- Ну вы, я гляжу, в этом не нуждаетесь, - отозвался Василий.
- А давно мы поднялись? Нам несладко приходилось. Давно ли отец-то мельником стал? Всю войну на конном канителился.
Слова Степаниды хлестнули Василия: "Поняла ли она, каким словом обмолвилась?" Сразу всплыли в уме недомолвки и смутные намеки, которые он слышал. Сразу стало жарко и неловко сидеть. Он отодвинулся от стола так, что стул загрохотал по полу, и, еще не успев обдумать своих слов, сказал:
- Ну и что же, что мельник? На конном дворе и на колхозной мельнице не одни трудодни?
Наступило молчание - такое напряженное, что Василий услышал дыхание отца и отчетливое тиканье часов.
Финоген наклонил голову, Анфиса засуетилась у стола, и только Петр оставил работу и в упор, с острым любопытством смотрел на отца и на Василия.
Степанида выпрямилась:
- Ты к чему это подводишь? Отца с матерью хочешь судить? Ты бы сказал нам спасибо, что в сорок втором мы с отцом твоих дочерей выкормили. Из сил выбивались.
Василий едва слышал мачехины речи. Мысли его метались, вытесняя одна другую.
Новое зеркало. Новенькие комод и зеркальный шкаф. Новый забор. Последний год на трудодни давали совсем мало. Как же это?..
Отец встал и подошел к Василию. Лицо его было не гневным, не обиженным, а напряженным, жалостным и непонятным.
С обострившейся, как перед разлукой, любовью смотрел Василий на это морщинистое лицо: "Батя, отец, тот самый, для которого одна радость а жизни - работа. Он сам так жил и нас тому учил. Что он сейчас скажет?
Выгонит ли из дому за незаслуженную обиду? А вдруг еще хуже… вдруг?.. Мне ли судить его?"
Сухие губы отца дрогнули и скривились, но с них не слетело ни звука.
- Что вы в самом деле? - громко заговорил Финоген. - Батя на седьмом десятке работает рук не покладая. Всю мельницу своими руками переделал. В колхозе его ценят, отказа ему ни в чем не дают. И хватает у тебя совести?..
В комнату вошла соседка. Василий с облегчением вздохнул. У всех расправились окаменевшие, вмиг уставшие, как от тяжкой работы, члены.
Все приняло мирный вид: в семье был исписанный и нерушимый закон - сора из избы не выносить.
Василий и Авдотья стали прощаться.
В сенях им попался моток веревок. Василий со злобой отшвырнул его ногой.
- Только возьми эту веревочку за конец, как она вокруг тебя замотается в моток.
Ночью он долго не мог уснуть:
"Какую обиду нанес я бате! Хорошо, что хоть словами ничего не выговорил. Все между слов прошло. И чего встряла мне в голову эта дурь? Хозяйственно живут, вот и все. А люди от зависти наговаривают. Финоген на лесоучастке работает, отец с Анфисой - в колхозе, да огород, да скотина, да на базаре никто так товара не продаст, как наша Степанида. Ей за одну осанку втридорога дают. Да сапожничают, да плотничают, да столярничают всей семьей-минуты без дела не сидят. Как тут не быть достатку?"
Это соображение успокоило его, но сон не приходил. В темноте слышалось причмокиванье маленькой Дуняшки. Все вокруг было покойно и тихо, а на сердце у Василия не было покоя, и в мыслях у него не было ясности.
От вечера, проведенного в отцовском доме, остался мутный осадок, вспоминать же о презрительных, горьких словах Любавы, отчитавшей его, почему-то было отрадно. "Как будто она и простая, наша жизнь, а не сразу докопаешься до донышка, не сразу разберешь, что худо, что хорошо. Нынче к бате я шел погостить, отдохнуть, а вышел от него с такою тяжестью на сердце, что лучше бы мне не переступать его порога. Вчера отчитала меня Любава, как сукина сына, а я теми словами дорожу. И почему-то я как вспомню Любаву, так и перекину мысли на Петровича. Что он тогда говорил, то и стало. Лучше бы мне его слушать, не честила бы меня своя же колхозница!"
Василий вздохнул и заворочался в кровати.
