С тех пор началась нелегкая жизнь. Авдотье казалось, что она попала в какой-то другой мир, накрепко отгороженный от привычного и родного мира цепкими руками Степаниды.
- В колхозе тебе работать не к чему, и дома дел хватит! - с первых дней заявила Степанида.
Дуне странно и тяжко было оторваться от привычной и любимой колхозной работы, но она не хотела с самого начала перечить свекрови и вносить раздор в семью мужа. Она подчинилась и встала в полную зависимость от Степаниды. Василий почти не бывал дома. Степанида сдала ей на руки все хозяйство, а сама целиком отдалась излюбленному своему занятию - беготне по базарам.
Дни тянулись один за другим, и только рождение ребенка нарушило однообразное их течение.
Дуня растила девочку, обхаживала и свою семью и семью свекра, кормила скотину, возилась в огороде. Она работала, не разгибая спины, счастливая одной вскользь брошенной похвалой. Но и эти похвалы нечасто выпадали на ее долю.
Мужчины целыми днями не бывали дома и не замечали ее трудов, а Степанида в глаза хвалила ее редко, боясь испортить, и только за глаза хвасталась "золотой сношенькой".
Авдотья проводила целые дни в труде и в одиночестве, и все же она была счастлива.
У нее был редкий талант счастья, присущий людям чистосердечным и трудолюбивым.
Улыбка маленькой дочки, солнечные блики на морозных окнах, удачно подрумяненные хлебы - и вот она уже светятся, поет своим тоненьким, трепещущим голоском, замешивая пойло коровам.
А если появится на пороге улыбающийся, разрумяненный от мороза Василий, если притянет ее к заиндевелым усам да если возьмет на руки дочь, то нет уже на земле женщины счастливее Дуни.
Самую тяжелую работу она выполняла с той же радостью, с какой играла когда-то вечером у костра, на поляне.
- Вот порожек подотрем, половички вытрясем, поросят накормим и пойдем огород поливать, - домывая пол, сообщала она годовалой дочке так радостно, словно ей предстояли нивесть какие приятные и веселые занятия.
Но шли месяц за месяцем, и радость ее хирела понемногу, как хиреет цветок на скудной земле. Однажды она копала картошку на огороде. Она была одна в доме: Степанида уехала на базар с овощами, мужчины с утра ушли на работу, дочку Авдотья отнесла к своей матери.
Накрапывал мелкий дождь. Одинокая рябина с оборванными ягодами вздрагивала на ветру.
Дуне вспомнилось, как копала она картошку, когда была звеньевой в колхозе.
Девчата рассыпались по всему полю. В центре поля высились картофельные горы, а над ними на ветке большой ветлы сидела учетчица, школьница Тамара. Она сделала рупор из газеты и кричала всему полю: "Девушки, Катя с Наташей несут сотую корзину, а у Маруси нету восьмидесяти!"
День был холодный, но все разгорячились от работы и поскидали ватники.
По временам какая-нибудь из девушек поднимала, кверху целый картофельный куст с тяжелыми клубнями и звонко кричала:
- Девчонки! Подружки! Глядите-ка! До чего богато!
Пионеры со своей вожатой тут же отбирали лучший картофель на семена, чтобы отвезти его с поля на семенной склад. Они сидели кругом и пели смешную, веселую песню: "Ах, картошка, объяденье!"
Приходили председатель колхоза и районный агроном. Все радовались и поздравляли Дуню, и все удивлялись, что она, такая молодая, а уже стала звеньевой, сумела добиться небывалого урожая. И она видела, что все они гордятся и любуются ею, хотя она была повязана стареньким полушалком и не только руки, но даже волосы у нее были испачканы землей.
Когда рабочий срок кончился, никому не хотелось уходить с поля. Все остались работать дотемна. Ехали домой в сумерках на последней машине, груженной картошкой. Ехали с песнями, и когда поравнялись с правлением, то все, кто был там: колхозники, председатель и районный агроном, - вышли на крыльцо навстречу и шутя назвали | девушек "картофельными стахановками".
Сколько было радости, веселья, и все было, как праздник!
