3
Маргарита Викторовна всегда с нетерпением ожидала воскресенья. В этот день дом Нестеровых оживал. Еще в субботу вечером приходили из корпуса самый старший сын Николай и "младшенький" Мишутка. Стройная гимназистка Сашенька становилась первой помощницей мамы в стряпне праздничных пирогов.
Всеобщий любимец Петюшка оставлял возню с птичьими клетками, в которых порхали дрозды, канарейки и даже соловьи. Как успевал Петюшка раньше всех прибежать из корпуса, сбросить тесный мундир со стоячим воротником и добрый час размахивать длинным шестом, гоняя голубей, было для братьев загадкой.
Николай рассказывал про какой-нибудь комичный случай во время верховой езды под командованием полковника Никонова, которому кошка всегда перебегала дорогу, и он при этом страшно злился, чихал и ворчал, как кот, поводя усами. Малыши катались со смеху, им доставляло несказанное удовольствие хоть дома посмеяться над корпусным страшилищем…
Отчего больше всех детей любила Маргарита Викторовна Петюшку? Она и сама не знала. Может, оттого, что он рос без отца? Николай Федорович скончался, когда Петюшке едва минуло два года. Но без отца рос и Михаил. Может, оттого, что он самый ласковый с матерью и со всеми людьми, любит птиц, хорошо усваивает ее уроки на рояле? Может быть…
Вскоре дом Нестеровых опустел.
Вышла замуж Сашенька, окончил корпус Николай и уехал в военное училище, затянутые в кадетскую форму, маршировали по корпусному плацу Петюшка и Мишенька.
Маргарита Викторовна давала уроки музыки в нескольких богатых семьях. Она приходила домой усталая, тоскующая, и в пустых комнатах печально звучало эхо от ее шагов…
Однажды к ней постучались. В гостиную вошли дородный, с моложавым загорелым лицом поручик и маленькая девочка лет десяти, не более.
- Госпожа Нестерова? - спросил он тонким голосом, неожиданным для его атлетической фигуры.
Она утвердительно кивнула.
- Поручик Галицкий, - представился он, звякнув шпорами. - Я дерзнул обратиться к вам потому, что слышал о вас в городе много хорошего. - Он густо покраснел и отчаянно затеребил темляк сабли.
- Садитесь, пожалуйста, - пригласила Маргарита Викторовна, - я к вашим услугам.
Поручик сел на придвинутый стул, усадил на своих коленях девочку и продолжал:
- Девочка эта - Наденька - моя племянница. Ей не было и года, когда она потеряла отца, а нынче после Рождества скончалась мать. Наденька жила у меня. Третьего дни случилось непредвиденное обстоятельство: наш полк переводят на Дальний Восток. Я холост, не имею родных. Мне очень хотелось бы, чтобы Наденька получила образование здесь, в Нижнем Новгороде. И вот, когда б вы согласились взять ее на воспитание, я был бы вам признателен на всю жизнь. Половину своего жалованья я буду переводить аккуратно.
Девочка между тем спрыгнула с колен дяди и подбежала к окну, где висела клетка с дроздом.
- Какая хорошенькая птичка! - воскликнула она, всплеснув ручками.
"Сирота, - подумала Маргарита Викторовна. - Это мне знакомо. Ой, как знакомо!.."
- Что ж, я согласна, - сказала она просто. - Только надо спросить, каково мнение на сей счет самой Наденьки?
Поручик встал и поднял на руки девочку.
- Вот у этой доброй женщины ты будешь жить до моего возвращения.
- А ты скоро вернешься, дядя Коля? - спросила Наденька.
Поручик нахмурился.
- Может быть, скоро, если отпустят. А не отпустят, - вот тебе, Наденька, самый родной здесь человек!
Он показал на Маргариту Викторовну. Девочка уставилась на нее взглядом, в котором были и любопытство, и совсем не детское выражение, которое примерно означало: "Ну-ка, я погляжу, стоит ли вверять тебе свою судьбу".
Маргарита Викторовна не выдержала этого взгляда и, заморгав внезапно покрасневшими веками, кинулась обнимать девочку.
С тех пор Наденька и стала жить в доме Нестеровых. Все дни недели, кроме воскресенья, Маргарита Викторовна была какой-то подавленной, угрюмой. Зато когда приходили ее "кадетики", она преображалась. Бегала из комнаты в комнату, счастливо улыбалась, суетилась, потчевала сыночков вкусными "мамиными" пирожными.
- Петю-уша, - ласково, нараспев ворковала она, гладя мягкие светлые волосы своего любимца, - я не видала тебя целую вечность.
- Шесть дней, мама, - поправлял сын, смеясь и по-матерински щуря серо-голубые глаза.
- Шесть дней! - вздыхала она. - Эх, что ты, голубчик, понимаешь! - В голосе Маргариты Викторовны было столько неутолимой и вместе грустной любви, что Наденька замирала в своей комнате, боясь пошевельнуться. Но вот раздавалось за стенкой.
- Надю-уша! Завтракать!
Она машинально поправляла рукой косички и, чувствуя, как рдеет лицо, шла в столовую.
Петюшка вскакивал, с достоинством здоровался, резко опустив и затем вскинув голову, прищелкнув каблуками. Так, приметил Петя, здороваются офицеры-воспитатели, когда они без головных уборов.
Наденька тоже не оставалась в долгу: она делала реверансы не хуже самых заправских светских красавиц.
После завтрака Петя отправлялся к своим голубям. Он построил для них сооружение своеобразной архитектуры: три голубых клетки одна над другой и два похожих на крылья щита для взлетов и посадок.
Вот он берет двух турманов и, лихо свистнув, подбрасывает их в воздух. Голуби кружат в небе грациозно, легко, точными кругами. Потом он достает еще десять голубей и ставит их на щит. Они спали и теперь лениво переваливаются с боку на бок, ныряют клювами под крылья, отряхиваются. Длинным гибким шестом Петя тихонечко подталкивает длиннокрылых "почтовиков", медлительных "монахов", приглашая их в полет, но они неохотно перебирают лапками и жмутся друг к дружке.
Тогда Петя заливается отчаянным свистом и резко взмахивает шестом. Голуби разом срываются со щита и кругами, все выше и выше поднимаются в небо.
Каких только голубей не было здесь: большой желтый "Бормотун" недовольно и величественно озирался и все бормотал: "Гули, гули…"; "Плюмажный" важно ерошил перья на шее, точно испанский гранд, голова которого тонула в бесчисленных шелковых складках - лепестках воротника; "Козырной" разгуливал в чепчике, перебирая мохнатыми ножками; Белый "Чистяк" с черными крыльями глядел гордо и чуть обиженно, будто говоря: "И свела же меня судьба со всякой голубиной шушерой!".
Больше всех голубей любил Петя рыжего турмана: он был необыкновенно смелый, верткий, шаловливый, и Нестеровы прозвали его "Акробатом". Турман на лету вертелся кубарем через голову, перевертывался через крыло, падал на хвост и снова взмывал в небо. Петя, прищурясь, неотрывно следил за ним, потом брал пару "повивных" и вскидывал их в воздух. Удивительно, какие точные спиральные круги выводили они!
Как всякий истый голубятник, любил еще Петя "переманивать" чужих голубей, не из корысти, а из острого мальчишечьего интереса: чей голубь вернее?
Подержит Петя целый месяц голубя с голубкой в клетке, не выпускает в полет, откормит пшеницей, затем продаст голубя кому-нибудь из нижегородских голубятников. Через некоторое время, как бы невзначай встретясь с тем, кто купил голубя, предложит биться об заклад - на чей нагул сядет голубь с голубкой. Случалось, что в споре участвовали десятки мальчуганов.
Чаще побеждал Петя: голубка, хоть и привязчива, а все же садилась на свой нагул, а для голубя слишком велико было искушение, чтобы пренебречь возможностью сесть рядом с голубкой. Петя ликовал, хохотал до хрипоты и очень гордился своей победой.
Однажды разбился его любимый рыжий турман. Низко взлетев и перевернувшись через крыло, он ударился головой о выступ крыши и упал на землю. Петя поднял "Акробата" и долго ходил задумчивый и печальный…
Маргарита Викторовна и Наденька стоят рядом. Всю неделю они ухаживали за голубями и выпускали их в полет. Наденька даже научилась оглашать двор точно таким же пронзительным трехпалым свистом, как Петин.
- Услыхала бы твоя классная дама! - смеется Маргарита Викторовна. - Ну, будет! - спохватывается вдруг она. - Пойдемте музицировать.
Но Петю не так-то легко оторвать от его голубей. Он долго еще возится с ними, пока, наконец, не усаживается рядом с Наденькой у рояля. Они играют вальс в четыре руки. Музыка Грига сложна: то задумчива, как отраженье вечерней зари в голубом зеркале фиорда, то стремительна, как бешеный горный поток.
Наденькины пальцы бегают проворно и уверенно. Петя старается не отстать, но под конец не выдерживает и опускает руки.
- Что это? - изумляется Маргарита Викторовна. - Отступаешь перед неудачей? Ничего себе характер у будущего офицера! А ну-ка, попробуем еще раз.
Наденька лукавит: играет медленнее, чтобы не оскандалить Петю, но Маргарита Викторовна грозит ей пальцем, и она снова набирает верный темп. Высокий белый лоб Пети покрылся капельками пота, а мать по-прежнему неумолима.
- Попробуем еще раз! - заладила она, и Петя злится, но не хочет огорчать ее, играет…
Пальцы Наденьки снова замедляют свой бег, и Петя взглядом благодарит ее за доброту.
После обеда мать с "кадетиками" и Наденька идут на прогулку. Маргарита Викторовна превосходно знает историю города. Детям кажется, что устами матери глаголет седая, покрытая сказочной дымкой старина…
В минувшее воскресенье они ходили в старинный Спасо-Преображенский собор. С замирающим сердцем смотрел Петя на потемневшие знамена и древние хоругви. Это с ними провожали нижегородцы Минина и Пожарского в Москву. Пете чудилось, будто он слышит грозный людской гул и твердый голос князя Пожарского: "Спасибо за доверие, други! Не пожалеем живота своего за родную землю!"
Сегодня Маргарита Викторовна пошла с детьми в музей.
- В Нижнем Новгороде, - говорит она своим глубоким грудным голосом, - жило немало удивительных людей, прославивших русскую землю. В восемнадцатом веке среди нижегородских посадских стал известен своей изобретательностью Иван Петрович Кулибин. Еще в детстве он строил такие хитроумные механизмы, что многие прочили ему великую будущность. Так и случилось. Слава о нем дошла до Петербурга, и в тридцатипятилетнем возрасте его пригласили занять должность механика Петербургской академии.
Петя внимательно слушает рассказ матери. Он тоже увлекается механикой. На уроках черчения, держа в руках какую-нибудь шестеренку и изображая ее на ватмане, Петя не раз мечтал построить машины, которые служили бы человеку.
В кадетском корпусе преподаватели и офицеры-воспитатели прожужжали уши о благородном призвании офицера, о грядущих боях и подвигах. Петя не знает, какое увлечение у него сильнее - военное или сугубо "штатское" занятие механикой.
Он любит работать с рубанком, когда шелковистые стружки белой пеной клубятся под пальцами, выпиливать ключ из зажатого в тисках куска стали, чинить часы, гнуть из жести ведра. Да мало ли что увлекает Петю! Все комнаты уставлены клетками с птицами, под потолком на проволоке подвешены садочки, где птицы чувствуют себя на свободе, во дворе воркуют голуби. Бедная мама! Она жалуется, что устала от щебета и пересвиста.
А музыка? Как поет душа, когда сидишь за роялем и комната, - да что комната! - весь мир наполняется чудесными звуками…
В музее они сразу идут в уголок Кулибина.
Вот проект арочного однопролетного моста через Неву длиной в 298 метров, фонарь-прожектор, при помощи сложной системы зеркал в пятьсот раз увеличивающий свет обычной свечи, "повозка-самокатка", оптический телеграф, "водоход" - судно, которое "шло противу воды, помощью той же воды, без всякой посторонней силы".
Глаза Пети перебегали от одного изобретения к другому. Но больше всего поразили его "часы яичной фигуры". Размером с гусиное яйцо, они были заключены в причудливую золотую оправу. Каждые пятнадцать минут раздавался их бой.
- А если наберешься терпения, - тихо произносит Маргарита Викторовна, - подождешь, покуда истечет час, то яичко это… Нет, говорить не буду! Увидишь сам.
Петя не сводил глаз с яичка. "Что можно еще здесь увидеть? Не шутит ли мама?.." - подумал он, но сразу же отбросил эту мысль: мать никогда не обманывала его доверия.
Наконец истек час. В гладко отполированном яйце распахнулись створчатые дверцы, и в открывшемся за ними золоченом чертоге фигурки ангелов и воинов под, звон колокольчиков и мелодичную музыку начали разыгрывать спектакль.
Петя смотрел, затая дыхание. Ничто не поражало еще так его воображения, как эти умные творения простого русского человека. Наденька тоже стояла, как завороженная. А Маргарита Викторовна вполголоса говорила:
- Современники называли его "Архимедом наших дней". Генералиссимус Суворов, приветствуя его и низко кланяясь ему, восклицал: "Вашей милости! Вашей чести! Вашей премудрости мое почтение!"
"Помилуй бог, много ума! - говорил о нем Суворов. - Он изобретет нам ковер-самолет!"
Петя нисколько теперь не сомневался, что Кулибин и впрямь мог бы изобрести ковер-самолет…
4
Князь Василий Александрович Зарайский командовал дивизионом в гвардейской артиллерийской бригаде в Петербурге. Он бесшабашно кутил, проигрывал в карты крупные суммы и, говорили, содержал не одну, а двух петербургских красавиц.
Жена аккуратно высылала кутиле и ловеласу деньги: она свыклась с положением "соломенной вдовы". Зато приезды красавца-полковника были подлинными праздниками в Воскресенском, и маленькому Коле они запомнились ярче всего.
После Михайлова дня, традиционного праздника русской артиллерии, устав от шумных кутежей, приезжал Василий Александрович в родовое гнездо свое. Никто бы теперь не узнал в нежном супруге и добром отце гуляку-гвардейца.
Единственной из прежних, милых сердцу утех оставалось вино. Василий Александрович пил его много и жадно, но всегда держался на ногах и даже сохранял способность философствовать.
Бывало поднимет он сына к самому потолку и спросит:
- Кадет Зарайский! В каких заоблачных высях вы витаете?
Коля молчал, не зная что ответить. А отец, выпучив круглые, соколиные глаза, отвечал сам:
- Я витаю в заоблачных высях благородного дворянского мира, недостижимого для тех, в чьих жилах не течет кровь рыцарей и князей!
Потом, поставив сына прямо на белоснежную скатерть стола, спрашивал снова:
- Что есть соль земли русской? На чем держится она, великая и могучая?
- На трех китах, - отвечал Коля, как на уроке закона божьего.
- Кой черт на трех! - морщился отец. - На одном ките! На дворянстве! Не будь его, снова пришел бы на Русь Тамерлан с кривой сабелькой и прямой дороженькой всем нам - в тартарары!
Николай вспоминал теперь эти слова отца, и не пьяными бреднями, а твердым убеждением жило в нем сознание о своем княжеском превосходстве. Впрочем, это не мешало ему отчаянно подлизываться к преподавателям и офицерам-воспитателям. Кадеты дразнили его за это "мыловаром" и "мозолекусом".
Перейдя в старший класс, и вступив тем самым в почетный кадетский орден "карандашей", Николай стал пользоваться неограниченными привилегиями его по отношению к кадетам младших классов, которых звали "чушками" или "зверями".
Встретит Зарайский где-нибудь в темном коридоре "зверя" - маленького, дрожащего от страха первоклассника и спросит:
- Что такое жизнь "зверя"?
Первоклассник, заикаясь и боясь сбиться, отвечал:
- Жизнь "зверя" подобна… подобна стеклянному горшку, висящему на волоске, который от прикосновения руки или ноги благородного корнета должен рассыпаться!
При этом кадет поднимал руки и изображал падение. Горе тому "зверю", кто не выучит этого и подобных ему ответов: "карандаш" исхлещет его пощечинами, изведет щелчками и тумаками.
Теперь Зарайский наметил своей очередной жертвой: не "чушку", а Данилку, который после отбоя не вышел драться и тем показал свою трусость.
После третьего урока, на большой перемене, Зарайский подошел к Данилке.
- Что такое прогресс? - спросил он.
Их обступили кадеты, предвосхищая любопытное зрелище.
Данилка побледнел, но ссориться с "князенышем" не хотел и ответил привычной с первого класса кадетского корпуса идиотской фразой:
- Прогресс есть константная эксистенция ситулярных новаторов каменолорация, индивидуум, социал!
Взрыв громкого хохота огласил коридор. Петя Нестеров подошел к толпе и, протиснувшись в середину, увидел Зарайского, ухватившего Данилку за пуговицу мундира.
- Чем занимается рябчик? - продолжал допытываться Зарайский.
Данилка давно чувствовал себя сиротливым в кадетской среде. Здесь были сынки потомственных дворян, старших офицеров гвардии. Крупные купцы и фабриканты отдавали сюда своих наследников.
Один Данилка составлял исключение. Его отец был простым солдатом, сыном бедняка-крестьянина в Приазовьи. Во время русско-турецкой войны, проявив геройство под Шипкой, он спас от верной смерти генерала Гурко, за что высочайшим приказом ему был присвоен первый офицерский чин.
И все-таки насмешки и издевки преследовали Данилку. Петя Нестеров, единственный верный друг, часто бранил его за робость:
- Дай им сдачу, да так, чтобы не досчитались одного-двух зубов!
- Мне нельзя, - отвечал Данилка, вздыхая, - я и так принят в корпус "за спасибо".
Впрочем, когда над головой Данилки собирались тучи и Зарайский только и искал повода для драки, Петя сам удерживал друга, забывая, что недавно корил его за долготерпение. Не кулаки Зарайского страшны были, а его покровители, начиная от офицера-воспитателя и кончая самим директором корпуса генерал-майором Войшин-Мурдас-Жилинским.
Теперь, увидав Петю, Данилка расправил плечи и в глазах его на мгновенье блеснул дерзкий огонек.
- Ну! Чем занимается рябчик!? - наступал Зарайский.
Данилка поглядел на враждебно-насмешливые лица кадетов и снова стал слабым и затравленным. Опустив голову, давясь слезами от стыда и обиды, он забормотал:
- Рябчик… летая над непроходимыми лесами Сибири, славит… честное имя… благородного корнета…
Вновь раздался хохот, но вдруг оборвался, как будто у всех разом отнялся голос.
Петя Нестеров сразмаху ударил Зарайского по щеке, потом еще и еще…
- Вот тебе… благородный корнет!.. Вот тебе!.. - приговаривал он.
Митин дал Пете подножку, и когда тот упал, все навалились на него с шумом и криком.
К счастью, этой свалки не видали офицеры-воспитатели, но Зарайский не оставлял мысли отомстить Нестерову.