок с воронкой посредине, с бахромой на загнутых полях шляпки, с каплями росы или сока на пластинчатой изнанке. Лина зачарованно подносит его к лицу, к своему точеному, слегка вздернутому носу и невольно жмурится - такой, догадывается Климов, от груздя здоровый и крепкий запах ударяет ей в ноздри… И тут Лина спохватывается, видимо, вспоминает его, Климова, совет, и начинает искать глазами и руками по траве и сразу же видит еще один груздище, а рядом с ним еще один. Так вот где они прячутся, такие хитрецы!.. Мир для Лины перестал существовать, она вся внимание, она вся в азарте. Климов, радуясь в душе, исподтишка наблюдает, как разнимает Лина заросли травы и тихонько вскрикивает - это значит, что из полутемных дебрей, из полумрака зарослей, из черной жирной земли встают перед нею грузди, встают целым кустом, плотно касаясь друг друга шляпками с причудливо изогнутыми полями. "Вот–вот, - мысленно одобряет Климов, - учуй их там, под травой–листвой, под валежником да хвоей, разгреби руками этот лесной мусор, очисти место - и вот оно перед тобой, буйное семейство тугих, ядреных созданий!.. Как тверды они под ножом! Как упруги! Даже хруст, кажется, слышен - такая упругость грибного тела!.."
Лина выглядела слегка опьяневшей, когда, выпластав целую полянку груздей, поднялась на ноги. Теперь, скорее–скорее, найти еще такую же поляну, такую же колонию!..
Однако такой богатой полянки больше не попадалось, зато в густой чаще, куда Лина продралась в поисках груздей, она внезапно наткнулась на опята. И тоже - как наткнулась? - расскажет она после сестрам и Климову. Глаза ее блуждали по траве, по бурой листве, по кочкам и пенькам, по валежнику и ямам, как вдруг… (именно - вдруг!) на том самом месте возле старого пня, где еще мгновение назад ничего не было, ударил из–под земли целый фонтан золотисто–коричневых кругленьких шляпок. Ударил и застыл под ее, Лининым, взглядом. Какие бодренькие они, какие свежие! Только что выскочили из развалюхи пня, только что выбросили шляпки–зонтики над собою. Один повыше, другой пониже, третий не большой и не маленький. Ну а четвертый - вовсе кроха, вовсе - с пуговицу. Но тоже прыгнул вверх - этакий шустрячок - и тоже застыл, как вкопанный, под гипнозом зорких, внимательных глаз.
Словом, зашла Лина в лес, по ее словам, совершенно здоровым нормальным человеком, а вышла, откликаясь на зов Климова и сестер, с подрагивающими руками, с отрешенным, блуждающим взглядом, который рыскает по сторонам и все чего–то ищет, ищет…
Обедали на бугорке посреди небольшой поляны.
Оживленные, сладко уставшие, пропахшие лесом, ревниво показывали друг другу свои трофеи.
- Обскакали меня, - притворно ворчал Климов, заглядывая в свою и чужие корзины, - все обскакали… Научил на свою голову…
- Побольше надо под ноги смотреть и поменьше на девушек заглядываться!.. - лукаво посмеивалась Лина. И была такая возбужденная, такая веселая, даже чуть шальная, что Климову казалось - именно в эту минуту, именно вот здесь, на этой полянке, он понял, что безумно, безрассудно любит эту девушку, любит до невозможности, до того предела, за которым только смерть…
Двух дней после поездки за грибами не смог он выдержать, помчался к Лине домой и… И застал у нее некоего молодого человека…
Лина явно растерялась, даже слегка побледнела, когда по взгляду Климова поняла, что он уже заметил ее гостя, который выглянул в прихожую и тут же скрылся в "девичьей" комнате.
- Знакомьтесь, - еле слышно сказала она, вводя Климова в ту же "девичью" комнату. На стуле сидел, как сразу догадался Климов, тот самый Сережа, который еще "со школы"…
- Сергей, - назвался он, и голосок у него был "ангельский", тоненький и слабый.
