Рассказывал это Климов и по виду Лининой мамы, по ее улыбке догадывался, что натянутость первых минут проходит, что вот такой он нравится здесь больше, что рассказ пришелся по душе, особенно самокритичное "дурачина"…
- Да, да, - задумчиво произнесла Ольга Николаевна. - Жизнь прожить - не поле перейти… В ней всякое бывает. Бывает и такое, после чего не хочешь да поверишь, что есть что–то такое… Помню, Лина маленькая была, ну, болеет и болеет!.. Каким только врачам ее не показывала! И ничем, вы знаете, не могут вылечить. Помирает моя девочка, горе–горюшко!.. Тут мне кто–то и подсказал: живет, мол, там–то и там–то одна старушка, сходи. Ну, я побежала, понесла Лину. Раз сносила, другой. Гляжу - моя доченька стала оживать, стала кушать, румянчик, гляжу, появился, глазенки заблестели… - Она ласково глянула на свою дочь, которая сидела тут же, на диване, но в разговор не вмешивалась, а только слушала, опустив свои густые ресницы.
- Да‑а… - тоном со всем согласного человека протянул Климов, хотя, конечно, мог бы спросить - это каким же таким образом вылечила старушка вашу Лину? Неужели наговорами да нашептываниями? И если Ольга Николаевна ответила бы "да", Климов в ответ сказал бы: "Чушь!" Просто организм у вашей Лины победил, сказал бы Климов, природа взяла свое - вот в чем фокус!..
Однако так не хотелось Климову ввязываться в спор, так не хотелось нарушать мирного течения разговора, что он только кивал головой, слушал да время от времени произносил это свое "да‑а".
- Был в этом районе, где жила старушка, - продолжала между тем Ольга Николаевна, - один такой деятель, который, ну, следил за… верующими. Так он ей все говорил: прекращай, говорит, колдунья, своими черными делами заниматься… Как вдруг у самого сынишка заболел, да так, что никакие больницы, никакие профессора не помогают. Он, как безумный, отец–то, к старушке. "Помоги, - говорит, - золотом осыплю!" - "Не надо, - отвечает она, - мне никакого золота. Ничего не надо. Так стану лечить…" И, знаете, вылечила, спасла мальчишку, поправился вскоре…
И снова в Климове шевельнулось возражение - да ну уж! Не может того быть, чтобы даже профессоров переплюнула ваша старушка! Что–то не верится… Однако и тут промолчал Климов, решив про себя, что вера в разного рода старушек–исцелительниц - это самые обычные бабьи штучки. Просто, видимо, все женщины, будь они хоть образованные из образованных, если дело касается болезни детей, готовы потерять голову, поверить хоть в бога, хоть в черта - лишь бы спасти свое чадо… Ну, а Ольга Николаевна - это сразу видно - именно такая, безумно любящая своих детей женщина. Вон лицо у нее какое… Когда–то она была, несомненно, очень красивая, но в заботах да переживаниях поседели и стали жиденькими волосы, появились глубокие морщины на лице, выпали коренные зубы, и лицо со впалыми щеками стало как у великомученицы. А усиливал это впечатление временами вспыхивающий в глазах хозяйки какой–то странный блеск… Поглядишь на это лицо и сразу поймешь - такая, не задумываясь, костьми ляжет за своих детей, за их жизни, в огонь пойдет за них.
Между тем Ольга Николаевна, как раз в меру побыв "с детьми" и поговорив с гостем ровно столько, сколько положено, ушла по своим делам, оставив молодых людей наедине. Потом она появится еще однажды, но всего на минуту, всего лишь затем, чтобы поставить перед каждым из них по большой чашке великолепного холодного компота.
