Маленький лобастый секретарь уже не казался Василию таким непростительно молодым, каким представлялся сначала.
Он был серьезен, и от этого на его широком яркоглазом лице отчетливо выступили следы усталости. Тонкая, как порез, морщина между бровями, тени вокруг глаз, суровая линия плотно стиснутых губ - все это говорило о человеке, видевшем и пережившем многое.
"Петрович… - подумал Василий. - Однако не зря молоденького так прозвали!.. Видно, крепкий мужик!"
"Хозяин как будто хороший, - думал Андрей. - А каков он с партийной стороны?"
Он сел свободнее, протянул Василию портсигар и уже другим, сердечным и задушевным, тоном задал Василию вопрос, как будто бы неожиданный и не имеющий прямого отношения к делу:
- Вы из этого колхоза, Василий Кузьмич?
- Коренной житель.
- Хорош был колхоз до войны?
Быстрая, внезапная и неудержимая улыбка вспыхнула на лице Бортникова. От того, что зубы оставались плотно стиснутыми, улыбка казалась жестковатой и озорной, но темные, глаза смягчились, и в лице появилось что-то одновременно и жаркое и лихое, и застенчивое и доброе.
- Какой был колхоз! Про Алексея Лукича, председателя нашего, не приходилось слышать?
- Как же, знаю!
- Справедливый был человек и редкостного ума. Затылком видел! Как при нем стояло хозяйство! Идешь, бывало, по конному - полы выскоблены, перегородки выбелены, кони стоят один к одному, бока, что караваи, хвосты подвязаны. У каждого на полке своя сбруечка, а на ней медяшки светятся, что золото. - Бортников говорил увлеченно, блестя глазами и улыбкой, помогая себе широкими жестами больших темных рук. - А в поле выедешь - знаете косогор за выгоном? - выедешь, а там хлеба стеной, трактора не видно! Едешь с жаткой, а они шумят, как волна, аж ветер от них. По двадцать пять центнеров случалось убирать… по пяти килограммов на трудодень выдавали.
Захваченный воспоминаниями, он, забывшись, смотрел в окно.
- Почему же, Василий Кузьмич, опустился Первомайский колхоз?
Василий, словно очнувшись, встряхнул головой:
- Да оно ясно, почему. Коммунисты ушли на фронт. Наилучшие работники тоже ушли. Да двадцать коней отдали армии. Всю работу надо было перестраивать наново. В эдакую трудную пору нужно крепкого хозяина, а председатель, как на грех, попался никчемный. Где председатель негодящий, там в колхозе разброд и неразбериха. Кое-кто из колхозников решил не сообща выбиваться, а в одиночку, по старинке-матушке. Кое-кто повернулся к колхозу задом, к лесу передом: липовым лыком занялись, веревочку вьют.
- А как вы планируете будущее колхоза?
- Как? - председатель нагнул голову, выставил упрямый темный лоб. - Если поможете с тяглом и семенами, то с первого урожая выбьемся из отстающих, со второго - поднимемся до хороших, с третьего - выйдем в передовые. Или я жив не буду, или сделаю, как сказал! - Бортников вынул из-за пазухи свернутую вдвое тетрадь: - Смотрите! Все рассчитано тут. Сколько какой бригаде каких удобрений, куда возить на конях и на салазках. Сколько с какой коровы и какой доярке добиться удоя. Полный план.
Андрей веселел с каждым словом. Уверенность, с которой председатель говорил о будущем, волнение, с которым он вспоминал о прошлом, то, что, вспоминая, он прежде всего рассказал о колхозных хлебах и конях и лишь вскользь коснулся трудодней, - все это были частности, но чутье опытного партийного! работника помогло Андрею уловить за частностями общее: от слова к слову полнее выявлялось лицо коммуниста.
Пришло то чувство, которое связывает крепче всяких родственных и дружеских чувств. В чем оно заключалось, Андрей не мог бы точно определить: было ли это единство цели, сходство в складе мыслей, ни с чем не сравнимое высокое доверие соратника к соратнику или все это, вместе взятое, он не мог бы сказать, но оно было тем главным, чего он искал в людях прежде всего и ценил больше всего. Это особое чувство Андрей называл про себя "чувством партийности".
На лице Андрея появилось то оживленное, мальчишеское и открытое выражение, которое очень меняло его и необыкновенно шло к нему.
Они сидели друг против друга: маленький, светловолосый, подвижной Андрей и рослый, темный, мрачноватый Василий - совсем разные и в тоже время чем-то похожие друг на друга, одинаково увлеченные разговором.
- Тебе будет трудно, - говорил Андрей, - особенно вначале. Но знаешь, что окажется самым увлекательным и характерным? Быстрота подъема. Ты летал когда-нибудь на самолете? Стоит на земле этакая махина, кажется, с места не сшевельнуть. И вот она сдвинулась. В первый момент с трудом, неуклюже, неровно побежала по земле, и вдруг оторвалась, и вот уже летит выше, быстрее, ровнее с каждой минутой. Я несколько раз видел, как росли слабые колхозы с приходом хороших руководителей, и каждый раз поражала меня именно быстрота подъема. Правда, такого слабого колхоза, как ваш, мне не случалось видеть, но я уверен, что и вам предстоит то же самое!
Увлекшись беседой, Андрей свободно отдался ее течению; забыл о необходимости направлять ее, но тут же одернул себя.
Деловой разговор был для секретаря райкома работой необходимой, любимой и увлекательной, но требующей напряжения и целеустремленности. Он уже уяснил себе сильные стороны председателя, но это было только половиной дела; предстояло найти его слабые места, и, продолжая "прощупывать" его, Андрей спросил:
- Ну, как же, Василий Кузьмич, думаешь ты поступить с теми, кто стоит к колхозу задом, а к лесу передом?
Подвижные, словно подрезанные у основания, ноздри чуть дрогнули:
- Я их приведу к порядку, будь спокоен, Андрей Петрович. Поймут! Большинство из них уже сейчас уразумели, в какую сторону им смотреть. А которые сами не повернутся, тех и силом поверну.
Резкое слово неприятно резнуло Андрея. Он сразу насторожился:
- Как это "силом", Василий Кузьмич? Если меня поворачивать "силом" к молочным рекам, кисельным берегам, так я и киселя не захочу.
- Захочешь! - неожиданно сказал Бортников, усмехнувшись своей внезапной, веселой и жестковатой усмешкой; он улыбался, будто хотел пошутить, но в голосе его звучало полное убеждение.
"Это серьезней, чем кажется, - думал Андрей. - Однако он будет трудноват…"
- Не дело говоришь! Одного повернешь к себе "силом", десять других отвернутся от тебя. С кем будешь поднимать колхоз? В одиночку? Слышал ты такую морскую присказку: капитан без матросов-никто, а матросы и без капитана - команда. Если ты имеешь дело с врагом, то гнать его надо и судить. Если перед тобой свой, советский человек, то надо его брать не силой, а убеждением.
Оба замолчали.
В тишине отчетливо раздавались шаги Андрея, ходившего по комнате.
Андрей остановился против Василия:
- Убедить людей, зажечь их, добиться того, чтобы они сами повернулись к тебе лицом и пошли за тобой! Итти впереди народа, но обязательно вместе с народом. А ты "силом"!.. Не с такими словами надо начинать работать, Василий Кузьмич!
Василий слушал, опустив глаза.
- Да ведь это так сорвалось… случайное слово…
- У тебя теперь случайных слов нет. Ты председатель колхоза, ты депутат сельского совета, каждое твое слово раздается на четыре села. Ты представитель советской власти, твоими словами теперь советская власть говорит, Василий Кузьмич!.. - Андрей прошелся по комнате, потом сел и сказал уже другим, обычным, деловым тоном: - Дам я тебе письмо, поезжай насчет обмена семенного фонда. Приедешь ко мне еще раз к трем часам. Снаряжу к тебе передвижную библиотеку, пошлю агитатора. Захватишь с собой. Ты в кошовке или розвальнях?
После значительных слов, сказанных Андреем, Василию странно было слышать о каких-то кошовках и розвальнях.
- В розвальнях, - медленно ответил он, с трудом перестраивая мысли на новый лад.
- Ну, добре! Значит, все усядетесь! До скорой встречи, Василий Кузьмич!
Секретарь встал и маленькой крепкой рукой энергично тряхнул руку Василия.
Василий поднялся, расправил плечи и, освобождаясь от утомившего напряжения, так вскинул голову, что сизо-черная прядь волос взметнулась над мохнатыми бровями.
Тяжело и осторожно ступая, словно боясь поскользнуться на блестящем полу, он шел к двери. Андрей смотрел ему вслед:
"Хорош! А пока не наберется опыта, глаз с него спускать нельзя. Чересчур "самовит", властен, горяч. Но все-таки хорош! Еще и сам толком не пойму чем, а пришелся по душе. Но смотреть за ним надо в оба!"
Он закурил папиросу, подошел к окну, открыл форточку. При виде искристой и снежной улицы ему почему-то сразу вспомнилась Валентина. Скоро она приедет и будет работать в районе. И можно будет вот так подойти к окну и вдруг увидеть ее! Одна мысль о такой возможности сделала его счастливым.
В комнату, клубясь, шел холодный, влажный воздух.
У крыльца стояла гнедая кобылка, запряженная в розвальни. В розвальнях на соломе сидели председатель сельсовета и две женщины.
"Сельсоветская, видно, кобылка, выездная. Хорошо выходили!" - полюбовался Андрей.
С крыльца легко сбежал Бортников.
На улице он совсем не казался таким громоздким, тяжелым и неуместным, как в комнате, а, наоборот, был ловок и легок в движениях. Сильная фигура его в рыжем, туго перетянутом ремнем полушубке была подстать широкой сугробной улице, снежному простору, сверкавшему вдалеке. Очевидно, утомившись от долгого сидения и напряженного разговора, он радовался возможности двигаться, шевелил широкими плечами, похлопывал рукой об руку.
Он отвязал коня, вскочил в розвальни и натянул вожжи. Он правил стоя, прогнувшись назад и закинув красивую голову. Кобылка капризничала, играла и норовила свернуть с дороги.
Василий туже натянул вожжи, усмехнулся и лихо, озорно зыкнул на нее:
- А ну, слушай советскую власть!
Он и красовался, и гордился собой, и подсмеивался над собой. Все засмеялись. Засмеялся и Андрей за окном кабинета, любуясь удалой повадкой председателя.
- Атаман! - и еще раз повторил самому себе: - Нет, хорош, хорош человек! Нелегок, а хорош! Хорош и просторен… не по-нашему, не по-кубански… свой у него размах, но есть это в нем.
Кобылка взяла рысью, и комья снега ударили из-под копыт.
Андрей закрыл форточку.
Оттого, что дела в районе шли на подъем, оттого, что новый председатель отстающего колхоза оказался подходящим и надежным человеком, от мыслей о скором приезде Валентины и оттого, что утро было празднично-ярким, у него было хорошо на душе.
Часы показывали девять.
Андрей открыл дверь. Навстречу хлынул знакомый, приглушенный шум райкомовского рабочего дня. Несколько человек ожидали в приемной. За стеной стрекотала машинка. Секретарша, загородив телефонную трубку ладонью, говорила:
- Карповка! Почему перебили? Алло! Станция, Катя, почему не следите за телефонами райкома? Зачем разъединили? Карповка, высылаем агитатора завтра. Алло!
- Крепежа дали, сто двадцать к плану. Три бригады соревнуются на трелевке, - оживленно рассказывал соседу человек в дубленом полушубке.
- Четыреста тонн одного суперфосфата, как тут не быть урожаям?! - слышалось в углу.
Жизнь привычно и неумолчно плескалась, до краев наполняя небольшую комнату. Андрей остановился на пороге комнаты, как останавливаются на берегу перед прыжком в воду.
На мгновение ему вспомнились детство, Ока и он сам, русоголовый парнишка, разрезающий плечом волну.
Захотелось ринуться разом в привычный поток районных дел и плыть в нем, упорно ведя свою линию, подчиняя его своей воле.
Быстрым взглядом окинув всех присутствующих, он безошибочно выбрал того, кто приехал по самому важному и срочному делу, - лесозаготовителя с ведущего лесоучастка, - и весело сказал ему:
- Сергей Сергеич, давай ко мне!
Полным ходом шел обычный райкомовский день.
3. Веревочка
Каждый раз, когда Василий обходил хозяйство, он мрачнел от досады и горечи. "Товарищи по госпиталю письма пишут, что в колхозах у них культура и богатство. На соседей поглядишь - подъем и порядок. А я, день и ночь мечтал о нашем колхозе, думал, у нас, как у людей, еще лучше стало, чем было, и вот те на!"
В помещении ферм, которые когда-то были гордостью всего района, стояли тощие кони и коровы.
- Я наших коней от людей прячу, как девка чирий, - скорбно объяснил Василию конюх Петр Матвеевич.
Он стоял, расставив длинные ноги, уныло и смущенно теребя седую бороду.
Был он родом из соседней деревни Темты. Когда-то темтовцы гордились тем, что происходили якобы не от староверов, а от стрельцов, сосланных в Угренские леса после стрелецкого бунта еще при Петре Первом. Была темтовцы высоки, могучи и осанисты, а Петр Матвеевич до войны даже среди сородичей выделялся ростом и дремучей бородой необыкновенного фасона, - густая, кудрявая, золотистая, она расходилась на две стороны и прикрывала шею и грудь.
Василий всегда смотрел с почтением и завистью на могучую фигуру старика и в молодости старался подражать его достойной осанке и степенной речи. Теперь ему тягостно было видеть унылое лицо и согнутую спилу Матвеевича.
"Захирел, старик, зачах, подстать коням", - подумал Василий.
- И с чего же начался упадок на ферме? - в десятый раз себя и других спрашивал он.
Поразмыслив, Матвеевич сказал задумчиво:
- Пожалуй, что с Валкина это пошло. Сперва были много им довольны: он мужик тихий, уговорный… Все, бывало, "голуба-душа" да "голуба-душа". Поговорка это у него была. Хлеба на трудодни выдал полной мерой. Ну, бабы, конечно, рады! Валкину от народа почет и уважение, а как подошел сев, глядь-поглядь, а сеять-то и нечего! Доголубились! Стали зерно обратно собирать с колхозников… Тоже меня снаряжали ходить, - с неудовольствием вспоминал Матвеевич: - "Ступай, говорят, тебя, говорят, народ посовестится". Ну, насобирали не знамо что; не то зерно, не то мякина. Валкина, конечно, сняли, однако с этого хлеб не вырастет! Клеверища, конечно, не стали распахивать - их пахать тяжело, - все одно, что целину. Они у нас ельником заросли. Севообороты нарушились. Так и захудали. С того и пошло! Землю вовсе остудили. Ныне у нас не то что скотского навоза, а и синица-то на наших полях помет не мечет. И ей у нас позариться не на что! Так и стали мы самые отстающие из всего району. Сперва мы еще обижались, когда нас "отстающими" называли, а потом приобвыкли. И имя-то свое потеряли!.. Не колхоз "Первого мая", а "отстающий". Как на совещании в Угрене заговорят "отстающий", так мы затылки чешем, - про нас, значит.
Только овцеферма принесла Василию неожиданную радость: здесь не чувствовалось упадка, а, наоборот, было явное улучшение по сравнению с довоенным временем. Когда Василий видел ферму в последний раз, овцы были беспородные и пестрые и только вновь завезенные цигайские бараны Рогач и Беляк выделялись пушистой белоснежной шерстью.
Теперь, когда хозяйка овцеводческой фермы бабушка Василиса привела Василия на ферму, он просиял от удовольствия. Крупные овцы тянули к Василисе белые темноглазые морды из огороженных низкой изгородью загонов, а ягнята, заслышав ее голос, посыпались оттуда, как пух, через маленькие воротца, оставленные для них в изгородях. Они окружили Василису. Доброе морщинистое лицо ее приняло выражение сдержанной гордости.
"Знаю, что похвалишь меня, - говорили ее лучистые глаза, - да и как тебе не похвалить меня, а мне не погордиться!"
Она наклонилась к ягнятам, гладила их пушистые спины коричневыми сморщенными руками.
- Ишь роятся, словно пчелы над медом. Во многих ли колхозах такие ярочки? Беленькие, пушистенькие, словно облачко в небе.
Огромный баран тянул из-за перегородки горбоносую морду и все пытался поддать Василия мощным, загнутым в несколько витков, штопорообразным рогом.
- Охраняет! - гордясь бараном, объяснила Василиса. - Он у нас строгий! Только заглядись, зазевайся, он тебя - раз рогом! Такой распорядительный!
Повеселев, Василий протянул "распорядительному барану руку. Тот посмотрел искоса, прицелился и ударил концом рога точно в середину ладони.
- Вот какой у него характер! - похвасталась Василиса. - За лето мы подправили стадо на выпасах, сама я с пастухом хаживала пасти, все луговины окрест выходила. Им ведь не много и надо! А нынче снова тощать начали…
"Вот, - думал Василий, уходя с фермы. - Там, где люди не потеряли своего колхозного сознания и совести своей, там и плохой председатель не погубил дела! Ну председатели плохие, ну в правлении беспорядок, а вы-то, вы куда глядели? - мысленно обращался он к колхозникам. - В добрые дни вместе, а в трудный час расползлись По щелям".
Однажды Василий зашел на конный двор. Только что кончился обеденный перерыв, и на конном было людно.
Многие пришли за подводами, чтобы ехать на работу - в лес и на поля.
В полутемных стойлах переступали и пофыркивали кони. В приоткрытую дверь падал узкий пучок розоватого морозного света. Матвеевич, розовощекий Алеша, сын бывшего председателя колхоза, и Любава Большакова, присев у дверей на охапку соломы, возились с упряжью.
До войны Любава была веселой, говорливой, бело-розовой. После того как на фронте погиб муж, оставив ее вдовой с пятью детьми, горе словно опалило женщину. Суровым сделался ее характер, и неожиданно проступила в лице иконописная красота.
- Ну, вот и ладно будет, - жестким, непривычным Василию голосом сказала она, встала и вывела из стойла буланого жеребца.
Жеребец шел неуверенно, широко расставляя худые ноли. Ребра его выпирали, как обручи. Выпуклые глаза были странно сухи и печальны.
- Эх, народ! - не сдержался Василий. - До чего Буланого довели! Колхозники! Вам не только что людям, а и коням в глаза, должно, совестно поглядеть!
Любава вскинула голову:
- Ты это кому речь держишь?
- А хоть бы и тебе!
Она бросила поводья и подошла вплотную к Василию.
В косом свете, падавшем из открытой двери, темное лицо ее с румянцем, пятнами вспыхнувшим на обтянутых скулах, с глазами, не то темносерыми, не то черными, нестерпимо блестевшими из-под сдвинутых бровей, показалось Василию таким красивым и таким враждебным, что он отступил.
- Ни на земле, ни на море, ни на небе не сложено еще таких слов, какими тебе меня корить! - жестко сказала Любава. - Ты коня худого увидел, а того ты не видел, как мы в сорок третьем от детей хлеб отрывали, отдавали добровольно для бойцов, для армии, для тебя, председатель?! Ты всех нас поравнял с двумя-тремя лодырями, а они для нас для самих, как болячка на живом месте.
- Наш колхоз в первые годы войны перевыполнял план по хлебопоставкам! - раздался тонкий девичий голос; из дальнего стойла смотрело круглое разрумянившееся лицо комсомолки Татьяны.
- Вот! План перевыполняли! - подхватила Любава и ближе подступила к Василию.
Ее гневное лицо надвигалось на него.