- Не спишь, Вася? - тихо сказала Авдотья. - Может, подушка плохо взбита? Может, мою возьмешь?
"Какие там подушки, об них ли забота?" - подумал Василий и коротко ответил:
- И так ладно…
Оба они помолчали минуту, потом Авдотья снова заговорила:
- В телятнике, Вася, полы бы перестлать надо…
- Не до телятника сейчас… Это - дело третье… - ответил Василий с досадой на то, что жена отвлекает от того большого, что наполняло его.
Он должен был не только понять всю сложную, кипевшую вокруг него жизнь, но и направить эту жизнь по верному пути: "Мне надо колхозную жизнь вести по нужной линии, а я еще своей-то собственной линии не определил, как должно. Как сделать, чтоб люди без моих окриков и попреков сами за мной пошли? Как повести мне свою партийную линию с народом? Жадность к делу у меня есть, а опыта нету".
Ему вспоминались довоенные годы, когда в колхозе работали и Алексей Лукич и другие коммунисты, когда была сплоченная, слитная, как одна семья, партийная организация. "Скорее бы Буянов приезжал! - думал он. - Петрович обещал третьего коммуниста, тогда будет своя партийная организация, тогда сразу мне полегчает. Только кто же третий? Хорошо бы, прислали делового, опытного мужика. А как пойдет партийная работа, так и рост начнется. Через год, два, глядишь, колхоз как колхоз, с партийно-комсомольским ядром, с беспартийным активом- все, как у людей".
Утешенный этими мечтами, Василий начал дремать, когда странный, прерывистый звук раздался рядом. Он прислушался. Дыхание Авдотьи было неровным.
"Плачет она, что ли?"
Он сел, зажег спичку.
Глаза ее были влажными, но она зажмурилась, стала тереть их ладонями и сделала вид, будто только что проснулась.
- Ты чего? - спросил он.
- Ничего, заснула было… - торопливо сказала она. Он понял, что она плакала и не хотела, чтобы он видел это.
Он погасил спичку и лег.
"О чем она плачет? Все простил ей, простил, как обрезал, ни упрека, ни худого слова… О чем ей плакать? О Степане? Его вспоминает? Эх, бабы! Тут с колхозом беда, не знаешь, с какого краю подступиться, за какой конец вытаскивать, а у нее одна забота - о полюбовнике лить слезы… Когда бы я ругал ее или допытывался о том, что было!.. Все стерпел!.. Все принял в молчок!.. Нет!.. Плачет!.."
Он рывком повернулся спиной к ней и отодвинулся на край кровати.
4. Ващурка
Однажды, в дни первой славы тракториста Василия Бортникова, на поляне, у реки Усты, где собиралась по вечерам молодежь, затесалась между взрослыми парнями и девушками молоденькая девчонка, лет четырнадцати.
В горелки ли играли, в кошки-мышки ли бегали, вальс ли танцовали, девчонка так и вилась между взрослыми, бегала всех быстрее, хохотала всех заливчатее. Вдруг влетит ветром из-за темных елок, обнимет взрослую подругу, опрокинет ее на траву, защекочет, засмеется и скроется, как потонет в ночном воздухе, и через минуту легче ласточки мчится через всю поляну с чужой фуражкой в руках, с хохотом и визгом, а за ней гонится кто-нибудь из ребят:
- Дуняшка, скаженная, отдай!
Молодежь разбивалась парами, слышались шотют, сдержанный девичий смех; едва ли не главным интересом этих ночных гулянок на берегу были сердечные волнения, приглушенные слова, тайные поцелуи и сцены ревности, и только девчонка была без пары: она не участвовала в сердечной путанице, да и не нуждалась в ней.
Легкая, словно захмелевшая от ночной высоты, пересыпанной звездами, от воздуха, густо пахнувшего сосной и речной влагой, она кружилась так же бездумно и вольно, как кружатся над рекой на закате ликующие стрижи, ныряя в воздухе, наслаждаясь простором, быстротой, стремительностью полета.
Василий подбросил в костер сухую сосновую ветку. Искры снопом взлетели в небо.
Ребята стали прыгать через высокое пламя, а девушки смотрели, ахая:
- Дуняшка, обгоришь! Батюшки! Да держите вы eel А девчонка со сбившимся на русых волосах платком, тонко и отчаянно визжа, бежала к костру, подбежав ахнула, взвилась и, тоненькая, гибкая, перелетела-через пламя. Только белый платок ее свалился в костер, и, подхваченный ветром, летучий огонек понесся по поляне. Его поймали и потушили.
- Ловко ты скачешь, девчонка! - Василий хотел поймать ее, но она выскользнула, смеясь, изогнувшись, и скользнула в кусты.
- "Ващурка"! - сказал Василий, глядя ей вслед. Прошел год. В день урожая чествовали лучших людей колхоза и лучших людей МТС.
Василий стоял на своем тракторе, держа в руках переходящее знамя, и говорил речь.
Трактор был весь увит гроздьями спелой рябины, алая кисть свешивалась с фуражки Василия. Стоял Василий у самого края вспаханного им просторного поля, изумрудного от дружной озими, стоял под знаменами, которые, шевеля шелковыми кистями, то и дело касались его щек. Стоял, чувствуя на себе сотни взглядов, красуясь, гордясь собой:
- Вот ока, земля наша, как шелком закинута, цельная, неделимая, без межей, без латок, без чересполосицы, цельная она, как наша жизнь! Неделимая, как наша с вами судьба, товарищи!
Его слушали тихо, и среди сотен глаз, устремленных на него, все время виделись ему и странно, тревожили его одни глаза, широко открытые, блестящие, с напряженным, радостным взглядом.
Когда Василий кончил речь и сошел с трактора, отвечая на поздравления, шутки, вопросы, он думал: "Кто же это глядел на меня так? Да вот они опять, эти глаза! Да ведь это та самая - "Ващурка"!"
Девчонка была все такая же тоненькая, как в прошлом году, но ее овальное личико с мягкими, по-детски расплывчатыми чертами стало взрослее, и держалась она совсем иначе: тихо и чинно сидела среди подружек.
Когда народ разгулялся, когда разошлась, захлебнулась - не передохнуть - гармоника, парни стали подсаживаться к девушкам.
Василию тоже полагалось выбрать "пару" среди многих глядевших на него девушек, но ему было так легко и радостно на душе в этот день, что не хотелось никаких тревожных чувств и любовных волнений. "Подойдешь к ней на минутку, а ока об тебе год будет сохнуть! Ну их всех!"
Расталкивая толпу подростков, он подошел к девчонке и шутливо сказал, примериваясь сесть рядом:
- Не прогонишь меня, "Ващурка"?
Она вспыхнула, как огонь. Он сел рядом с ней и весь вечер шутливо ухаживал за ней.
Это не накладывало на него никаких обязательств: девчонка была еще слишком молода, все понимали, что он шутит. И он чувствовал себя беззаботным и веселым.
Девчонка хорошо танцовала, а когда он устал и прилег на траву, она запела ему слабым, но очень чистым и верным голосом.
Прощаясь, он даже не поцеловал ее и ушел с ощущением легкости и чистоты.
С тех пор он иногда танцовал с "Ващуркой", провожал ее до дому и попрежнему полушутя ухаживал за ней. Когда он долго не видел "Ващурку", ему уже нехватало ее тоненьких песен, ее глаз, полных счастливого ожидания.
Они часто встречались зимой, а летом им пришлось работать вместе в поле. В работе она не уступала взрослым и была неутомима.
Василий уже привык к Дуняшке, носил вышитые ее руками кисеты и платки.
Все это не мешало ему гулять с другими девушками.
К Дуняшке он ходил тогда, когда ему хотелось отдохнуть, послушать песни и беззаботно полежать под звездами на лужке.
Это продолжалось до тех пор, пока соседка не сказала ему:
- Совсем ты присушил девку ак и шныряет мимо дома!
- Это которую еще? - усмехнулся Василий.
- Да Дуняшку Озерову.
- Какая Дуняшка девка? Девчонка она!
- У таких девчонок в старое время свои девчонки водились. Уж, гляди, невеста!
Этот разговор обеспокоил Василия. Он и раньше знал, что Дуняшка в нем души не чает, но относился к этому легко и шутливо.
Пораздумав, он понял, что зашел дальше, чем нужно, и решил покончить разом.
Провожая девушку до дому с гулянья, он сказал:
- Ну, Дуняшка, давай прощаться. Нам с тобой больше не гулять.
Она подняла на него испуганные глаза:
- Почему, Вася?
- Ты уж теперь большая. Шутить с тобой теперь не пристало, а в невесты ты еще не вышла, да и я еще не собираюсь женихаться.
В лунном свете он увидел, как обострилось и окаменело ее лицо. Он думал, что она заплачет, кинется ему на шею. Он чувствовал себя виноватым: давно знал, что девчонка не на шутку привязалась, да не хотелось об этом думать, не хотелось беспокоить себя заботами.
Глядя на ее помертвевшее лицо и огромные, налитые слезами глаза, он уже готовился утешать ее и оправдываться. Но она не проронила ни слезинки, не молвила ни слова упрека. Опустив голову, она сдержанно сказала:
- Если так, то до свиданья вам, Василий Кузьмич! - и не спеша поднялась на крыльцо.
Это удивило Василия.
Всяко приходилось ему расставаться с девушками, но такого спокойного достоинства еще не случалось видеть.
Уходил Василий встревоженным, пристыженным, и думал: "А ведь хороша девчонка-то! И не злоблива, и разумна, и характерна, даром, что молода!"
Через месяц после прощания одна из Васильевых незадачливых "ухажорок" приревновала не по адресу и из мести сочинила про Дуню и Василия оскорбительную частушку. Частушка пошла гулять по деревне.
От души пожалев Дуню, Василий пришел к ней. Надолго запомнилась ему эта встреча. Был вечер, и прозрачное летнее небо чуть розовело.
Дуня поднималась на крыльцо с серпом в руке, - видно, только пришла с поля.
Когда он ее окликнул, она испуганно обернулась, выронила серп и, побледнев, полуоткрыв губы, прислонилась к столбу крыльца.
В ее полудетском лице было столько печали и так горестно и невинно было выражение ее полуоткрытых бледных губ, что у Василия дрогнуло сердце.
- Ругает тебя мать-то, Дуня?
- Нет… жалеет…
Василий понимал, что он, взрослый, опытный человек, обязан был уберечь девушку от клеветы.
Ощущение вины угнетало его. Василий привык чувствовать себя правым перед людьми.
Повинуясь внезапному побуждению, он усмехнулся и сказал со свойственной ему быстротой решений:
- Что ж, Дуняшка!.. Коли уж так вышло, коли уж побасенки про нас сложили… В крайности, я не отказываюсь… Засватаю тебя, если хочешь. Придет время, повенчаемся…
Он сказал и сам испугался своих слов. А вдруг она разом ухватится за эти слова? Прощай тогда "казацкое" житье!
Она покачала головой:
- Когда бы ты любил меня. Вася, мне сплетни эти были бы нипочем. Когда бы ты меня любил, я бы собой не подорожилась. А если ты меня не любишь, так на что мне венчаться? Не то у меня горе, что люди меня оговорили, а то…
Она не докончила и наклонилась за серпом, чтобы скрыть слезы.
Аккуратно повесила серп на перекладину крыльца, передохнула и только тогда повернулась к нему:
- Иди уж, Вася…
И снова он ушел с непонятным ощущением тревоги, вины, удивления…
МTC перевели в соседнее село. Василий уехал и долгое время не видел Дуняшку.
Встречаясь с другими девушками, он невольно сравнивал их с ней и, удивляясь, думал:
"А ведь Дуняшка-то лучше!"
Он уже отгулял свое, повзрослел. Гулянки, песни, девичьи вздохи уже не манили его, как прежде.
Однажды Дунина подружка сказала ему:
- Ты знаешь, Дуняшка вошла в славу! Картофеля собрала четыреста центнеров с га В районе выступала с докладом. Она выработала семьсот трудодней, а мать с сестренкой - четыреста. Четыре тонны зерна повезли домой. Снимали их для газеты. А уж Дуняшка-то похорошела, налилась, не узнаешь! От женихов отбоя нет!
- Ну, и что?
- Нейдет. Всем дает отказ. Федор Петров два раза сватал. Она ему напрямик сказала: "Как же я за тебя пойду, Федюшка, если я о другом мечтаю?"
Василий решил написать Дуне письмо. "Твоя дума пала на меня, - писал он. - Приходи под ту сосну, где встречались".
Он пришел раньше ее и залег в траву.
Какая она придет? С укором, с недоверием, с грустью, со старой обидой, с перекипевшими слезами? Надо будет утешать, уговаривать. Если и поплачет, его вина, ее право. Или она придет молчаливая, настороженная? Или придет беззаветная, кроткая?
За лесом мелькнуло ее платье. Она не шла, она бежала.
Она прибежала, одетая во все новое, такая сияющая, словно не было позади ни обиды, ни трудных месяцев одиночества и ожидания.
Не было ни тени сомнения, ни упреков, ни слез. Она так доверчиво и простодушно раскрылась навстречу радости, так играла, так пела, так оглаживала каждую травинку на лугу, что у Василия защекотало в горле. "Такую обидеть-все равно, что малого ребенка зря прибить", - Думал он, лаская ее.
За несколько недель счастья Дуня на глазах расцвела на диво всему колхозу.
В отношении Василия к ней появился новый оттенок. Его грубоватую горячность она переносила испуганно, но терпеливо.
Красота и беззаветность девушки так волновали и притягивали Василия, что однажды он сказал, как бы мимоходом, усмехаясь, но зорко наблюдая за отцовским лицом:
- Женили бы вы меня, батя, пока я хорошую девку не испортил!..
- Не перевелась еще совесть у тебя, у басурмана? - удивилась Степанида и, вытирая руки, присела к столу. - Дуняшку Озерову думаешь сосватать?
- Ее…
На свадьбе Василий много пил и нетерпеливо обнимал невесту.
Когда Дуня вошла в спальню и присела на край кровати, сердце у нее билось так гулко, что сама она слышала его удары.
С той минуты, когда она увидела Василия под знаменем на тракторе, убранном рябиновыми гроздьями, с той минуты, как услышала его горячую, необычную речь, она жила в постоянном счастливом ожидании. Она сама не знала, чего ждала. Какая-то удивительная жизнь, во всю полноту душевных сил, представлялась ей впереди, и Василий был тем, самым лучшим, навеки любимым, с которым она готовилась итти в эту жизнь. Пережитое с ним было радостно, но оно казалось предчувствием чего-то большего. Когда оно начнется, это жданное? Что оно, каково оно?
Какие слова он скажет? Что заповедное откроет? Как начнется ее жизнь с этого часа?
Он вошел, притянул ее к себе:
- Дуняшка, едва я дождался!..
Морозное утро было солнечным. Она лежала, боясь шелохнуться, охраняя сон мужа, и любящими глазами рассматривала его лицо. Тихонько, чтобы не разбудить, перебирала кудри на его голове, чуть дотрагиваясь до бровей, до ресниц.
- Авдотья, молодушка, не пора ль подниматься? - с ласковой строгостью протянула за дверью Степанида.
Дуня вскочила, оделась и вшила на кухню.
- Накорми ты, молодуха, свиней, - сказала Степанида, испытующа глядя на cноху.
Это был ритуал, испытание. Степанида совсем не собиралась с первых дней запрягать молодуху в работу, но ей важно было сразу дать понять, что Дуню брали в дом "не блины есть", а работать, и что старшая в доме - Степанида. Ей важно было сразу проверить уступчивость и трудолюбие молодой.
Увидев, как Авдотья торопливо кинулась к кормовому ведру, Степанида вполне удовлетворилась и тут же пожалела сноху:
- Однако, гляжу я, не отоспалась ты еще. Поешь-ка вот, да ступай, досыпай, скотину я и сама накормлю.
Она отправила Дуню в спальню.
Дуня опять оказалась рядом с мужем, но все уже было не то. Ощущение праздничной радости пропало: "молодая" настороженно ожидала нового оклика и приказания.
Степанида достигла своего: Дуня с первой же минуты почувствовала, что она в чужом доме, у чужой матери и что не праздничать ее взяли в этот дом.