Климов говорил Лине, что прочитал обе книжки с удовольствием, а некоторые стихи перечитал по нескольку раз и пришел к выводу, что вообще стихи читать ему, конечно, надо. Он их со школы недолюбливал, плохо запоминал, когда задавали выучить наизусть. Другое дело - кино. Кино он и сейчас любит больше всех, так сказать, видов искусства. В кино много движения, много действия, что и нравится Климову. Но вот прочитал этого Такубоку, прочитал Баратынского - черт возьми, какая сила! Ну, иные строчки прямо за горло берут!.. Нет, теперь он дал себе слово читать и читать как можно больше - найти, выкроить время на это!..
Лина слушала климовскую "исповедь", загадочно улыбалась, доставала из шкафа, из–за учебников, как из какого–то тайника, различные стихотворные сборники, открывала их там, где были закладки. "Прочти вот это…" - говорила она, наклоняясь к его креслу и касаясь плечом. Климов послушно пробегал глазами строчки, в которых речь чаще всего шла почему–то об одиночестве, об отрешенности от грубой ужасной жизни…
- А знаешь, какое стихотворение у Лермонтова мне нравится больше всего? - говорила Лина доверительно и даже, как казалось Климову, ласково. - знаешь? Вот это, всем известное. "Выхожу один я на дорогу; сквозь туман кремнистый путь блестит; ночь тиха. Пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит…" Правда же, чудесно?
- Да, хорошо… - соглашался Климов. Однако, если честно, то как ни старался он вникать в смысл читаемых и произносимых строчек, глубокого внимания не получалось; гораздо больше волновали его эти нечаянные прикосновения плечом, запах ее волос, когда она наклонялась, чтобы показать ему что–нибудь в книге, лежащей у него на коленях… Да и вообще, Лина была в коротеньком домашнем халатике, и Климов чувствовал себя обалдевшим от ее движений, от вида ее ног, от ее возбужденного: "А прочти вот здесь… здорово, правда же?.."
Климов даже не сразу и заметил, как в комнате появилась еще одна девушка, с запозданием сообразил, что пришла старшая Линина сестра и что Лина их знакомит.
Рая была крупнее Лины, ярче, улыбка у нее была шире, румянец на щеках отчетливей; несомненно красавица, однако без той "дичинки", без загадки, без тех тонкостей в чертах лица, какие были у Лины. Такими, как Рая, если и ослепляются, то мгновенно, с первого взгляда. Лина же, наоборот, принадлежала к тем, которых нужно разглядеть, в которых всегда находишь что–то новое, открываешь ранее не замеченное: какой–то особый рисунок носа или "диковатость" в разлете бровей, "дремучесть" длинных ресниц…
Да и натуры у сестер, как показалось Климову, тоже разные. Рая была общительной, открытее, что ли, с ней достаточно было провести час–другой, и она становилась твоей давней знакомой. В этом смысле Рая напоминала Климову его "подругу сердца" Галю…
Разговор кружился вокруг новых фильмов, спектаклей, стихов, и "суровый технарь" Климов словно бы оттаивал душой: что и говорить, приятно сидеть в компании таких умных и прелестных существ и в меру своих возможностей поддерживать "светскую беседу". Правда, что касается классики, будь то классическая музыка, классическая живопись или литература, то тут Климов больше слушал да дивился обширным познаниям сестер. "Ну и девки! Ну и семейка!.." - не раз восклицал он мысленно. Но когда разговор заходил о современной эстраде, новых песенках и фильмах, тут и он, Климов, лицом в грязь не ударял. Рая даже заинтересовалась его магнитофонными записями и пластинками и сказала, что они с Линой непременно придут к нему с магнитофоном и кое–что запишут для себя.
Уставший, слегка будто бы даже оглушенный, с новыми книгами под мышкой, шел Климов по вечерним улицам к себе домой и, перебирая в памяти разговор с сестрами, покачивал головой и улыбался: "Ну я девки! Ну и девки!.." И давал себе слово заняться самообразованием. Если он хочет среди сестричек быть, что называется, на высоте, ему надо сдирать с себя некоторую заскорузлость, шлифоваться…
"Дело это наживное, - успокаивал себя Климов, - и если хорошенько взяться, то я их догоню. Догоню и догоню, не лыком шит. У них тоже она есть, однобокость–то… Да, Фет, да, Сибелиус… все это хорошо, все это они поглощают с задором, со страстью. А вот что касается техники, то тут и Лина и старшая Рая не очень–то. А ведь техника их специальность, им с нею придется иметь дело всю жизнь. Как они работать, интересно, будут, если свое дело не любят?.."
