Накануне Лука услышал от Андукапара интересную новость: оказывается, к дяде Ладо явилась женщина неопределенной национальности, возраста и профессии, привела с собой девочку лет пятнадцати-шестнадцати и сказала, что это его внучка. Я, говорит, не только ее, но и себя одну прокормить, не в состоянии. Оставила девочку и ушла. Ничего, говорит, не поделаешь, как-нибудь присмотрите за своей внучкой. Крепко задумался дядя Ладо - как же это он до сих пор не знал, что у Котико была жена и такая взрослая дочь?! Котико приходился ему пасынком: когда дядя Ладо женился, у его жены был уже довольно взрослый сын, и вполне вероятно, что дядя Ладо ничего не знал о его жизни, потому что юноша рос замкнутым, молчаливым, хмурым и необщительным. Дядя Ладо потребовал, оказывается, свидетельство о браке, а женщина неопределенной национальности отвечала: какое там еще свидетельство, я была любовницей Котико, а если вы не верите, что это его дочь, напишите ему, он вам ответит.
Эта история весьма заинтересовала соседей. Лука давно не видел, чтобы все так дружно высыпали во двор. Его самого эта новость тоже не оставила равнодушным. Он сидел под липой рядом с Коротышкой Рубеном и время от времени поглядывал на балкон дяди Ладо. Рубен знал об этой истории не больше других и не особенно старался получить какие-нибудь дополнительные сведения. Он больше переживал из-за своих голубей.
- Что делать, - вздыхал он, - корм достать невозможно, наверно, придется всех продать.
Соседи, и в том числе Лука, напрасно томились в ожидании. Дочка Котико, как видно, показываться не собиралась. Только дядя Ладо вышел на балкон и, глядя на Куру, несколько раз подряд затянулся самокруткой.
Наутро по дороге в школу Лука поздоровался с Рубеном, сидевшим под липой. Лука очень удивился и даже заподозрил неладное, когда вежливый Коротышка не ответил на приветствие. Теряясь в догадках, Лука приостановился, и еще большее удивление отразилось на его лице.
Рубен плакал, по безбородому, сморщенному личику текли слезы. Лука подошел к нему и спросил:
- В чем дело, Рубен, почему ты плачешь?
- У меня голубей украли! - не сразу выговорил Коротышка, вытирая кулачком слезы.
Дверца зеленой голубятни была открыта. Этой ночью сломали, говорил Рубен, вместе с Лукой осматривая выломанную дверцу. Опустевшая голубятня пахла заплесневелым хлебом и птичьим пометом.
В такую минуту трудно найти слова утешения. Как ни ломал голову Лука, он лишь невнятно пробормотал, что искренне сочувствует Рубену. Лука и в самом деле жалел Рубена и был огорчен. Хотя Коротышка и трясся над своими кормильцами голубями, он все же иногда разрешал брать их с собой на стадион. И Лука не раз уносил птиц за пазухой и выпускал их, как только забивали первый гол. Потом он всегда тревожился: а вдруг голуби не отыщут своего дома и потеряются? Но тревога оказывалась напрасной. Едва войдя во двор, он видел гордо улыбающуюся физиономию Коротышки Рубена - и понимал, что голуби не заблудились и безошибочно сели на черепичную крышу своего дома.
- Сколько их было? - спросил Лука.
- Двадцать пар, - не задумываясь, ответил Рубен.
Лука сочувственно покачал головой и нехотя побрел к воротам; расстроенный голубятник, ковыляя за ним следом, продолжал жаловаться. Коротышка еще не совсем расстался с надеждой. Если их не съедят, говорил он, или не запрут на несколько месяцев, то они непременно вернутся, пусть даже не все, но наверняка больше половины. И правда, четыре голубя прилетели через неделю. Бедняжки были очень грязные, голодные и усталые. Судя по всему, они проделали долгий путь, прежде чем добрались до старого гнезда. Потом вернулись еще три голубя, они выглядели так же, как те, которые прилетели раньше. Коротышка себя не помнил от радости, но торжество его оказалось преждевременным: из сорока вернулись только семеро.
В тот день Лука, разговорившись с Рубеном, опоздал на первый урок. Он еще по дороге понял, что опаздывает, если бы он даже бежал изо всех сил, все равно не успел бы к звонку, и поэтому спешить не стоило.
Школу перевели на Бельгийскую улицу. Здание было вполне приличным, но узкие коридоры и маленькие классы не шли ни в какое сравнение с прежней школой. На переменах крошечный дворик безжалостно ограничивал возможности ребячьих шалостей и развлечений. Единственное преимущество нового помещения заключалось в том, что оно находилось ближе, и Лука выходил из дому на десять минут позже.
Если он опаздывал, то бежал напрямик по маленькой узкой улочке. Такой путь был бы очень удобным, если бы не низкорослый чернявый мальчишка, который не давал Луке проходу. Этот мальчишка, с густыми бровями и черным пушком под острым носом, наводил на Луку ужас. Он останавливал его в самом начале улицы и тотчас отбирал портфель. Оставлял себе резинку, карандаш, ручку или чистую тетрадь, одним словом, все, что ему приходилось по вкусу, потом разок поддавал Луке коленкой под зад и отправлял его в школу.
Лука не был ни слабым, ни трусливым, но в данном случае, как видно, особую роль играл район - географическое положение. Мысленно Лука часто заманивал этого чернявого мальчишку на свою улицу и беспощадно колотил его, но это было только воображение, мысли и мечты оскорбленного и униженного человека.
Лука, разумеется, мог привести друзей и сквитаться с этим разбойником, с этим непрошеным таможенником, на его же собственной территории. Но этого он не мог себе позволить, так как считал нечестным нападать всем на одного. И потом, струхнув в первый же день, он стыдился обнаружить свою трусость. Стыдился настолько, что, вспоминая об этом, заливался краской. В своем позоре он никому не признавался, даже Андукапару. Таил обиду в сердце и исходил желчью. Назавтра, жаждущий мщения, направлялся к роковой улице, чтобы один на один рассчитаться с противником. Но стоило ему лишь завидеть наглого вымогателя, как хорошо продуманная и тщательно взвешенная месть откладывалась на следующий день, а Лукой вновь овладевал отвратительный, неодолимый страх, из-за которого он потом сам себя ненавидел.
Три дня назад Лука опять заметил стоявшего на углу Чернявого и, стараясь не глядеть в его сторону, - авось хоть на сей раз оставит меня в покое, - быстрым деловым шагом продолжал идти к школе. В тот момент, когда он уже считал себя спасенным, "таможенник" окликнул его:
- Эй, дружок!
Лука окаменел от страха.
- Иди сюда! - позвал Чернявый с той стороны улицы. Прислонясь к стене, он манил Луку пальцем.
"Не пойду!" - упрямо подумал Лука.
- Иди сюда, говорю!
- Чего тебе?
- Иди сюда!
- Не пойду! - ответил Лука, хотя и сошел с тротуара на мостовую.
Краешком глаза Лука заметил, что там же стоял парень, который только что вышел из подъезда и теперь, сунув руки в карманы, наблюдал за ними. Может, он именно из-за этого парня так заартачился; раньше никто не присутствовал при его позоре и унижении, а теперь посторонний человек становился невольным свидетелем его трусости и слабости. На лице у самоуверенного "таможенника" погасла ядовитая улыбка. Он отошел от стены и лениво сделал несколько шагов вперед.
- Так, значит, не пойдешь.
- Не пойду!
Незнакомый парень направился к ним, он тоже шел неторопливо, не спешил приблизиться, наверно, ему было интересно, как будут развиваться события без его вмешательства. Чернявый стоял на краю тротуара, с лица его сошла недавняя улыбочка, и ее место заняло хорошо знакомое Луке выражение. Это был тот самый взгляд, от которого у Луки леденела кровь в жилах. Теперь Лука твердо решил не уступать, хотя бы сопротивление и стоило ему жизни.
Лука внезапно обнаружил, что прежний страх и робость исчезли. Удивительно, но это было именно так. Он сейчас меньше боялся двух противников, чем одного, которого почти ежедневно встречал на улице.
- Здорово, кореш! - приветствовал Чернявый незнакомого парня и даже улыбнулся ему с чувством явного превосходства.
- Какой я тебе кореш, сопляк!
- М-да… - сразу потерялся Чернявый. - Здравствуй, Ираклий.
Ираклий обернулся к Луке:
- Иди сюда, не бойся.
- А я и не боюсь! - ответил Лука, переходя улицу.
- Что у тебя с ним за счеты?
Лука пожал плечами.
- Драться не побоишься?
Лука смешался.
- Ты грузин?
- Грузин… - ответил Лука.
- Как тебя зовут?
- Лука.
- А ну, пойдемте подальше, - обратился к обоим Ираклий.
Они прошли шагов пятьдесят. Ираклий остановился возле каких-то ворот и заглянул во двор. Лука невольно посмотрел туда же: подворотня и двор были пусты, никого не было видно.
- Ступайте и деритесь… - сказал им Ираклий, а потом обернулся к Луке: - Дай мне портфель, я подержу.
- С кем это я должен драться, неужели с ним? - засмеялся Чернявый. - Ведь если я его стукну разок, он ноги протянет! - Он сжал правую руку в кулак и медленно стал ее сгибать. - Ты посмотри, какие у меня мускулы?
Никогда в жизни у Луки так быстро и так сильно не колотилось сердце. Он побледнел, руки обмякли и повисли как плети. Когда противник с вызывающей смелостью вошел в ворота, Лука нехотя передал Ираклию портфель, успев при этом подумать: "Дать бы сейчас отсюда деру, а после сюда ни ногой, никогда в жизни!" Но не такой он был трус, чтобы поддаться этому позорному желанию.
Лука вошел в темную подворотню и приготовился к драке. Взглянув на противника, он подумал, что этот наглец, должно быть, еще никогда ни с кем не дрался. Он так смешно дергался и так неуклюже размахивал кулаками, что на какое-то мгновение Луке даже стало его жаль. Но он не стал мешкать, размахнулся и ударил кулаком в ненавистное лицо Чернявого. "Ой мамочка!" - взвыл тот и выскочил на улицу. Лука хотел дать ему пинка под зад, но едва достал убегавшего носком ботинка.
А сегодня, с опозданием явившись в школу, он обнаружил Ираклия, того самого "кореша", в собственном классе, смущенно сидевшего на последней парте. На перемене никто не вышел из класса, так как всех интересовал великовозрастный новичок, и все исподтишка его разглядывали.
Завидев Луку, Ираклий просиял и поднялся ему навстречу.
- Здорово, Лука!
- Здравствуй!
- Как живешь?
- Потихоньку.
- Ты больше не встречал того?
- Нет.
- И не встретишь. Второго такого труса на нашей улице нет и не было.
Одноклассники совсем опешили от того, что у Луки объявился такой дружок. Лука и Ираклий моментально поняли это, и свои прежние отношения, не сговариваясь, окружили еще большей таинственностью.
- А ты не видел его? - спросил Лука.
- Нет, не видел, - многозначительно улыбнулся Ираклий.
- А я бы очень хотел с ним встретиться.
- Да у него против тебя кишка тонка!
Весь класс, затаив дыхание, прислушивался к их беседе.
- Пошли во двор, покурим, - предложил Ираклий.
- Я не курю.
- Точно?
- Точно!
- Хотя да, я и забыл, что ты не куришь. Ну ничего, идем со мной просто так.
- С удовольствием, но мы не успеем, сейчас звонок будет.
- Правда?
- Да, сию минуту.
- Тогда пойдем на большой перемене.
Ираклий поднял руку, уже было взявшуюся за карман, и похлопал Луку по плечу.
Вскоре прозвенел звонок, и в класс вошел учитель грузинского языка и литературы Закария Инцкирвели, тщедушный седой старичок в золотом пенсне на большом, с горбинкой, носу. Закария Инцкирвели был старым педагогом, преподавал греческий и латынь в одной из тбилисских гимназий, но после изъятия их из программы взялся за родной язык и литературу. В нынешнем году его назначили классным руководителем, и он старался быть всегда строгим и справедливым. Справедливость его была признана всеми, а вот что касается строгости, то ребята быстро раскусили, что она была показной, и изрядно распустились, хотя и продолжали уважать старого учителя за его справедливость.
Инцкирвели, не читая списка, заметил новичка.
- Как твоя фамилия? - спросил он, садясь за свой стол.
Ираклий тотчас поднялся и вежливо ответил:
- Девдариани, уважаемый учитель.
- Имя?
- Ираклий.
- Кем тебе приходится Шалва Девдариани?
- Никем.
- Хороший человек был Шалва… Из какой школы тебя перевели?
- Из двадцать пятой.
Весь класс жадно внимал этому диалогу, всех без исключения интересовала биография новичка.
- Судя по всему, ты остался на второй год?
- Да, уважаемый учитель.
- Причем, если я не ошибаюсь, ты оставался дважды.
- Так точно, уважаемый учитель.
Любопытство класса было напряжено до предела, потому что второгодников все видели сколько угодно, а вот дважды второгодника видели впервые!
- Ты производишь впечатление вежливого юноши… Но, как видно, для того, чтобы перейти из класса в класс, одной вежливости недостаточно, - заключил Закария Инцкирвели.
Ираклий покраснел и, очевидно, разозлился, потому что на лице его появилась кривая усмешка.
- Садись.
Ираклий сел.
Классный руководитель раскрыл журнал, пробежал глазами список и стал кого-то разыскивать в классе. Взгляд его остановился на Луке.
- Почему ты пропустил первый урок?
- Я опоздал. - Лука встал.
- Пусть завтра же придет твоя мать.
- Мама не сможет прийти.
- Почему?
Лука не ответил.
- Я спрашиваю, почему она не сможет прийти!
- Уважаемый учитель… - С соседней парты поднялась Маико. - Мама Луки за пять дней до начала войны уехала на Украину, чтобы повидаться с мужем, и до сих пор не вернулась.
- Ах, вот как? Почему же ты ничего мне не сказал?..
- Не знаю… А зачем говорить?
- Ладно. Садись.
- А тетушку похоронили месяц назад, - помолчав, добавила Маико.
- Садитесь. Садитесь.
Маико и Лука сели.
У Луки вдруг испортилось настроение, как будто он впервые услышал о том, что его мать без вести пропала. У него закружилась голова и на лбу выступил пот. Ему даже показалось, что его затошнило от голода, он оперся локтем о парту и закрыл глаза.
- Что с тобой, Лука? Тебе плохо? - зашептал сидевший рядом Мито.
- Ничего. Ничего… Сейчас пройдет… - ответил Лука.
Глава восьмая
После уроков Закария Инцкирвели встретил Луку в коридоре и позвал его в учительскую. Там он подробно расспросил о матери, потом проводил Луку до лестницы и подбодрил его:
- Не волнуйся, она непременно вернется.
Когда Лука вышел на улицу, он увидел возле школьного двора Маико. Остальные разошлись по домам. Ираклий, который предложил Луке покурить на большой перемене, смылся после урока Закария Инцкирвели и добрых пять дней вообще в школе не появлялся.
Маико и Лука пошла вместе. Лука чувствовал, что Маико сгорает от нетерпения, хочет узнать, зачем Луку оставил после уроков классный руководитель, но она сдерживалась и не решалась задавать вопросы. А Луке не хотелось разговаривать, и некоторое время они шли молча. Улица была почти безлюдной. Два раза им повстречался патруль. Патрульные не спеша расхаживали по улицам, иногда останавливая прохожих и проверяя документы.
В полном молчании они миновали несколько улиц и подошли к парикмахерской. Эта парикмахерская приютилась рядом с домом Маико. Маико как будто догадалась, что Луке не хочется идти домой, и предложила: зайдем ко мне. Лука сначала отказывался, но потом согласился: ладно, зайду ненадолго.
Вокруг церкви стояли одноэтажные и двухэтажные домишки с крохотными деревянными балкончиками. Вымощенный речным булыжником дворик был чисто выметен. Лука и Маико пересекли двор и очутились за церковью возле голубой галереи. Маико достала из портфеля ключ, открыла дверь и пригласила Луку в дом.
Как только Лука вошел в полутемную прихожую, ведущую в еще более темную комнату, им овладело какое-то неприятное чувство, и он сразу же пожалел, что согласился сюда прийти. Он и сам не знал, отчего возникло это ощущение, но, едва войдя сюда, он уже мечтал поскорее очутиться дома. Он вспомнил, что обещал Андукапару вернуться пораньше. Во-первых, он должен принести ему хлеб, а входя во двор, он заметил, какая длинная очередь стояла у хлебного магазина. И во-вторых, надо помочь Андукапару клеить пакеты. Эту работу ему нашел Датико Беришвили. Он же приносил нарезанную бумагу и за каждый пакет платил Андукапару восемь или десять копеек.
Маико бросила портфель на тахту, покрытую ковром. Потом сняла синий жакет и повесила его на деревянную вешалку, прикрепленную к стене. Она взяла у Луки портфель и тоже небрежно бросила на тахту.
- Знаешь, Маико, пожалуй, я пойду.
- Посиди немного.
- Нет. Я обещал Андукапару принести хлеб.
- Я тебя не задержу.
- Нет… Нет…
- Андукапар немного подождет, ничего с ним не случится.
На застекленной веранде стояла тахта, комод и стол, покрытый клеенкой.
На столе возвышалась груда грязных тарелок.
- Вчера и сегодня с утра не было воды, - смущенно объяснила Маико, потом прошла в комнату и зажгла там свет.
Освещенная комната была намного просторнее, чем казалась ему из прихожей. Там тоже стояли стол и тахта. Вся обстановка состояла из двух никелированных кроватей, книжного шкафа, гардероба и венских стульев. С потолка на стену спускался пестрый персидский ковер, который целиком покрывал тахту. На стене поверх ковра висела выцветшая фотография женщины и мужчины в черной рамке.
- Это моя любимая тахта, - сказала Маико, быстро обошла стол и уселась на тахту среди мутак и подушек. Потом она поправила одну мутаку, подсунула ее себе под спину, вытянула ноги и удобно улеглась.
Лука как дурак стоял посреди комнаты и не знал, что делать: то ли сесть, то ли стоя наблюдать за причудами Маико. Она казалась очень довольной. Должно быть, ей нравилась тахта, которая придавала комнате уют и была, наверно, и вправду удобной.
- Я часто лежу вот так и мечтаю, - сказала Маико, - наши приходят поздно, и я всегда одна. Я очень люблю быть одна. - Теперь Маико перебралась на левую половину тахты. Опять поудобнее подложила под себя подушки и разлеглась, словно желая доказать Луке, что эта тахта для того лишь создана, чтобы такое крохотное существо, как она, могло лежать на ней, привольно раскинувшись и предаваясь мечтам.
- Хорошая тахта, - наконец признал Лука бесспорные достоинства тахты.
- Иди сюда, присядь.
- Я лучше тут сяду. - Лука выдвинул стул и сел.
- Знаешь, Лука, ты за этот год очень вырос.
- Не знаю. Я этого не замечаю.
- Да, очень… А я совсем не расту. Мама говорит, что я сразу вытянусь… Она тоже в детстве была такая, как я…
- Конечно, вытянешься…
- Хочешь, поиграем в карты.
- Я не умею.
- Ни одной игры не знаешь?
- Ни одной.
- Как смешно!
Потом наступило молчание. Молчание это длилось долго. Во всяком случае, Луке казалось, что они очень долго молчали. Лука встал и начал рассматривать фотографии, вставленные в рамки различной формы и размера. Почти на всех фотографиях была запечатлена Маико. Маико во всех видах - от колыбели до сегодняшнего дня. С родителями или одна. "Красивая, - подумал Лука, - или на снимках хорошо получается". Лука внезапно повернулся, словно хотел проверить: в самом деле Маико была красивой или казалась красивой на фотографиях.