А теперь… Будто бы та же самая картошка, и урожай неплохой, а все - не то. Тишина пустого двора. Только изредка замычит за стеной Буренка да гуси вдруг беспокойно загогочут во дворе. Огородный забор, как клетка, и не с кем слова молвить. Картошка - и то не та. Та была сочная, крепкая, такая была, что ее хоть сырую ешь. Ту приятно было в руки взять, словно вся она обласкана девичьими руками, взглядами, песнями. А этой кто порадуется? Василий и не заметит. Он не тем живет. Степанида с Финогеном примутся вечером подсчитывать, сколько сверхжданной выручки будет от хорошего урожая. Один старик придет полюбоваться на Дунину работу, любовно потрогает отборный картофель осторожными черными руками. Этот сам такой же, как она, - работает да радуется тому, что хорошо сработало, - в том и жизнь.
Дуня на миг разогнула спину, оглядела картофельное роле: "До вечера хватит дела… Значит, до вечера одна в клетке этой… Может, мама придет, принесет маленькую Катюшу. Все веселее будет!.."
Она снова принялась копать.
Ее томила нескончаемая, одинокая, никого, кроме стариков, не радующая работа, но еще сильнее томило то, что Василий все дальше и дальше отходил от нее.
Внешне у них все шло очень хорошо. Он много зарабатывал. Весь заработок нес в семью, пил не больше, чем другие, был верен жене, любил девочку. Семья их могла считаться образцовой.
В действительности же они после свадьбы не сблизились, а отдалились друг от друга.
Он жил своей работой в МТС. По целым месяцам он не бывал дома, а когда приезжал, то привозил подарки, был ласков, но им не о чем было говорить. Он скучал с женой, не мог сидеть дома и спешил "на люди" - в МТС, в правление колхоза или просто в гости.
Иногда он приглашал товарищей к себе. Приходили его друзья - трактористы и механик МТС, Тоша Бузыкин, с женой.
С особым вниманием Авдотья приглядывалась к этой паре, словно боясь увидеть в ней что-то, отдаленно сходное со своей теперешней жизнью.
Тошу в районе помнили молодым парнем, веселым, бесшабашным, кудрявым, у которого дело кипело в руках. Его посылали в город учиться, но жена Маланья ударилась в слезы и не пустила его. Была она некрасивой, неловкой в работе, недалекой разумом и, заполучив такого мужа, как Тоша, стала жить в вечном страхе и ожидании: боялась, что он бросит ее и уйдет к другой. Чтобы удержать его дома, она всегда имела в запасе шкалик и, как только он собирался уходить, выставляла этот шкалик на стол. Она знала, что он без водки не станет сидеть дома, и постепенно спаивала его с единственной целью - удержать. Он так и остался на всю жизнь "Тошей", так и не превратился в "Антона". Он за все брался и все начинал с блеском и ничего не мог довести до конца. Когда он напивался, то делался весел, остроумен, а потом плакал, бил себя в грудь и кричал: "Я знаю: я талант!"
Веселый собутыльник, песенник и гармонист, он был постоянным гостем на всех вечеринках и выпивках.
Вслед за маленьким, вертким и веселым мужем неизменной тенью появлялась массивная Маланья.
Она всюду безмолвно следовала за мужем и на вечеринке сидела чуть позади его, зачастую не произноси ни единого слова за вечер.
Опьянев, Тоша с отвращением смотрел на нее и, растягивая слова, говорил:
- О-па-ра! Залепила ты глаза моей жизни!
Она еще сильнее таращилась и продолжала молчать.
Так сидела она, никому не нужная, неспособная ни развеселить, ни опечалить, ни обидеть, ни утешить, ни рассказать что-либо интересное, ни откликнуться на чужой рассказ, студнеобразная и безликая.
Со страхом всматривалась Авдотья в это существо, превратившее себя в никчемный придаток мужа. "Не по Маланьиной ли тропке и я ступаю?" - порой думалось ей.
Была другая женщина, на которую Авдотья смотрела с таким же вниманием, но не с отвращением, а с завистыо.