Лину вон даже его эксперименты в лаборатории мало заинтересовали. Когда смотрела в окуляр на цветные радуги, вроде бы оживилась, а как стал о металлах говорить, сразу же поскучнела, домой засобиралась…
"Что ты хочешь, что ты хочешь, старик, - спорил с собою Климов. - Они ведь женщины, а много ты видел женщин, которые интересуются техникой по–настоящему?.. Им гораздо ближе гуманитарные науки, вот искусство, живопись, литература…"
"А ведь и верно… - соглашался с собою Климов. - Это тоже надо принимать во внимание. Ты все больше судишь со своей колокольни…"
Придя к такому выводу и как бы даже простив сестрам неприязнь к технике, Климов полюбил их окончательно. Да и вечер располагал ко всеобщей любви, к всепрощению. В воздухе пахло ноздреватым, подтаявшим снегом, пахло весной; под ногами хрустел вечерний ледок, весь тротуар был в колючих, выдавленных в разжижелом снегу, а теперь схваченных морозцем, следах пешеходов.
"Она скоро придет, придет! - думал Климов о Лине, сжимая книги под мышкой. - Вдвоем с сестрой придут ко мне в гости!.."
VII
И они пришли к нему в гости, и Климов впервые поцеловал Лину.
Произошло это неожиданно и для Лины и для самого Климова, и произошло так. Сестры принесли с собой тяжеленный магнитофон и были очень веселые, смеялись и шумели. Молодые девушки всегда почему–то весело смеются, когда тащат что–нибудь тяжелое и громоздкое. Вот и сестры. Тихая, вся прибранная по такому случаю квартирка Климова наполнилась их смехом, движениями, их яркими шапками, шарфами, сапожками, возней с проигрывателем, пластинками и магнитофонами.
Запись Климов организовал на кухне, только там у него были две розетки, расположенные одна подле другой. И случилось так, что Рая вышла в комнату за пластинками, а Климов с Линой остались одни. Занимались тем, что подкручивали регуляторы, щелкали кнопками, и руки их при этом то и дело соприкасались. Климову уже начало казаться, что руки соприкасаются без особой на то нужды, а просто потому, что обоим так хочется. И тогда Климов прильнул к девушке и легонько чмокнул ее в щеку. Лина вздрогнула, выпрямилась и как бы застыла, ушла в себя. Оба забыли о кнопках и проводах. Климов стоял с ударявшимся о ребра сердцем, а Лины будто бы не было, будто она пребывала в эту минуту в иных мирах. Губы плотно сжаты, глаза неподвижные, остановившиеся. Такое же "захлопнутое" лицо у нее было тогда, в мастерских, когда в ответ на его слова, что, мол, дело свое надо любить, делать его с душой, она заявила: "Знаете что. Не агитируйте меня. Бесполезно. У меня такие убеждения". И во второй раз такое лицо у нее было, когда он сказал, что наверняка ее папа пьет неразбавленный спирт с монтажниками, будучи в тайге. "Нет! Я же знаю!.." - ответила она, и снова лицо ее стало таким же похолодевшим…
"Что это опять с ней?.. - взбудораженно думал Климов. - Обиделась? Рассердилась? Но почему обиделась? Почему рассердилась?.." - Он почти физически чувствовал, как его коснулась какая–то тайна…
Однако на кухне уже появилась Рая и, ни о чем не подозревая, сказала, что нашла у него пластинку Мирей Матье и ужас как хочет переписать на пленку некоторые песенки.
- Конечно, конечно, Рая… - пробормотал Климов.