Климов своей рукой, словно тисками, давнул поданную руку и заметил при этом, как испуганно дрогнули ресницы у Сережи… "То–то же, - подумал Климов, опускаясь на диван. - Рука у меня что надо, ты это учти, дорогой, на всякий случай…"
Нужно было о чем–то говорить, не сидеть же вот так, истуканами, все трое порознь. И Климов начал о чем–то говорить, Сережа оживился, поддержал разговор, и мало–помалу началось между ними состязание не состязание, а так, нечто похожее на бой петухов… Оба изо всех сил старались показать друг перед другом (а скорее - перед Линой), что один умнее другого, один осведомленнее, остроумнее другого… Лина сидела, опустив глаза, нервничала, а они пластались. Один заводил речь о живописи, и другой должен был подхватить и усиленно показывать, что и он знает Делакруа, Ци Бай - Ши и прочих. Один перескакивал на спорт, и другой должен был тотчас же вспомнить, какая нога у знаменитого футболиста Олега Блохина сильнее: левая или правая. Потом пошло о музыке, о песнях, о литературе, и шло с переменным успехом: то Сережа взахлеб говорил о романах, которые перечитал за последние годы (и тут Климов был, конечно, бит), то Климов, ловко переведя разговор на автомобили, безошибочно называл марки новейших американских машин и рассуждал о достоинствах и недостатках модели "Мерседес - Бенц". То Сережа рассусоливал о мотивах трагического одиночества в поэзии Надсона, то Климов легко вспоминал имя ударника в ансамбле "Ройял Найтс"…
Видя, что оба становятся все более злыми, Лина намекнула, что им с Сережей нужно куда–то идти, а посему не пора ли, мол, прекращать… ("Не пора ли мне убираться?.." - подумал Климов).
О, как ненавидел он ее в эти минуты! Как ненавидел! Как презирал за взвинченность, за эти постоянные отлучки куда–то в другие комнаты, за ее многозначительные взгляды на Сережку, - взгляды, смысл которых можно было понять только так: кончай, мол, этот треп и давай уйдем побыстрее…
В конце концов Климов начал понемногу справляться с собой, возвращать утраченную было способность соображать. Мало–помалу к нему приходило осознание своего дурацкого положения. Что он тут сидит и старается ни в чем не уступить этому Сереже? Кому он что доказывает?.. Унизительно же, черт побери, видеть в этом "сморчке" своего соперника! Унизительно вообще здесь быть. Словно выпрашиваешь что–то…
Такое чувство шевельнулось в Климове, и тогда он встал и, ни слова не говоря, ушел.
А час спустя уже лежал навзничь на своей неразобранной кровати, лежал в чем был, не сняв даже туфли, и вроде бы слушал музыку из стоящего рядом на тумбочке магнитофона…
Медленно поворачивались катушки, медленно ползла узкая коричневая лента, подрагивали темные лепестки в зеленом стеклянном глазке аппарата, лилась негромкая музыка. Это была та самая "нездешняя" музыка, которую так любила Галя… В мелодии чудилось Климову то горячее дыхание джунглей, диковатые ритмические пляски Африки, то был в мелодии тоскливый зной раскаленной пустыни с далекими силуэтами верблюжьего каравана… То виделся Климову горизонт теплого южного океана, а на горизонте - синие неясные острова с каким–нибудь этаким названием вроде Галапагос… А то вдруг чувствовался холод космических пространств, и одинокий голос метался по этим пространствам и тосковал, и звал: "Ой, ой, ой, ола–ола–ола!" И Климов думал, что вот под такую тоскливую до жути мелодию запросто можно удавиться…
Он перебирал в памяти сцены сегодняшнего "турнира", и боль от унижения, от сознания, что Лина потеряна, видимо, навсегда, что не сумел, не смог он перебороть в ее сердце Сережу, - боль от сознания всего этого терзала Климова, и он со сладостью думал о том, что вот под такие завывания одинокого человека хорошо бы в самом деле взять и удавиться…
Все стало плохо у Климова, все пошло кувырком…
В каморку свою он ходить перестал, за новинками технологии не следит, научная работа вообще остановилась. В квартире хозяйничают пыль и вконец обнаглевшие тараканы. Галю он от себя оттолкнул, обидел человека, который ради тебя готов был на все… Оттолкнул, обидел, а что получил взамен?.. Боль, ничего, кроме боли… Лето кончается, а он, Климов, никуда так и не поехал, торчит в душном, пыльном и людном городе. Предлагал ведь Саня: давай, старик, возьмем путевки на Тянь - Шань! Отказался. Вдруг, думал, Лина согласится поехать к морю…
Саня уехал один, так ничего и не поняв, в недоумении - почему "старик" хандрит, не хочет побывать в таких изумительных местах?.. А Климов не мог сказать ему о Лине, он вообще перестал рассказывать Сане о своих "сердечных" делах. Раньше рассказывал все, а вот о продолжении "романа со студенточкой", как выразился однажды Саня, не мог: не поворачивался язык говорить о себе и о Лине за шахматами.
