Содержание:
Часть первая - Отчий дом 1
Часть вторая - Неистовый поручик 15
Часть третья - Холодные волны 21
Часть четвертая - Как пахнут тучи 30
Часть пятая - Мертвая петля 48
Примечания 70
Ян Винецкий
Отчий дом
Другу Анне,
с которой идти солнечно
даже в ненастье.
Часть первая
Отчий дом
Прошлым летом кадет Коля Зарайский пригласил Петю Нестерова в родовое имение своей матушки в селе Воскресенском. Удили рыбу в пруду, окруженном старыми ветлами, меланхолически бродили с мольбертами, рисуя таинственную мельничную запруду, какую-нибудь плакучую березку, заплутавшуюся меж высоких осокорей, или грустное, отпылавшее пожарище вечерней зари, ухаживали за двумя прехорошенькими питомицами института благородных девиц.
Одна из них - Вероника, пухлая, розовая, с золотистыми кудряшками, глядела на кадетов с капризной гримасой превосходства, словно обладала мудростью, недоступной для безусых сынов Марса. Другая - Саша, с острыми плечиками, вздернутым носиком и узкими голубыми глазами, пела под аккомпанемент Пети на фортепиано:
Кто-то мне судьбу предскажет,
Кто-то завтра, сокол мой,
На груди моей развяжет
Узел, стянутый тобой…
При этом в голосе Саши было столько печали, что Петя украдкой сокрушенно вздыхал и уже готов был влюбиться в эту милую, совсем по-взрослому страдающую по ком-то девочку. Но он вспомнил о Наденьке и покраснел, низко опустив голову.
Как-то раз вся компания отправилась верхом в лес, который издали казался густо-синим, загадочным и словно бы плывущим в дрожащем мареве под белыми парусами облаков.
Коля божился, что в лесу водились лоси и что, учась еще в третьем классе корпуса, убил из отцовского винчестера красивую лосиху, но окрестные мужики воспользовались его победой.
У изволока Петя придержал коня и, увидев, что вся кавалькада осталась далеко позади, повернул обратно. Слившись с конем в галопе, он с упоением подставил лицо ветру.
- Нехорошо, - выговаривала ему Саша, премило щурясь, - оставлять спутников и лететь очертя голову…
- Простите, - смущенно произнес Петя, - когда я сажусь на резвого коня, то забываю про все на свете.
- Вот так признанье! - захохотала Саша и сморщила носик. - Умереть можно с досады!
Петя промолчал. Нет, он не умел разговаривать с чопорными институтскими девицами, которые перенимали манеры великосветских дам. Другое дело - Наденька. Она держала себя просто, с ней было весело, легко и свободно. И вот теперь, когда Наденьки нет рядом, сердце точит тихая непрестанная грусть.
Отчего он не остался в Нижнем Новгороде? Отчего дал согласие поехать к Зарайскому на целых две недели!..
Молодые люди спешились, привязали коней и побрели по мягкому ковру из прошлогодней листвы. В лесу было девственно тихо и дремотно. Паутина опутала кусты боярышника и бересклета, тонкой сединой пролегла в зеленой шевелюре кленов.
Коля и Вероника (она была самой старшей в компании, ей недавно минуло двадцать лет, и поэтому она держалась независимо и несколько насмешливо в отношении остальных) ушли вперед и вскоре скрылись из виду.
Саша нашла темно-голубой колокольчик и изумилась, какими судьбами забрел сюда степной житель. Теперь, наедине с Петей, она не манерничала, была задумчива и грустна.
- Петя, не обижайтесь, но вы напоминаете этот степной колокольчик.
- Чем же, позвольте узнать?
- Вы так же забрели к нам нежданно и… не похожи на нас.
- Вы хотите сказать, что я… хуже? - насторожился Петя.
- Нет, нет! Совсем наоборот…
Щеки Саши залились краской.
Где-то неподалеку разливисто зааукали.