Лина как будто тоже ожила, "вернулась" к себе, к своим собеседникам, и только голос у нее слегка дрожал, с чем, впрочем, она быстро справилась. И все трое продолжали возиться с лентой, пластинками и разноцветными проводами от двух магнитофонов и проигрывателя.
А после этого пошла полоса то сближений, то отдалений. То Лина была с ним ласковой, внимательной, чуткой, то делалась чужой, равнодушной, даже колючей. То она говорила, что ей хорошо с ним, соглашалась летом поехать вместе к морю, то вдруг исчезала надолго, холодно отвечала на звонки, не хотела встречаться, говорила, что готовится к экзаменам или что они с Сережкой идут в кино…
Климов чувствовал - его будто качает на волнах: то вздымает вверх, и тогда он наполняется уверенностью, что все будет прекрасно; то он летит вниз, в уныние и тоску, в однообразие медленно текущего времени…
Один из таких периодов отчуждения пришелся на экзаменационную сессию. Злой на себя, на Лину, на весь белый свет, бродил Климов по громадному зданию института, искал аудиторию, где Линина группа сдавала экзамен. Находил и торчал возле аудитории в надежде встретить Лину.
Студенты, конечно же, догадывались, зачем отирается здесь этот учебный мастер, а толстушка Андреева однажды сказала ему, не скрывая ехидной усмешки: "Да сдала, сдала ваша Зима. На пятерку сдала!.." И в тоне, каким это было сказано, и во всем облике Андреевой так и читалось: думаете, мы не поднимаем? Все мы понимаем. Влюбился в Зиму, подумаешь, нашел красавицу!..
"Нахалка!" - беззлобно думал Климов о чересчур догадливой девице, направляясь к выходу из института. Как ни странно, но возмущение было каким–то неполным и даже… приятным. Да, да, приятным. Может быть, потому, что Андреева сказала: ваша Зима?.. Да и не мог он, по правде говоря, сердиться на Андрееву или на кого–либо из группы. Ведь это была Линина группа, ведь Лина с ними училась, встречалась ежедневно, общалась, а значит, в них было что–то от нее. Когда Климов видел студентов этой группы, то видел будто бы некую частицу самой Лины. От всех от них исходила для него словно бы некая весть о Лине…
Вот почему он не рассердился, промолчал, только улыбнулся в ответ на довольно прозрачный намек "нахалки" Андреевой.
А час спустя Климов уже курсировал возле знакомого светло–серого дома, поднимал глаза к окнам Лининой квартиры - вдруг увидит кого–нибудь или что–нибудь относящееся к Лине. Вот ведь и дом этот для Климова стал особенным, дом притягивал его, Климов будто бы любил и окна ее квартиры, и ее подъезд, и четырехугольный двор с шумной детской площадкой посередине.
Когда он шел по улице, в толпе прохожих, то ловил себя на том, что постоянно ищет глазами Лину, ищет похожую на Линину прическу или одного цвета платье и когда находит, то в нем, в Климове, что–то сладко вздрагивает, замирает… И даже токарный станок, на котором недавно работала Лина, был для Климова не просто одним из шестнадцати точно таких же станков, нет, этот был особенный, словно бы его поблескивающие рукоятки и маховички все еще хранили тепло ее рук…
Такого с ним еще не бывало, Климов точно знал, что не бывало. Ни разу не бывало.
Покружив вокруг дома, он в конце концов решился и, преодолев себя (незваный гость!), позвонил у дверей.
Открыла ему Ольга Николаевна и на вопрос о Лине сказала, что Лины дома нет, ушла к знакомым, но если, мол, хочешь, то подожди, вот тебе шлепанцы.
Потом хозяйка и гость сидели в "девичьей" комнате и вели ничего не значащие разговоры, а когда Ольга Николаевна упомянула имя Лины, Климов внезапно сказал (у него вырвалось):
- Мне нравится ваша Лина, Ольга Николаевна. Очень, очень нравится!..