"Уходит лето, - думал Климов, все так же лежа на кровати и не выключая магнитофона, из которого извергались совсем уж какие–то звериные вопли. - Кончается отпуск, а я все чего–то жду, жду… Чего жду? Чего ждать после сегодняшнего случая? На что надеяться, если этот прыщавый Сережа чувствует себя у них как женишишка?.. Чего ждать, если мать не отпускает дочку к морю со мной, а посылает всех сестер (и наверняка вместе "с Сережей") куда–то в Закарпатье?.."
"Да что вы там собираетесь делать, в Закарпатье–то?" - не раз спрашивал Лину раздосадованный Климов.
"У нас там знакомые, очень много знакомых…" - нехотя отвечала Лина и замолкала. Подробностей почему–то сообщать не хотела.
И в который раз удивляет Климова эта непомерная власть родителей над взрослыми уже дочерьми. Нет, мол, не пущу вас к морю, говорит мамаша, поезжайте в Закарпатье, и дочки не смеют перечить…
"Вообще… что за семейка такая?.." - думает Климов. И ему вновь вспоминается, с какой убежденностью сестры утверждают, что дело свое любить совсем не обязательно… Вспоминается, что вино в этой семье, по словам Лины, вообще не пьют, даже по праздникам… Ну, насчет отца она загнула, конечно. Но сама–то она, действительно, даже пригубить отказывается. Да и мать, и сестры, похоже, и в самом деле в рот не берут… Вспомнилось и пристрастие Лины к стихам об одиночестве, об отрешенности от грубой, ужасной жизни. Вспомнилось ее несогласие, ее протест против его, климовского, восторженного причисления человека к миру животных… А не странно ли то, что Лина буквально каменеет, когда он пытается ее поцеловать или обнять?..
А эта картина "Святая ночь" в комнате у них? А вера образованной Ольги Николаевны в старушек–исцелительниц?..
Ну, многие их странности можно как–то объяснить, понять. Не пьют вино… так а на что особенно пить–то? Семья большая, мать получает в своей библиотеке рублей сто, не больше. Это–то можно понять. И все же какие–то они все не от мира сего… С причудами… Взять хотя бы Сережу. Ведь только подумать - дружат со школьных лет, и он не только ни разу не поцеловал Лину, но даже руки–то ее ни разу не коснулся…
"Стальная выдержка, черт побери, у юноши!.. - Климов чувствовал, как поднимается в нем приятная волна злорадства. - Скорее же всего, не выдержка, а со здоровьем у него не ладно… Ненормальный он, ваш "Сережа", явно ненормальный!.. Да и по внешнему виду… сморчок! Подумал бы своей башкой - куда лезет, чего добивается!.. Тут мужчина нужен, черт побери, а не такое тщедушное создание, как этот Сережа!"