- Вероника, - сказала Саша и вдруг заговорщицки зашептала: - Ой, послушайте, что я вам расскажу. Только, Петя, никому ни слова!.. Вчера Николай объяснился Веронике… Это, должно быть, очень интересно, когда объясняются в любви!..
Петя в смущении ломал ветку крушины. Молодые люди пробродили в лесу несколько часов: набрали две корзинки земляники, нарвали цветов. Николай и Вероника успели побраниться, и по их кислым, отчужденным лицам было заметно, что у них произошла размолвка.
- Доаукались! - шепнул Петя Саше, и та звонко рассмеялась.
Обратно ехали шагом. У въезда в Воскресенское их остановила толпа крестьян. В руках у всех были косы.
Широкоплечий старик со слезящимися глазами, в выцветшей рваной рубахе и черных от грязи и пыли лаптях взял коня Зарайского под уздцы и, поклонившись, проговорил сипло и просительно:
- Извиняйте, молодой баринок. Передайте матушке вашей… Пущай не гневится - идем косить Зарайские луга. Потому как упреждали мы - без сенокосу нам никак нельзя… Невмоготу!..
Николай молча полоснул плеткой по лицу старика.
Конь взметнулся на дыбы и, свалив старика и еще двух мужиков, галопом полетел к имению. В толпе раздались крики, хриплая брань, угрозы. Петя хотел было помчаться вслед за Николаем, но, взглянув на бледные испуганные лица девушек, решил остаться.
Старика подняли. Он закрыл обеими ладонями лицо. Меж коричневых, огрубелых пальцев сочилась кровь.
Петю и девушек стащили с коней, окружили, - злые, потные, враждебно-пристальные.
- Вот они, баре, как разговаривают с нами!
- Щенок еще, а уже старика - плеткой!
Саша смотрела на крестьян в изумлении и страхе, точно перед нею стояло дикое племя индейцев из романа Фенимора Купера.
- Боже мой… Они нас растерзают! - шепнула она Пете и крепко ухватилась за его левую руку.
- Не бойтесь, - успокоил ее Петя.
Вероника внешне была спокойна, но поблекшие, почти белые губы ее дрожали.
Мужики покричали, поспорили между собою, потом, высокий чернобородый мужчина сказал с оскорбительным пренебрежением:
- Ступайте!.. Ну, жи-иво-о, не передумали покудова!
Петя помог Саше и Веронике взобраться на коней, вскочил на своего каракового жеребца, и кавалькада понеслась по дороге.
- Слава богу! - в один голос вздохнули девушки.
- Вы слышали, как этот чернобородый, похожий на цыгана, сказал - "убирайтесь!"?.. Что до меня, то лучше бы уж побили!
- Что вы, Петя! - испугались девушки. - И потом, он сказал не "убирайтесь", а "ступайте".
- Хрен редьки не слаще! - задумчиво отозвался Петя.
Мать Николая встретила их вопросом:
- А где Коля?
- Разве он не вернулся? - удивились все трое. Они, рассказали про встречу с крестьянами.
- Мерзавцы! - воскликнула она и подняла свои маленькие кулачки. На ее некрасивом, широком лице зло темнели карие глаза. Она опустила руки и сказала, сдерживая рыдания:
- Коля, должно быть, поскакал в Нижний… Там брат мой… есаул…
Мучительные чувства боролись в душе Пети. Зарайский пригласил его "погостить у матушки", но - боже! - до чего чужая, до чего нелепая здесь жизнь! Кажется, будто Петю самого подменили. Он вспомнил, с какою ненавистью и холодным пренебрежением глядели на него крестьяне, и у него от стыда и обиды часто забилось, сердце.
И Николай хорош! Ударил старика плеткой по лицу… Откуда в нем столько жестокости? И ведь трус к тому же. Ударил - и бежать. Бросил девушек, товарища. Эх, кадет!..
Поздно вечером в село вступила казачья сотня. Николай ехал впереди, рядом с кудрявым, пышноусым сотником. Казаки недовольно хмурились: "Чистые воры эти нижегородцы. Известное дело, ушкуйники отсюда вылупились…"
Сотник пошептался с матерью Николая, потом казаки поехали по крестьянским дворам и стали отбирать самовольно накошенное сено. Тех, кто сопротивлялся, избивали нагайками. Чернобородого мужика арестовали как зачинщика смуты.