Хозяйка в ответ загадочно улыбнулась, с минуту молчала, а потом произнесла, задумчиво поправляя на худых коленях старенький халатик:
- В жизни никогда не получается так, как хочешь… Все получается само собою… Хоть и смеются, когда говоришь, мол, судьба или не судьба, - смеются, а так оно и есть. От нас самих ничего не зависит…
"Стало быть, вы верите в судьбу? - хотел было спросить Климов. - И считаете, что судьба Лины решена сама собой?.. Сережа - ее судьба?.." - Однако что–то удерживало его от такого вопроса, пожалуй, страх - вдруг она скажет "да"…
- А вы, оказывается, фаталистка… - произнес он, вздохнув.
- Как, как? - переспросила Ольга Николаевна и остро, с тревожным блеском в глазах взглянула на него.
- Фаталистка… - устало повторил Климов. - Верите в судьбу.
- Так оно верь или не верь, - снова улыбнулась хозяйка, - а так чаще всего и получается…
"Конечно, - думал Климов, - ее тоже можно понять. Она вырастила трех дочерей, столько всего испытала, стольким пожертвовала, и отдать одну из дочерей мало знакомому человеку… Да она тысячу раз все взвесит, прикинет, обдумает. А Сережа - дело верное, знают его с детства, со школы…"
Так ничего определенного и не услышал Климов в ответ на свое невольное признание, так и не узнал, что на уме у Лининой мамы…
Однако через месяц (через тридцать тоскливейших дней, отмерянных самому себе), когда Климов позвонил Лине из автомата и застал ее дома, Лина вдруг заявила: "Ты как–то агитировал поехать по грибы… Если не раздумал, то бери с собой нас: меня, Раю, Тамару. Согласен?" Сердце у Климова так и прыгнуло: ну, конечно же, он согласен поехать по грибы! По грибы, по ягоды - хоть куда, лишь бы вместе, лишь бы с нею, с Линой!..
Из электрички они вышли на небольшой станции, когда над землей еще стояла утренняя дымка. Сразу же за домиками станции на склоне холма начинался лес, и издали деревья казались темными облаками, присевшими на склон передохнуть. Во всяком случае ничего материального, тяжелого, древесного в деревьях не было, облака и облака. И только когда подойдешь поближе, начнешь взбираться по склону, вот тогда лес проявится перед тобой, как проявляются предметы на фотографии. Ближе, ближе, отчетливей, отчетливей, стволы, ветви, листья… и вот ты уже окружен березами и соснами, ты вступил в их царство, царство леса…
Оказавшись в лесу, сестры немного оробели, примолкли, все больше жались к Климову, и было видно, что в лесу они не частые гости.
Климов же с детства был заядлым грибником, а в лесу чувствовал себя как дома. Пришлось ему по ходу дела объяснять своим спутницам и то, как выглядят различные грибы (чтоб, упаси боже, не нарезали поганок да мухоморов!), и то, как и где их лучше всего искать, и то, как ориентироваться по солнцу, чтоб не заблудиться. Говорил, а сам не забывал посматривать по сторонам и то и дело срезал то подберезовик, то сыроежку. Однако окончательно сразил сестер тогда, когда на ровном месте, устланном прошлогодней листвой, на небольшом пятачке одну за другой нашел несколько белянок. Сперва срезал одну, потом, проведя по листве рукой и ковырнув ножом, - другую. Потом третью, четвертую…
- Слушай, Климов, - удивлялась Лина, - ты что, сквозь землю видишь? Я, например, ничегошеньки не вижу…
- Интуиция… - загадочно посмеивался Климов, сидя на корточках. - Чутье… - И тут же из–под листвы появился еще один беленький, маленький грибок…
- Чудеса… - разводила руками Рая и так же восхищенно таращилась на Климова младшенькая - Тамара.
В конце концов сестрам стало, видимо, неловко ходить вслед за Климовым с пустыми корзинками, и они разбрелись, перекликаясь, переговариваясь. "Есть!" - послышался радостный вскрик Тамары. И почти сразу же: "Вот он!" - возглас старшей, Раи. "И я нашла! - откликнулась Лина. - Да какой хорошенький!.."