Наверное, с час упивался Климов сладкими, облегчающими душу уничтожительными мыслями о Сереже, о предполагаемой его немощи и неспособности сделать все "как надо"…
Но вот излит весь яд, а вместо облегчения на душе становится еще гнуснее, еще тяжелее, ибо приходит трезвая мысль о том, что эти язвительные суждения о ни в чем не повинном в сущности мальчишке - не что иное, как самоутешение, защитная, так сказать, реакция, самообман. А правда–то состоит в том, что какой он ни есть, этот Сережа, а именно у него реальные шансы заполучить Лину в жены. У него, а не у тебя со всеми твоими мужскими и прочими достоинствами. И от правды этой хочется яростно рычать и выть, вонзать зубы в подушку и рвать, рвать ее зубами!..
Климов настолько ушел в себя, в свою боль и ярость, что не сразу сообразил, что звонят у входной двери, что звонок уже в третий раз отщелкивает свою соловьиную трель.
Климов подскочил на кровати, чуть пригладил волосы и пошел открывать.
В дверях стояла Лина. Нарядная, как никогда.
- Я еду с тобой к морю, - деловитым тоном сказала она. - Мы втроем едем. Я, ты и Рая. Чего застыл? - Она рассмеялась и, отстранив неподвижно стоящего Климова, прошла в квартиру. - Говори, что с собой брать? Куда едем? Какой маршрут? Сколько надо денег? Где там будем жить?
Он оторопело, механически отвечал на ее вопросы: у него давно все было продумано на сто рядов, у него и палатка отличная припасена; отвечал, а сам смотрел на нее, явившуюся, как солнышко, смотрел и не мог понять, что же случилось? Что произошло за эти несколько часов? Почему все перевернулось на сто восемьдесят градусов?..
Снова ничего не понимал Климов, однако радость тут же и подсказала ему - да какая в конце концов разница! Что бы ни случилось, ни перевернулось, главное не это, главное "едем"! Едем на юг, к морю!..
Климов хорошо знал, как сближает людей любое путешествие, каким оно бывает решающим в отношениях, особенно если путешествие на юг, да еще к теплому южному морю!..
VIII
Бело–зеленый водяной вал устрашающей стеной, медленно и грозно катит на берег - вот сейчас он накроет пляж, поглотит тысячи людей и загремит дальше, сметая на своем пути киоски, палатки, винные и квасные цистерны, пристань… Однако ничего такого не успевает сделать могучий вал: споткнувшись о невидимую мель, словно подсеченный ею, он начинает опрокидываться, скручиваться в гигантскую прозрачную трубу. Но так и не успев свернуться до конца, рассыпается, рушится, дробится, закипая и пенясь. Ослепительно–белые языки пены с шипением устремляются на дюны, на крупную чистую гальку, выхлестываются и сникают; вал отползает обратно в море. И тогда по всему побережью прокатывается мощный рокот - это в бесконечном множестве пустот между камнями рокочет эхо от перестука друг о друга потревоженных камней. И, омытые волной, округлые эти камешки вспыхивают на солнце: белые, черные, красные, зеленые… А там уже новый вал встает стеной и тоже катит устрашающе и грозно…
Климов лежит прямо на теплых гладких камешках, лениво, вполглаза следит за очередным валом, который торжественно идет на приступ; поглядывает на загорающих поблизости сестер…
Они долго и трудно добирались до этого ласкового солнца, до этого теплого, хотя и расходившегося сегодня моря. Тяжело дался девушкам пятичасовой перелет: лайнер дважды, при посадках и взлетах, попадал в тучи, в дождь, его болтало и качало. Лица сестер делались бледными, глаза тоскливыми, и Климов, не зная, чем помочь, кроме подбадривания и веселой болтовни о том о сем, чувствовал себя виноватым.
В Киеве они приземлились ранним утром, от аэропорта до вокзала добрались автобусом, узнали, что поезд на Евпаторию отходит вечером, сложили в сумку вещи, которые могут понадобиться в городе, рюкзаки же сдали в камеру хранения. Теперь, налегке, они могли отдышаться, отдохнуть от самолета, посмотреть город - Киев все–таки! Знакомство с ним входило в их планы.