Петя не мог уснуть. Его душили обида, гнев, тоска.
Он слышал, как голосили на деревне бабы, кричали и ругались мужики, надрывались от лая собаки… "Зачем я приехал сюда? И ведь Зарайский не друг мне, вовсе не друг. Просто товарищ по корпусу…"
Петя вспоминал зуботычины, которыми наделял Зарайский кадетов младших классов и все больше сожалел о своем неожиданном и странном сближении с Николаем.
Он долго ворочался с боку на бок. Наконец, не выдержал, оделся, вышел во двор. Звезды Большой Медведицы, будто казаки сторожевого поста, раскинулись за высокими осокорями.
Петя попытался отодвинуть засов у калитки, но он был заклинен чем-то тяжелым. Бешено, взахлеб залаял пёс, угрожающе гремя цепью. Не оставалось ничего другого, как взобраться на ворота. Прыгая в мягкую пыль улицы, он зацепился за гвоздь и порвал гимнастерку. "Э, дьявол!" - молча выругался Петя и пошел к выезду из села.
На взгорьи, уже далеко от Воскресенского, он оглянулся. Огромное зарево поднималось к небу. Зарницами дрожали пучки искр и рассыпались огненной пылью.
Петя вспомнил чернобородого мужика с цыганскими отчаянными глазами, перекошенное в злобе тонкогубое лицо Николая, кровь, сочившуюся меж пальцев черных, с подагрическими узлами, рук старика и, поеживаясь от озноба, зашагал быстрее к городу…
Холодной сталью сверкнула Волга. Чем дальше уходил Петя, тем необъятней становилась ширь могучей реки, которая сливалась на горизонте с белесым рассветным небом в синих наплывах туч.
У высокого обрывистого берега, одетого темным кустарником и мелколесьем, била крыльями чайка, то камнем бросаясь в воду, то вскидываясь вверх и тревожно крича.
Петя долго следил взглядом за мятущейся птицей…
2
Старший класс Нижегородского графа Аракчеева кадетского корпуса готовился к выпуску. Уже подсчитано было число служб, что оставалось отстоять в церкви под бдительным надзором офицера-воспитателя штабс-капитана Львова, бань, вечерних прогулок и даже французских булок, подаваемых к утреннему чаю, завтраку и ужину.
Кадеты младших классов в фуражках с красным околышем, в черных брюках навыпуск и коротеньких мундирчиках с красными погонами, быстро сновали по коридорам и лестницам, брали под козырек при встрече с офицерами, а если случалось, что никого из воспитателей не было поблизости, весело тузили друг дружку, давали подножки зевакам и вообще вели себя так, как поступали всюду озорники их возраста.
Среди этой краснопогонной шумной мелюзги выделялись ростом, своеобразной степенностью и безупречной выправкой кадеты-выпускники.
Петю любили за общительный нрав и прямоту, за то, что он никогда не отказывался объяснить непонятный урок. Но причудливая кадетская привязанность время от времени перебегала от Нестерова к Зарайскому. В последнем привлекали их сердца отчаянная храбрость, с какою он участвовал в жарких потасовках, папиросы и множество анекдотов, будораживших игривое воображение.
В седьмом классе корпуса образовались с некоторых пор две партии, словопрения между которыми нередко заканчивались дракою.
Приближалась бурная волжская весна с ее хрустальным перезвоном ледохода, веселым плеском ручьев, и величественными, задумчивыми разливами.
Будущие юнкера с нетерпением ожидали перемены нелегкой своей судьбы.
Группа рослых кадетов стояла у высокого полукруглого окна, с откровенным недружелюбием поглядывая на двух юношей, ходивших вдоль коридора и поглощенных разговором.