Когда появлялась в комнате известная в области трактористка Настасья Огородникова, то все оживали. Даже Василий приосанивался, веселел и начинал особым, молодцеватым жестом поглаживать усы. А она шла королевой, садилась на главное место, словно другого для нее и быть не могло. И сразу становилась центром всех разговоров. С мужчинами она держалась строго и даже резко, распекала и поучала, как малых детей, а они ее побаивались, умолкали, когда она говорила, и льнули к ней, когда она, развеселившись, казалась мягче и податливее, чем обычно.
Авдотья долго молча копила наблюдения и мысли и, наконец, решила поговорить с Василием.
- Вася! - сказала она, улучив минуту. - Что это мы с тобой как неладно живем!
- Чем неладно? - поднял он удивленные глаза.
- Да ведь ты и не поговоришь со мною никогда…
- А про чего с тобой говорить? - удивленно спросил он.
Она растерялась, и верно: "Про чего?"
- Да ведь находишь ты разговор с Настасьей. Василий подумал, по привычке склонив голову набок.
Он видел, что вопросы она задает ему всерьез и неспроста, он любил быть справедливым и хотел дать правильный ответ. Подумав с минуту, он веско сказал:
- С Настасьей у нас обоюдный разговор, - и встал, собираясь уходить.
Он считал, что вопрос решен и ответ дан по справедливости.
Он ушел, а она осталась на месте, как пригвожденная его словами. Трудно было короче, жестче и прямее сказать ей о ее беде. У нее с мужем не получалось "обоюдного разговора". И правда. О чем она могла рассказывать ему? О детях? Не об одних же детях разговаривать! О Буренке да об огороде много не наговоришься!..
Она сидела, уронив веретено…
На выскобленном добела полу лежали квадратные солнечные пятна от окон, Пышные герани зеленели в горшках на лавках. Было чисто, уютно, домовито. Она смотрела невидящими глазами: "Вася добрый, если попросить, он станет разговорчивее. Но будет ли это "обоюдный разговор"?"
Катюша, соскучившись, просит: "Мам! Поговори со мной!"
Василий будет говорить так, как она говорит с Катюшей, из снисхождения, а не из интереса. Нужен ли ей такой разговор?
"Не примирюсь я на снисхождении! Не маленькая я! И не Маланья! Я - не она, Василий - не Тоша, почему же у нас становится, как у них? По-разному мы с Васей живем. У него колхоз, сельсовет, район, партия, а у меня весь мир до порога".
Она встала, в смятенье подошла к окну.
Пунцовая, горячая, как уголь, кисть герани за утро раскрылась в горшке. Авдотья хотела кликнуть дочку полюбоваться цветком.
Она умела делать маленькие праздники из всякой мелочи: из распустившегося цветка, из забавно сросшейся моркови, из новенькой дочкиной рубашонки.
- Катюшенька! Глянь-ка, - с привычной радостью позвала она и вдруг осеклась.
Девочка прибежала на зов:
- Что? Мам! Мам!
Мать молчала, склонив голову. "Нет вокруг праздника, и выдумана моя радость, и нет в моей жизни алого цвета…" Сделала над собой усилие, улыбнулась:
- Погляди, доченька, какой цветочек!
Однажды Василий вбежал в комнату в расстегнутом ватнике, в сбившейся на сторону шапке.
- Настя не приходила?
- Нет. Да что с тобой, Вася? Что ты?
- Я этого гада проучу! Он узнает, как людей оговаривать! - не отвечая, бормотал Василий. - Настя придет, скажи, я к ней пошел.
Он ушел, так и не объяснив, в чем дело.
От людей Авдотья узнала, что директор МТС заставил Василия работать на чужом, неисправном тракторе. Василий отказался, потому что пахота получалась недоброкачественной, но после долгих пререканий вынужден был подчиниться, так как сроки уходили, земля перестаивала, а другого трактора не было. Районный агроном увидел плохую пахоту и составил акт. Директор свалил вину на Василия, обвиняя его в том, что тот пахал в пьяном виде.
Василию грозило судебное дело.
Авдотью взволновала беда, нависшая над мужем, и кольнуло то, что в тяжкую минуту первой он вспомнил не ее, а другую женщину.