И они глазели на золотые купола Софийского собора, брели в яркой и пестрой толпе Крещатика в тени каштанов, объедались свежими, только что с пару варениками в "вареничной", шатались по кипящему Бессарабскому базару, лакомились мороженым у Владимирской горки и, наконец, прошагав над Днепром по высокому пешеходному мосту на другой берег, увидели огромный, разметнувшийся на километры пляж. Спустились от моста на чистый белый песочек и, когда оказались среди пляжного многолюдья, то не могли не почувствовать тяжесть, излишность на себе одежды, а тела их не могли не запросить воздуха, воды и свежести. Скорее, скорее, достать из сумки купальники и - в раздевалку!..
Выскочив из раздевалки, они вдруг застеснялись друг друга и не решались друг к другу подойти. Лина будто бы заинтересовалась устройством чугунной колонки, из которой пил воду разомлевший от жары пляжный люд. Нажимала на ручку и подставляла ладонь под струю воды. А Климов, словно бы совершенно забыв о Лине, подсел к Рае на скамейку под "грибком" и развивал мысль о том, что Гоголь, конечно же, здорово подзагнул насчет того, что редкая птица долетит до середины Днепра…
Однако постепенно молодые люди стали поглядывать друг на друга, сначала краешком глаза, потом как бы ровно для того, чтобы сказать о чем–нибудь друг другу, но при этом - боже упаси! - задержаться взглядом… Словом, между ними происходило словно бы еще одно знакомство, но теперь уже в новом качестве…
У Лины были густые темно–русые волосы, закрывавшие ей почти всю спину; чуточку, самую чуточку вздернутый нос придавал ее славному лицу несколько задорный вид. Ресницы она не красила, они у нее были длинные и черные. Брови - тоже от природы черные и четко очерченные. Глаза - большие, зеленоватые. Ну, а фигурку свою она отшлифовала гимнастикой, и все там было в самый раз, особенно хороши были длинные крепкие ноги.
Постепенно исчезала скованность, исчезал вопрос с оттенком испуга в глазах у Лины - "ну как я тебе?.. не разочаровался?.." Они подходили друг к другу все ближе, ближе и наконец все трое пошли к воде - попробовать, не холодная ли?
Попробовали и вошли в воду, в течение Днепра, чтобы смыть усталость и вялость от бессонной ночи в самолете, смыть некое неуважение к своему телу, которое появляется у всякого человека после дороги, после валяния на сиденьях и полках.
Словом, день они провели прекрасно, в их маленьком отряде царили мир и согласие. Однако вечером в вокзале, стоило Климову отлучиться, чтобы узнать, на каком пути будет стоять поезд, как к сестрам мигом "приклеилась" компания разбитных мальчиков.
Возвратившись, Климов сел в сторонке и ревниво молчал. Он как бы отгородился от пустых разговоров о поп–музыке, о шлягерах и тому подобной ерунде, на почве которой и завязалось, как он понял, знакомство сестер с этими не в меру общительными шалопаями. Лина же, заметив его отстраненность, как нарочно затеяла веселую пикировку с предводителем "банды", длинноволосым, с вислыми усами, парнишкой. И когда пришла пора идти к поезду, этот усатый увязался провожать. И торчал возле вагона, чего–то ждал, а поезд, как назло, все медлил, медлил. Уже и места свои были найдены, и рюкзаки устроены, и постель получена, а поезд все стоял, а "провожающий" все торчал возле вагона, все поглядывал в окна…
Климов и не заметил, как Лина выскользнула из вагона, увидел ее уже стоящей около парнишки. Они о чем–то оживленно говорили, даже адресами, кажется, начали обмениваться…
- А что, пойдем и мы подышим, Рая! - наигранно бодрым голосом предложил Климов, и они спустились с вагонной подножки и встали неподалеку от воркующих новых "знакомцев". Климов о чем–то рассказывал Рае, а сам курил сигарету за сигаретой и проклинал всех этих отправителей - какого дьявола держат поезд!..
Наконец поезд тронулся.
Сурово вежливый, Климов устраивал Лину на верхнюю полку: подоткнул простыню, поправил одеяло и подушку. А Лина изучающе, во все глаза смотрела на него в полумраке вагона и вдруг тихо и радостно засмеялась и сказала негромко: