Но перед глазами вдруг возникла картина: в смутной ночной мгле, в смутной пелене снегопада появились светящиеся точки. Сперва далекие и тусклые, они приближаются, набухают… Все явственней басовитый рев самосвалов. И вот уже фары надвигаются вплотную, ослепляют, и все окрест чернеет, глохнет… Идут восьмитонные "ЯАЗы", груженные кирпичом. И, сворачивая с тракта, ощупывают фарами заметенный "ус"… На Пороги.
За то, чтобы это было явью, Коля Бабушкин сейчас все бы отдал. А от него всего-то и требуется: его руки. Когда же он их жалел?.,
- Ну, как - по рукам? - весело спросил Черемных.
Цыган и есть,
Николай протянул руку.
Стук в дверь,
- Войдите, - разрешил Черемных. И вошла она. Ирина.
Она вошла и замерла, увидев Колю Бабушкина. Черемных оглянулся на дверь, да так и остался с протянутой к Николаю рукой. А Николай встал с кресла и в растерянности посмотрел на Черемныха…
- Добрый вечер, - тихо сказала она.
- Добрый вечер, - очнувшись, сказал Черемных.
- Добрый вечер, - буркнул Николай.
Она все еще на него смотрела, на Колю Бабушкина: "Вот так встреча!.. Вот кого не чаяла здесь застать… Но такой уж, видно, порядок заведен на свете: две встречи за день - третьей не миновать. Таков порядок… А лучше бы тебя здесь не было".
Черемных смотрел на Ирину Ильину: "Ты пришла?.. Да, ведь ты должна была прийти, я не забыл об этом - я ждал… Но мы с этим парнем так увлеклись одним серьезным разговором, так мы с ним крепко поспорили, что я потерял счет времени и даже не подозревал, что ты уже сейчас придешь… Извини, пожалуйста",
А Коля Бабушкин смотрел на главного инженера: "Это, что ли, к тебе? Она к тебе пришла? По каким таким неотложным делам она сюда заявилась так поздно? Дня ей, видите ли, не хватило… Или она - не по делам? Погоди, погоди… Ты как. на нее сегодня смотрел - там, на исполкоме? Из-под бровей, из-под кудрей - нежно эдак… Значит, вот у вас с ней какие дела! Ну, и дела… Да ты что - с ума спятил? Ведь ты старый. Вон у тебя в кудрях-то седые ниточки… А она?"
Она стояла в дверях, прислонясь к дверному косяку. Она была-с мороза - вся заиндевелая, как Снегурка. Белые, густые, пушистые, хрупкие ресницы, а меж ресниц - будто речная вода в январской купели - влажные темно-серые глаза. Щеки раскалены стужей и тоже заиндевели сплошь. И на верхней губе - белые усики, которых иначе не заметишь. Из-под вязаной шапочки выбились короткие, спекшиеся от инея пряди. На вороте белой шубки - застывшее дыхание…,
Она стояла, прислонясь к дверному косяку - сомлевшая от внезапного тепла Снегурка, и все не таял иней на ее ресницах, бровях, щеках.
Николаю почему-то вдруг захотелось подойти и горячими ладонями отереть изморозь с ее лица, коснуться горячими ладонями ее холодных онемелых щек…:
Черемных двинулся к двери, подошел, наклонился - она подняла к нему глаза - и ладонью, бережно так, осторожно - отер иней с ее лица, с ее ресниц, бровей, щек.
Потом он расстегнул мохнатую пуговицу ее шубки, снял эту шубку и повесил на крюк меж своей плечистой кожанкой и оленьей курткой Николая. Как раз посередке.
- Что сказал Лызлов? - спросила она.
- Он сказал: "Действуйте"., Проект одобрил… Будем перестраивать цех,
Черемных произнес эти слова с нарочитой небрежностью, будто хотел подчеркнуть, что иначе и быть не могло, что он и не предполагал иного поворота событий. Но не выдержал: улыбнулся широко, торжествующе, оскалив молодые зубы, И взъерошил пятерней свои цыганские кудри.
Она тоже не смогла спрятать улыбки, а может быть, и не хотела: улыбнулась ликующе.
Они с улыбками смотрели друг на друга - соратники. Дескать, вот мы какие. Ты, да я, да мы с тобой.
Ты да я… Да мы с тобой…
- Ирина… - Черемных встрепенулся. - Познакомься. Это Николай Бабушкин. Вот кто будет перестраивать цех. Он возглавит бригаду монтажников…
- Мы знакомы… немножко, - сказала она., И добавила: - Очень рада.
Ах, ты все-таки рада? А то Николай предположил, что не рада, Он уж, по чести говоря, думал сматываться отсюда. Он уж намеревался встать и - счастливо оставаться… Но если ты очень рада - тогда другое дело. Тогда можно еще посидеть. Торопиться-то некуда.
Николай поудобней уселся в кресле.
Ирина отошла к этажерке, наугад взяла с полки книгу в синем переплете. Раскрыла ее, перелистала несколько страниц. И, украдкой зевнув, поставила книгу обратно - вверх ногами.
Черемных склонился над радиокомбайном, нажал клавиш. Сизый свет затрепетал на экране телевизора. Сверху вниз пробежали мутные полосы. Справа налево прошагали четкие зигзаги. Сизый свет…
- Выходной у них, - догадался Черемных, Ткнул другой клавиш. Травяной, весенней зеленью налился глазок индикатора. Скользнула по шкале струнка. Приемник сердито забормотал, забубнил не по-нашему. Тонкий женский голос пронзил это бормотанье…
- Завтра у нефтяников концерт, - сказала Ирина.
- Да, я видел афишу. - Черемных обернулся к ней, - Пойдем?
- Не знаю… - пожала плечами Ирина. - Я слышала эту певицу лет десять назад, еще в детстве. А потом она не выступала в Москве. Я даже думала, что она умерла… И вот - афиша. В Дже-горе.
Коля Бабушкин тоже видел сегодня эту афишу - про концерт московской певицы. "Народная артистка", - было там указано крупными буквами. И еще более крупными буквами - фамилия. Только он фамилию не запомнил: какая-то очень трудная фамилия.
- Не знаю… - повторила Ррина. - Да и билетов, наверное, уже не достать.
- Я могу достать, - вызвался Коля Бабушкин. - Достану три билета.
Он слыхал, что депутатам даны привилегии насчет билетов.
Черемных вздернул брови и как-то странно посмотрел на него. Должно быть, он не поверил, что Коля Бабушкин может достать три билета на концерт.
А Ирина Ильина тоже на него посмотрела и вдруг рассмеялась. Ни с того ни с сего. Будто ей смешинка в рот попала… Flo смеялась она не обидно. И смотрела не обидно. С ласковым удивлением, с веселой нежностью смотрела она на Колю Бабушкина, и глаза ее повлажнели, заискрились.
Смех усилился, загромыхал, взорвался: это в радиоприемнике хохотали какие-то, люди, очень много людей - им, наверное, что-то смешное показывали.:
А вообще бывают и такие люди, что им палец покажи - смеются…
Черемных переключил волну, и музыка, размеренная, как волны, заплескалась, поплыла. Волна - и всплеск, Еолна - и всплеск. Короткая пауза, яростный вздох - и долгий, задумчивый выдох. И нисходящая поступь басовых струн…
- Глен Миллер, - сказала Ирина. Ее уши, прикрытые темными прядками, навострились.
А мягкие шкурочьи пимы с кистями и узорами сами собой стали беспокойно переминаться.
Трубы глотнули воздух. Басы шагнули вверх.
Ирина подошла к Черемныху, положила руку ка его плечо, нависшее над приемником. Он выпрямился, улыбнулся смущенно и, осторожно так, в широкую ладонь собрал горсть ее пальцев…
Они танцевали около музыки, не отдаляясь от радиоприемника. И не то чтобы танцевали, а так - толклись на одном месте, еле ноги пере-двигая.
Что ж, если ты человек пожилой и в волосах твоих до черта седины, тут, конечно, не распрыгаешься. Надо и о здоровье подумать… Но когда тебе всего двадцать два или двадцать три, когда ты совсем еще девчонка - ну, что тебе за радость на месте топтаться? Неужто тебе нравится это - топтаться на месте?..
А ей это, видимо, нравилось. Она танцевала, чутко прислушиваясь к музыке, к своим шагам, к его шагам. Он был выше, гораздо выше, куда выше ее - и она, запрокинув лохматую голову, подняла к нему темно-серые глаза.
А он смотрел сверху вниз, но мимо ее глаз: он на пол смотрел и озабоченно морщил лоб - не отдавить бы ей ногу. Он едва прикасался широкой ладонью к ее стянутой свитером талии. Он ее не держал, а придерживал бережно - будто она фарфоровая, будто хрустальная…
Коля Бабушкин отвернулся.
Да, идут дела. Дела идут с музыкой.
Надо было раньше уйти. Он только сейчас со всей остротой, почувствовал, что их здесь двое, а он - третий. Что он здесь вроде бы лишний. Что он здесь вроде бы третий лишний. И он устыдился своей недогадливости…
- Ты куда? - окликнул его Черемных. Музыка увяла, сникла.
- Пора уж, - ответил Коля Бабушкин. И, отогнув рукав гимнастерки, пояснил: - Одиннадцать часов…
- Без пяти, - возразил Черемных, потянув цепочку из кармана.
- Две минуты двенадцатого, - уточнила Ирина, поднеся часы к глазам. И добавила разочарованно, тихо: - Мне тоже пора…
Помолчали.
- Я провожу, - сказал Черемных Ирине.
- Не надо. - Она кивнула на Колю Бабушкина. - Ведь нам по пути. Мы соседи…
Черемных понял. Он понял, что до самой гостиницы им пришлось бы идти втроем.
Густой неподвижный туман закупорил улицу. Он был крут, как банный пар, когда в каменку накидают воды сверх меры, не для пользы, а для озорства. Он был жгуч, как банный пар - до обалдения, до ломоты в костях, - но ледяной жгучестью. Он был непрогляден, этот морозный туман: тонкие лучики дальних огней едва процеживались сквозь него.
Мертвящая стужа.
- Какой… - что-то хотела сказать Ирина, когда они вышли из дома - и захлебнулась. И губы свело.
- Не иначе… - собрался ответить Николай- и подавился холодной струей, царапнувшей горло.
Больше они не пытались разговаривать.
Они шли по дороге, что протянулась от заводской стороны к городу - по пустынной дороге?. Туда, на огни.
В такую морозную пору любой и каждый звук усиливается десятикратно, становится пронзительным, гулким. Яростно скрипел укатанный снег под валенками Николая - небось за версту слышно. И под мягкими пимами Ирины тоже взвизгивал снег. Вз-зы… вз-зы… вз-зы.
И они сами, должно быть, не замечали, как эти пронзительные взвизги постепенно учащались. Как делались торопкими шаги. Лютый мороз подгонял их. Он гнал их к дальним огням. Хотелось поскорее достичь тех огней, нырнуть в тепло - потому что на таком несказанном морозе человек чувствует себя, как рыба, выброшенная на лед: он задыхается.
Шаги учащались: вз-зы… вз-зы… вз-зы… вз-зы…
И вот уже Ирина побежала. По-женски: не разнимая рук, поводя плечами, бросая ступни в стороны от смеженных колен. Не так уж быстро она бежала, но вскоре исчезла в тумане.
Тогда Николай тоже перешел на бег. По-мужски: чуть согнувшись, загребая локтями, далеко вперед вынося ноги. Он безо всяких усилий нагнал в тумане Ирину, и они побежали рядом: плечо к плечу. Струя пара вилась у ноздрей Николая. И с ее губ то и дело выпархивало белое облачко.
Дальние огни приблизились, окрасили туман желтизной. И этот окрашенный туман уже не казался таким холодным. И вообще вдруг показалось, что не так уж лют мороз - можно терпеть. Его вполне можно стерпеть, если бежать порезвее.
Однако бежать порезвее Николай не мог. Дело в том, что его валенки снизу оледенели, обросли скользкой коркой. Он ведь целый день не снимал и не сушил своих валенок, целый день в них ходил - то на улицу, то с улицы. То оттаивали валенки, то опять промерзали. И у них на подошве образовалась очень скользкая корка. Бежишь по дороге и…
Николай взмахнул руками, скользнул по накату, каким-то чудом сберег равновесие - даже сердце екнуло. Вот тут и побегай… И побежал дальше.
Ирина заметила, как он поскользнулся и чуть не упал. Глаза ее скосились насмешливо, сверкнули озорно. Гуще закурчавился пар у губ: смеется…
Смешно ей, видите ли. Чего ж тут смешного, когда человек падает? И почему так заведено, что упадет человек, а остальные смеются?.. Пережиток. Должно быть, это пережиток тех доисторических времен, когда люди только что поднялись с четверенек и решили ходить в стоячем виде. А иной, с непривычки, шлепнется на все четыре - то-то смеху кругом… Но ведь ты человек культурный? Так не смейся. Ты бы вот попробовала бежать по скользкому в оледенелых валенках… ах, черт!
Ноги разъехались, швырнуло назад и вбок, Николай опять взмахнул руками, снова сумел сохранить равновесие…
И в этот самый момент попутчица, изловчившись, подставила ножку, пнула его по валенку, и Николай рухнул наземь, растянулся поперек дороги.
Да-а….
А ее скрыл туман. И оттуда, из тумана, донесся звонкий смех.
Николай, не торопясь, поднялся. Потер ушибленное место. Надвинул шапку глубже на глаза. Подтянул рукавицы. И ринулся в туман.
Он настиг ее в этом кромешном тумане. Налетел, как вихрь. Она попробовала увернуться, метнулась в сторону. Но было уже поздно. Он поймал ее за плечи. И валенки опять скользнули. И сберечь равновесие на сей раз не удалось. И они кубарем скатились в кювет.
Снег в кювете глубок и рыхл. Они провалились в самые тартарары. И барахтались до тех пор, пока стало невмоготу хохотать - лица сплошь облепило снегом, снег забился в смеющиеся рты и пресно таял.
Коля Бабушкин взял верх.
Что, попалась?.. В моих руках не шелохнешься. Я ведь осторожничать не стану… Я-то не стану держать тебя, как фарфоровую, как хрустальную… Никакая ты не фарфоровая, не хрустальная… Ты живая. Вон какая живая… Нет, лежи смирно.
Его руки крепко сжимали ее - не шелохнуться. И чувствовали, как податлив и мягок мех шубки. И как неподатливо, упруго тело под этой шубкой.
Она медленно, горячим языком слизнула снег с губ. Два белых облачка - два близких дыхания - смешались, застлали глаза…
- Отпусти, - зло шепнула она..
Ну, он отпустил.
Глава седьмая
В ту же ночь автомашины, груженные кирпичом, ушли на Пороги.
А поутру, в гостинице, Коля Бабушкин снова завел беседу с Черномором Агеевым.
Они как раз сидели за столом и пили чай из общего чайника. При этом Николай кинул в свой стакан три куска сахару, четвертый прикусывал. А Черномор Агеев не положил в свой стакан ни одного куска - пил вприглядку. Николай обратил на это внимание и очень удивился.
- А сахар? - спросил он.
- Не надо… Я без сахару.
Тогда Николай заметил, что его сосед и хлеб жует голый, без масла. Хотя на столе этого масла - целый брусок. Неужели же этот парень ест голый хлеб и пьет пустой чай только из-за того, что и масло и сахар - не его, а Николая? Из-за этого стесняется?..
Коля Бабушкин вспомнил, что Черномор Агеев нигде не работает, и, может быть, уже давно не работает, и у него, может быть, денег нету. И вот он сидит, жует на завтрак пустой хлеб, запивая голым чаем. А угоститься чужими продуктами ему, значит, гордость не позволяет… Они ведь страшно гордые - те, у которых с финансами затруднения и нечего жрать.,
- А ну, клади сахар! Масло мажь!.. - закричал на него Коля Бабушкин.
Но Черномор не стал ни класть, ни мазать. Он допил свой чай, доел свой хлеб. А потом, с некоторым высокомерием, объяснил:
- Мне нельзя. Видишь ли, масло и сахар - это сплошные жиры и углеводы. От них толстеют… А мне нужно держаться в самом легком весе.
- Ты что - боксер?
- Нет… Этим видом не занимаюсь, - высокомерно ответил Черномор Агеев.
А сам вернулся к своей койке, сел, вынул из кармана черный резиновый шарик и стал его мять в руке,
Странный какой-то парень. Скрытный. И почему-то нигде не работает. Вот так целый день сидит на своей койке и балуется резиновым шариком. Винтовкой балуется… Довольно-таки подозрительный парень.
- Ты вот что… - сказал Николай, подойдя вплотную к парню. - Ты мне голову не морочь. Ты мне прямо отвечай: почему ты нигде не работаешь? И какие у тебя на этот счет ближайшие намерения? Я ведь не из любопытства, а из принципа: кто не работает, тот не ест. Слыхал?.. Так вот, я не буду жить под одной крышей с человеком, который не работает, а ест. Хотя и без масла… Кто тебя знает, может быть, ты - тунеядец? Может, тебя нужно сводить в штаб дружины?
- Ну и веди, - окрысился парень. - Веди… Я-то не боюсь. Я им справку покажу - и отпустят… А тебе нагорит за клевету.
Опять он про какую-то справку. У него, видите ли, справка, и он, видите ли, вызова ждет.
- А ну, давай сюда справку, - потребовал Николай. - Что за такая справка?..
Лицо парня зарделось от обиды. И глаза покраснели. И дрогнули губы. Но он, очевидно, уже понял, что спорить не приходится. Что ему не стоит вступать в пререкания с настырным соседом, приехавшим из тайги.
Он расстегнул нагрудный карман, достал из кармана тощий бумажник, из бумажника вынул комсомольский билет в серой корочке, а из билета - листок бумаги, сложенный вчетверо.
Николай развернул листок и прочел:
Уважаемый т. Агеев!
Президиум Академии наук СССР получил Ваше письмо, в котором Вы изъявляете желание принять личное участие в освоении космического пространства и просите отправить Вас на Луну.
Президиум АН СССР выражает глубокую благодарность за Ваш патриотический порыв и желает Вам дальнейших успехов в работе и учебе.
Вице-президент АН СССР академик
А. Топчиев
Да. Справка в полном порядке. Солидная справка. Наверху тиснуто крупными буквами: "Академия наук СССР", и адрес указан, и номер телефона. И даже само письмо не на пишущей машинке отстукано, а отпечатано типографским способом. Только фамилия "Агеев" вписана чернилами. И академик чернилами расписался.
Коля Бабушкин аккуратно сложил справку и вернул ее владельцу.
А тот, конечно, на него теперь смотрел с видом торжествующим, надменным: дескать, что - убедился? Понял, с кем имеешь дело? Будешь отвечать за свои неправильные выражения?..
Но Николай уже и сам казнил себя за то, что набросился на парня. Нехорошо вышло. Как и тогда - с ружьем…
Он ведь вообще ничего против этого парня не имел. Ему даже нравился этот совсем молодой парень - сын погибшего матроса и, может быть, круглый сирота. Только зря он так засекретился, скрытничает зря. Мог бы сразу сказать, какая у него на руках имеется справка, и какого вызова он ждет, и зачем соблюдает свой легкий вес.
Между прочим, год назад Коля Бабушкин тоже собирался писать письмо в Академию наук, чтобы его там имели в виду, если понадобится человек лететь на Луну.
Но в ту пору, год назад, коллектив прораба Лютоева только-только начал осваиваться на Порогах, на новом месте. Утепленных палаток еще не было и ночевать приходилось прямо на снегу, у костров, забившись в спальные мешки. Котло-пункт еще не работал, и было туго с питанием. А взрывчатка, которую они применяли для рытья котлованов, нипочем не брала мерзлый грунт.
На Порогах в ту пору было, пожалуй, трудней, чем на Луне. И Коля Бабушкин не стал писать в Академию. Он не хотел, чтобы товарищи посчитали его дезертиром.
- Так ведь вызов может и не скоро прийти, - неуверенно, как будто оправдываясь, сказал Николай Черномору Агееву. - Кто ж его знает, когда этот вызов придет?
- Теперь скоро, - ответил парень тихо, но убежденно. - Пока собаки без возврата летали, я тоже думал - не скоро. А теперь, когда с возвратом, так уж это каждому понятно, что - скоро…
- Верно, - согласился Коля Бабушкин. - Ну, а вдруг там еще имеются неясные вопросы и затруднения? Или, скажем, сейчас расположение планет неблагоприятное? Мало ли что… Вдруг еще полгода ждать придется?
Черномор Агеев отвернулся к окну и как-то весь сник. Весь понурился. Только что лицо у него было решительное. Было крутое лицо. А стало всмятку. Видно, переживает парень.