Вскоре Василий и Настасья вошли в избу.
- Да не шуми ты! Не кипятись! Собери все свои почетные грамоты, - командовала Настасья. - Прямо в райком поедем, к Трофиму Ивановичу.
Она уселась на лавку - хозяйка хозяйкой, властным жестом притянула к себе Авдотьину Катюшку и распоряжалась, как своим, Авдотьиным мужем. Василий смотрел на нее послушными глазами и, как мальчик, покорно спрашивал ее:
- Благодарность от колхоза "Заря" прихватить, Настюш, или не надо?
Ни разу в жизни он не говорил таким тоном с Авдотьей.
- Прихвати! - распорядилась Настасья. - С Трофимом Ивановичем я сама об тебе буду говорить. Он меня знает и слову моему поверит. Готов, что ли?
- Сейчас! Я этому гаду…
- Да не шуми ты… горячка! Все хорошо будет! - она встала и мимоходом, с ласковой небрежностью провела рукой по его волосам. - Эх ты, порох!.. Ну, двинемся, что ли?
Строгое, смуглое, рябоватое лицо ее казалось Авдотье необычайно красивым. "Ни один мужчина не может не позавидовать на такую женщину!" - думала Авдотья.
- Лошадей-то на конном нет. На чем поедем, Настюш?
- А пеши пойдем! По дороге кто никто подсадит. Они ушли, разговаривая и забыв попрощаться с Авдотьей.
Она смотрела им вслед, стиснув зубы.
Не ревность точила ее: она знала и Василия и Настасью и верила им обоим.
Она была даже благодарна этой женщине, которая просто и щедро давала ее мужу то, чего сама Авдотья не умела и не могла дать.
Горше ревности и подозрений было сознание, что в трудный для мужа час она оказалась слабой, никчемной, бессильной, что к другой женщине пошел ее муж за помощью и поддержкой, другая оказалась ближе ему.
Это минутное посещение запомнилось Авдотье на всю жизнь.
Потянулись дни молчаливых размышлений. "Куда идет моя живнь? - думала она. - Кому в радость мои труды, моя сила? Одной свекрови в угоду да лишняя тысяча в запасе. Мне она не в радость. Василию тоже. Кто я ему? Что я могу для него сделать? Щи сварить? К водке закуску выставить? На что уж негодящий мужичонка Тоша - и тот едва не сбежал от такой-то жены. Василий - не Тоша. Диво ли, что потянет его на сторону? Не я ли в том и виновна? И для чего мне томиться, для чего мне в четырех стенах жить? Для детей? А для них что я смогу? Кашу сварить да рубашонку выстирать? Это любая нянька сможет. В этом ли материны заботы? Разве могу я наставить их на жизнь, когда сама я не умею жить? Подрастут, так же, как Васчлий, за советом, за помощью, за серьезным разговором пойдут к чужим людям, мимо меня. И поделом мне: не обертывайся мать нянькой, жена - кухаркой. Так я сама себя поставила. Или я неспособна на другое? Или я Маланья, чтобы мне примириться на такой доле?"
Решение созревало медленно, но тем непоколебимее оно было.
- Вася! - сказала она однажды за ужином с необычной для нее твердостью. - Я решила итти на колхозную работу.
Он поднял удивленные глаза:
- С чего это тебе вздумалось? А дочь как же?
- Дочь в ясли отведу или к маме. Устроюсь, как другие устраиваются.
- Да зачем тебе работать и какая с тебя работа? И что ты будешь делать: свиней кормить?
Впервые она почувствовала себя несправедливо л жестоко оскорбленной им. Он не заметил в ней того, чем она больше всего в себе дорожила. Попросту сбросил со счета ее лучшие дни, ее гордость в радость. От обиды она в первую минуту растерялась.
- Я… я в районе доклад делала! Я лучшей звеньевой была… а ты…
Ее неожиданная горечь и слезы, прозвучавшие в голосе, поразили Василия.
- Да ты чего, Дуняшка? Об чем ты?
Но она уже преодолела минутную растерянность, и Василий увидел ее такой, какой не видывал прежде. Она стояла перед ним, выпрямившись и сузив глаза:
- Кто ты, Вася? И какую ты для себя жену ищешь? Или ты Тоша-пьянчужка, которому от жизни одно надо: постель да закуска? Только ведь я не Маланья! Или ты не видел, на ком женился? Я в своем звене всех моложе была, а спроси: кто лучше меня звеном верховодил? До сих пор меня в колхозе вспоминают. Не Маланья я тебе, Вася, я тебе ровня, слышишь?
"Да Дуняшка ли это? - думал Василий. - Что с ней попритчилось? Вот они, бабы! Живешь-живешь с ней, будто бы изучил, как пять своих пальцев, а она вдруг, загнет тебе загадку!"
А Авдотья, словно вылив накипевшее, ослабела, села на скамью и продолжала спокойнее:
- Во что превратилась моя жизнь? При детях нянька, при муже кухарка! Я тебя не виню, каждый сам себе по росту покупает одежду, сам себе по рассудку выбирает долю. Только та одежда, что я ошибкой выбрала, мне коротка, Вася!
Поняв, о чем идет речь, Степанида коршуном вылетела из соседней комнаты:
- Да ты очумела, бабонька! А кто семью обиходит, обошьет, обстирает?
Авдотья не спеша повернула голову и глянула на свекровь таким гордым и строгим взглядом, что та поперхнулась словами.
- Приду с работы, всех обихожу, обошью, обстираю. Все я успею, все сделаю, маманя.
Стремясь справиться и с колхозной работой и ублаготворить разъярившуюся свекровь, Авдотья так исхудала в несколько дней, что Василий сказал ей:
- Тот мужик хорош, у которого баба справная, а ты у меня зачахла, как порося у худой хозяйки. Купим избу и переедем на житье в свое хозяйство.
Они переехали в новую избу в январе сорок первого года.
Когда пришло известие о гибели Василия, Авдотья не поверила. Ей казалось невероятным, что сама она по-прежнему жива и здорова, когда его уже нет на свете. Так крепка была ее привязанность к нему, что в час его смерти неминуемо должна была надломиться и ее жизнь.
- Не верьте, папаня, не верьте! Не могла я не почуять его кончины! - говорила она свекру. - Живой он! Чую, вижу, знаю: живой! Не может мое сердце обмануться!
Она послала в часть запрос и в ожидании ответа была тверже, спокойней, чем раньше, точно спокойствием хотела отгородиться от страшных мыслей. Из части пришло повторное извещение, а товарищ Василия написал ей письмо:
"Лежал он у овражка, убитый в голову. Где схоронили, не знаю, шли мы в атаку, в какой я и сам был ранен".
Она прочла письмо, посидела минуту без движения и вдруг молча рухнула на пол. Очнулась она другим человеком.
До сих пор вся жизнь ее была полна Василием; каждый цветок на окне, каждый половичок на полу жили, дышали, улыбались ей потому, что их видел или мог еще увидеть Василий.
Теперь, когда она узнала, что его нет, вещи вдруг потеряли душу. Дом сразу омертвел и опустел, хотя из него не вынесли ни плошки. Стулья, стены, чашки, которые раньше были оживлены дыханием Василия, теперь умерли и смотрели на нее мертвыми, пустыми глазами.
Вот и все. Вот и кончилась жизнь.
Она сама была уже неживая, словно душу и жизнь ее унес Василий, а в доме осталась одна видимость Авдотьи, неживое существо без надежд, без желаний, без будущего, даже без способности страдать.
- Долго не могла она ни убирать, ни мыть, ни хозяйничать, потому что раньше все, что она делала, она делала ради него. И когда его не стало, все дела потеряли смысл.
По ночам она подходила к младшей дочке, похожей на отца. Она всматривалась в черные отцовские брови, с надломом посередине, и звала шопотом:
- Вася! Васюшенька! Васенька!..
Ей казалось, что если укараулить и украдкой поймать самый первый взгляд просыпавшейся девочки, то на миг глянет из-под дочерних бровей отцовский, такой знакомый, жадно желанный, насмешливо ласковый взгляд.