- Данилка жалуется Нестерову! - иронически бросил высокий, костлявый, с маленькими глазками на самодовольном птичьем лице и с жиденьким темным хохолком над бровями кадет Митин, которого звали "Жирафом" за рост и длинную шею. - Вчера я ему пустил дым из глаз да показал квартиры докторов "Ой" и "Ай".
- Мы проделаем то же и с заступником, - негромко сказал старшина классного отделения Николай Зарайский. - Если его отец был в корпусе воспитателем, то это еще не значит, что он нам ровня. Такой же нищий, как и Данилка.
- Рыбак рыбака видит издалека! - хмыкнул толстый Васька Лузгин, сын богатого нижегородского торговца скотом.
На розовом, усеянном веснушками лице старшины проступила надменная усмешка:
- Его мать приходила недавно к директору корпуса просить вспоможения.
- Ха-ха, - тоненько захихикал Васька Лузгин, - ну и что ей ответил генерал?
- Он сказал: "Корпус - не благотворительное заведение, сударыня. Мы и так содержим троих сыновей покойного Николая Федоровича".
- Врешь? - усомнился Лузгин, хотя круглое лицо его сияло.
- Клянусь честью. Преподавательница немецкого Анжелина Францевна говорила моей маман.
- Смотрите! - воскликнул вдруг Митин, но все уже увидали, как инспектор классов полковник Никонов остановил Данилку и Петю Нестерова.
- Вы на ярмарке или в кадетском корпусе?! - закричал Никонов. Его лицо налилось кровью. - Почему не отдали чести?
Нестеров молчал, не зная, что сказать.
- Мы… вас… не заметили, господин полковник… - промолвил вконец перепуганный Данилка. Это еще больше подлило масла в огонь.
- Не заметили? Меня не заметили! Где же у вас глаза, господа? Извольте доложить офицеру-воспитателю о лишении вас отпуска на три воскресенья.
- Слушаюсь! - ответил Данилка и вслед за ним Петя Нестеров. - Доложить офицеру-воспитателю о лишении отпуска на три воскресенья. Разрешите идти?
- Ступайте!
Все кадеты, находившиеся в коридоре, замерли по стойке - смирно!
Когда полковник Никонов, или, как звали его кадеты "Три Никона" за его приверженность к тройному наказанию - трое суток карцера, либо три воскресенья без отпуска, или балл "три" за поведение, - спустился по лестнице в нижний этаж, Митин, Лузгин и Зарайский преувеличенно громко хохотали.
Петя Нестеров поглядел на них и, резким движением головы забросив назад светлые волосы, сказал своему другу Данилке:
- Не обращай внимания. Пойдем лучше вниз, в гимнастический зал.
Данилка был на голову ниже Пети, хотя обоим исполнилось по шестнадцати лет. С легкой руки Зарайского Данилку стали звать "хохлом", придавая этому унизительный смысл.
Хохол Данилка
Напился горилки,
На ведьме женился,
С лешим породнился!
- дразнили кадеты.
Данилка, вообще не робкий, чувствовал себя затравленным и самым последним в классе. Недавно вызвал его учитель русской словесности, туговатый на ухо старик Истомин:
- Ну-ка, прочитайте мне, великолепный, стихотворение Лермонтова "Ангел".
Когда Истомин бывал в хорошем расположении духа, он всех звал "великолепными".
Данилка, твердо выучив стихотворение, обернулся к классу и начал:
По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел…
В это время "Жираф" сделал рожу и негромко проскандировал:
Хохол Данилка
Напился горилки…
Данилка побледнел так, что темные глаза его теперь, казались угольками. Он опустил голову и умолк.
- Ну-с, дальше, великолепный, - пригласил Истомин, удивленный остановкой. Но Данилка молчал, вобрав голову в плечи.
- Коротка у вас память, великолепный!
Весь класс с трудом сдерживал хохот. "Жираф" спрятал голову под пюпитр парты и всем было видно, как дергались его плечи.
Данилка тщетно силился вспомнить продолжение стиха. Он не знал, как унять обиду.
- Садитесь, - недовольно проговорил Истомин. - В преддверии выпускных экзаменов не знать более двух строк Лермонтова!
Данилка со слезами на глазах пошел на свое место… Вдруг с задней парты, с "камчатки", поднялся Нестеров.
- Подлецы! - гневно воскликнул он, поглядев на "Жирафа" и Зарайского.
- Что ты сказал? - спросил Истомин. "Ты" предвещало резкую перемену настроения.
- Придержи язык за зубами! - негромко, но угрожающе бросил Зарайский.
- Я хочу сказать, - почти кричал Нестеров, - что недостойно издеваться над своим товарищем только за то, что он другой народности!
- Ка-акая чушь! - возмущенно пропел Истомин. - Кто издевается?
- Все! - крикнул Нестеров.
В это время прозвучала труба и "Великолепный" повел Петю к офицеру-воспитателю.
- Только уважая память покойного Николая Федоровича и отдавая должное твоему прилежанию в учении, не наказываю за проявленное сумасбродство, - сказал штабс-капитан, выслушав объяснение Пети. - Кстати, мне доложили, что вчера на второй обедне регент вывел тебя за ухо из церкви.
- Заступиться за товарища… когда… его незаслуженно обижают, вы называете сумасбродством!
- Кадет Нестеров! - вспыхнул штабс-капитан. - Ты дурно ведешь себя. Марш отсюда!..
После этого случая насмешки и подтрунивания над Данилкой стали еще более частыми. Третьего дня подняли по тревоге седьмой класс, и оказалось, что у Данилки исчез левый сапог. Так и пришлось ему встать в строй с одной босой ногой под вкрадчивый хохоток кадетов.
А сегодня Данилка рассказал своему другу, что Васька Лузгин вызвал его драться на кулаках.
- Когда? - спросил Петя, нахмурясь.
- Нынче же ночью, после отбоя. В уборной.
- Не ходи.
- Меня прозовут трусом… - пробормотал Данилка.
- О драке станет известно в корпусе и тебя исключат. За нас с тобой некому заступиться.
- Что же делать? - спросил Данилка, в отчаянии кося узкими черными глазами. Его лицо выражало растерянность и одновременно мрачную решимость. - Нет! Будь что будет, а я пойду.
- Брось петушиться! Потерпи. Осталось немного. А окончим корпус - посчитаемся с ними.
В гимнастическом зале друзья на двух турниках одновременно делали склепки, перевороты, только "солнце" не давалось Данилке и он с завистливым восхищением смотрел, как Петя на вытянутых руках крутил "небесное светило"…
Вечером Петя читал книгу о путешествиях Васко дэ Гама (мать Пети любила смешить детей и звала португальца на русский лад - Васька Дагамов).
Воображение рисовало картины одну страшнее другой. Шторм бушует четвертые сутки, бросая на утлую каравеллу тысячепудовые волны. Матросы уже потеряли счет океанским бурям, но такой свирепой, как эта, им еще не доводилось испытывать.
Шкипер и кормчий явились к Васко дэ Гама, доложили, что они не ручаются за корабль: обшивка его расшаталась, течь стала угрожающей. Васко дэ Гама ответил:
"Отплывая от Лиссабона, я поклялся не поворачивать назад. Всех, кто еще заикнется об этом, - выброшу за борт!"
Вспыхнул мятеж. Матросы требовали вернуться назад, в Португалию. Васко дэ Гама арестовал шкипера и кормчего, отобрал у них навигационные приборы. Потом вышел на трап и, освещаемый молниями, обдаваемый холодными волнами, сказал:
"Матросы! У вас нет больше ни шкипера, ни кормчего. Я арестовал их. Теперь на корабле нет никого, кто смог бы показать вам дорогу назад. Есть только один путь - вперед!" "Ух, Васька Дагамов!" - шептал Петя в подушку и засыпал с непоколебимым убеждением, что с таким капитаном команда не пропадет и корабль достигнет цели.
Можно было заглянуть в последние страницы книги и узнать, чем окончилось путешествие, но Петя не любил этого. "Так поступают только нетерпеливые девчонки".