Иван Петрович залопотал, как мог, что он приехал к профессору Гейденгайну работать. В университет. Работать к Гейденгайну. К Гейденгайну. Ангел снова сказал: "Карашо, Хайденхайн!" - осенил его своим большущим зонтом и повел из улицы в улицу, срезая путь где-то сквериком, где-то мелким переулочком, так что, если б Ивану Петровичу вздумалось вернуться на вокзал, он обратную дорогу не нашел бы нипочем.
Носильщик позвонил в какой-то дом, трехоконный по фасаду, бойко залопотал с хозяйкой, мгновенно уставившейся на мокрый желтый костюм, - Иван Петрович из всего скопления звуков разобрал только "фон Русслянд" и еще "херр профессор Хайденхайн". Затем хозяйка ввела его и носильщика в комнатку, очень чистенькую и милую, и стала что-то говорить. Иван Петрович в ответ только улыбался и неопределенно тряс головой. Тогда носильщик достал квитанцию и карандашом написал на обороте цифру, весьма подходящую, после чего Иван Петрович закивал головой уже вполне сознательно. Для увенчания достоинств квартиры носильщик подвел его к окну и, ткнув большим пальцем по дуге куда-то направо и напротив, победительно произнес: "Херрн профессор Хайденхайн! Лабораториум! Карашо!" Хозяйка покивала головой, но взгляда с костюма на окно не перевела. А носильщик снова хлопнул его по плечу, ткнул пальцем в пол и, почти перейдя на родной Ивану Петровичу русский, торжественно взгромоздил целых пять слов: "За една годзина вещ-щи тут!" - и ушел с квитанцией и хозяйкой.
Иван Петрович выглянул в окно. Дома напротив все - и двух- и трехэтажные - были в три окна по фасаду. Но один, поодаль, был окон в шесть, если не больше. И это его удовлетворило, и он наконец внимательно обвел взглядом комнату, а потом и свой костюм. Покачал головой: "Эк, как в Апраксином надули!"
И вдруг в нем проснулся классический страх россиянина: "А багаж!" Бог знает кому он отдал квитанцию, - что из того, что ангел в форме, коли не только носильщицкого номера не запомнил, но не заметил даже, была ли бляха с номером у поляка. Конечно, багаж не бог весть какой, но все же багаж - там тетради с записями, бельишко, три статьи, пальто! Там деньги в кармане сюртука - единственного! Обмишулят его, растяпу, вахлака рязанского, в чужестранном городе, где ни он никого, ни его самого никто не понимает!.. Не прожить ведь в этой желтой тряпке и без денег!.. Лишь могучим усилием воли заставил он себя ждать, одолевая и этот страх, и стыд за такие свои дурные мысли. Собственных часов по его достаткам еще не было заведено, и время тянулось совершенно мучительно. Однако все-таки раздался наконец веселый дверной колокольчик, тяжкие ангеловы шаги, и весь его багаж вступил через растворившуюся дверь в комнату. Иван Петрович радостно распахнул кошелек, но добрый поляк выбрал только две довольно скромные монеты, и тогда Иван Петрович с неожиданной для носильщика внятностью произнес: "Die Kneipe!" И услышал: "О, кнайпе! Карашо!" Большой перст ангела описал у окна дугу - теперь уже налево. Иван Петрович мигом переоделся в сухое, и когда вышли, то именно за левым углом обнаружилась великолепная маленькая "Кнайпе", где было пиво светлое и пиво темное, и хороший шнапс, и жареные колбаски, и даже бигос, и все недорого, отчего расставались они со Станиславом Даленским - так в миру звали ангела - долго, как и надлежит лучшим друзьям, даже когда они говорят на разных языках и именно когда на улице дождик.
А наутро желтый костюм был обнаружен отглаженным, правда несколько укоротившимся, да замечательная его окраска сделалась не совсем ровной и отчего-то впрозелень. Тем не менее Иван Петрович нашел, что смотрится в нем хоть и не так, как Цион во фраке, но все-таки недурно, и, перейдя улицу наискосок, вступил под своды лаборатории Рудольфа Гейденгайна, имея цель элегантно и победительно доказать светилу задерживающее действие атропина на секрецию поджелудочной железы.
Ему очень нужно было это доказать, и как можно убедительнее, поскольку надо было наконец объявить миру о плоде своей первой научной любви, то есть попросту напечатать эту работу. Какой от нее прок, когда валяется в ящике: не для того делалась. Не назовешь ведь публикацией две строчки в печатном протоколе: "2. Павлов и Афанасьев говорили о своих исследованиях над панкреатической железою". Но куда сунешься, коли тебя никто не знает? Вот Людвиг в своих "Трудах Лейпцигского физиологического института" печатает только то, что у него на глазах в его институте сделано. Работал у него Сеченов, работали Цион, Бернштейн, Устимович, Пашутин, ездили к нему Овсянников, Чирьев, Бакст, Ворошилов - напечатаны статьи. А то, что сделано в Петербурге, чаще печатает Пфлюгер, но и к нему в Бонн тоже просто так не пошлешь. Он же открывает статью и, только в чем-то усомнится, принимается сам пересчитывать данные. Найдет случайную марушку, и - все в корзину. Был бы Илья Фадеевич, он бы удостоверил, что опыты чисты и точны, - так его нет. Кого просить? Овсянникова? Тарханова? Ни за какие коврижки! А Устимович для Пфлюгера все равно что сам Иван Петрович, лицо неведомое. К тому же, поскольку речь о поджелудочной железе, нет лучшего авторитета, чем Гейденгайн. Но он, говорят, и колюч, и насмешлив - немцы очень его не любят.
Год ждал, ехать было не на что, стипендия - четвертной в месяц. Только проработав после Чирьева ассистентом полтора семестра, получил вознаграждение - триста рублей. Написал за Устимовича письмо: не дозволите ли моему ассистенту приехать к вам поработать? Патрон расчеркнулся.
Пришел ответ: "Высокочтимый коллега! Недостатка места в моем, в общем-то мало кем посещаемом институте еще никогда не было. Ваш господин ассистент в любое время сможет найти у меня приют". И дальше - что хорошо бы уведомить заранее, чем господин намерен заняться, не будет ли нужды в специальной аппаратуре и в какой именно, ибо инструмента у них вдосталь, только нет приборов для газометрии.
Господин ассистент сообщил, чем намерен заняться, - новый ответ: быть того не может, жду, рад буду убедиться, что не прав. Треть вознаграждения - на уроки разговорного немецкого. На дорогу в оба конца и за багаж - почти всю вторую: девяносто без малого рублей. Прочее - на два месяца житья. Слава богу, экономия на третьем классе позволила купить костюм…
И только Иван Петрович раскрыл дверь указанной служителем большой лабораторной комнаты, где было много людей, - верно, что-то обсуждалось, - как сидевший на углу стола субтильный, лет сорока господинчик со встрепанной рыжеватой бородкой, с пейсами соскочил, вперился в его костюм бесовскими карими глазами, которых и очки не гасили, и, тыча пальцем, точно уличный мальчишка в нелепого прохожего, захохотал: "Der Kanarienvogel! Ха-ха!.. Herr Kanarienvogel! Хи-хи!" И за ним вся комната закатилась смехом.
Слова были понятны - кричал он на "хохдойч", на литературном немецком. Иван Петрович сразу перевел в уме: "Канарейка! Господин Канарейка!" Нет, правильней - "Господин Канарейкин!"
Растерянно понюхал свой рукав, словно бы пробуя запах цвета. И сам рассмеялся.
И это все решило.
9
"Моему пребыванию в Бреславле во время летнего семестра 1877 года я обязан тем, что мне удалось продемонстрировать проф. Гейденгайну, согласно его желанию, два наших, сообщенных совместно с Афанасьевым, опыта о тормозном действии атропина на секрецию поджелудочной железы (данный "Архив" т. XVI с. 173)", - так начиналась пятая статья "von joh Pawlow aus St. Petersburg" - "Ив. Павлова из С.-Петербурга", из тех его девяти, которые Эдуард Пфлюгер опубликовал в своем знаменитом "Архиве", то есть "Повременнике общей физиологии человека и животных".
Называлась она "Дальнейшие материалы к физиологии поджелудочной железы", отчего и лучше именовать ее просто "пятой". Свет она увидела в XVII томе "Архива", втором за 1878 год. А четыре предыдущих, в том числе и конкурсное сочинение, были все разом напечатаны в шестнадцатом. И надо же, чтобы именно первая из тех четырех, которая собою открывала столь пышный его дебют на европейской научной сцене, начиналась с ошибки в самом имени автора! Не "von Ioh. Pawlow", как во всех, a "von S. Pawlow".
Разговор переведен на статьи не случайно, ибо только в них да еще в двух письмах Гейденгайна - все сведения о том, что было с Иваном Петровичем в Бреславле после той веселой встречи, ему оказанной.
Вот, например, в пятой статье Иван Петрович дальше написал, что из тех продемонстрированных в Бреславле экспериментов только один опыт - именно с постоянной фистулой Бернштейна - дал желанный результат. А в другом опыте, проведенном на собаке, оперированной по способу Гейденгайна, никакого действия атропина доказать не удалось. И это, конечно, дало глубокоуважаемому профессору повод по-прежнему считать, что данное вещество неспособно тормозить секрецию и сомневаться в правильности суждений коллеги Павлова и коллеги Афанасьева, ныне где-то под Рущуком исполняющего в лазарете свой военно-лекарский долг.
Поражение?
Нет, ничья: один - один. Причем спустя полгода Иван Петрович в Петербурге установил причину неудачи, - смотри все ту же пятую статью: мэтр в том опыте навязал ему слишком малые дозы атропина. Так и рисуется картина, в которой Гейденгайн сам хватается за шприц, чтобы собственноручно впрыскивать собаке сей медикамент, - как же при его темпераменте удержаться от рукодействия, коли на его глазах решается вопрос, прав ли он, Гейденгайн, или нет. Ведь это же им было сказано в свое время: "Я еще ни разу не предпринимал такого рода опыта, который был бы так богат собачьими жертвами и так беден соответственными результатами", - поскольку после операции на панкреатической железе собаки попросту нередко дохли.
Но еще не ведая, что ему придется признать полную победу "господина Канарейкина" - еще при той ничьей, - Гейденгайн не счел возможным навязывать Ивану Петровичу никаких поправок к его диссертации. Напротив, предложил отправить ее Пфлюгеру в первозданном виде и даже согласился уведомить сурового издателя, что этот труд "милого господина доктора" им читан и тот опыт с фистулой Бернштейна он видел собственными глазами. Увы, делать это уместно лишь при случае - ведь Пфлюгер по меньшей мере удивится рекомендации, даваемой петербургской работе из Бреславля. Открыть двери дебютанту должна хорошая статья о хороших наблюдениях, выполненных в здешних стенах, что уж само - рекомендация. А вот в письме, к такой статье приложенном, можно упомянуть обо всем прочем - через неделю посылайте вслед ей в Бонн хоть всю пачку сочинений: там вас уже будут ждать, милый доктор…
Да, вот именно так: не с церемонностью, не "уважаемый коллега", a "Lieber Herr Doctor", "милый", "дорогой" - письма тому свидетельство - называл Рудольф Гейденгайн этого бородатого русского студиозуса, навек у него запечатлевшегося непременно в дешевом канареечном костюме, хотя Иван Петрович и в черном сюртуке, бывало, появлялся. И заразительно хохочущим, коли поймет очередную остроту, хотя чаще был он отрешенным. И непременно говорившим по-немецки с кошмарным произношением, хотя оно день ото дня все-таки становилось понятнее.
И всегда блистательно думавшим на языке профессиональном!
Вот уж это бреславльский мэтр вывел, еще не успев привыкнуть к его речи, из двух статей, которые гость сразу выложил вслед за своею диссертацией на профессорский стол (а прекрасно писать по-немецки отсутствие слуха господину Канарейке вовсе не мешало).
Статьи назывались так: "О рефлекторном торможении слюноотделения" и "Экспериментальные данные об аккомодационном механизме кровеносных сосудов". Однако стоило пробежать первые строки - и сделалось ясно, что обе они, посвященные предметам столь далеким друг от друга, сейчас ему, Гейденгайну, предъявлены как дополнительные аргументы к спору о поджелудочной железе, заранее милым доктором заготовленные.
И, добывая их, эти доводы, милый доктор, прежде чем отправиться в Бреславль, во-первых, испытал на прочность угадываемое им главное возражение будущего оппонента - слюнную железу! И, представьте, доказал, что раздражение чувствительных нервов не только эту железу стимулирует, как у Овсянникова с Чирьевым, но может и тормозить ее, если раздражения слишком велики, - например, при действии на нерв сильного тока, либо при вскрытии брюшной полости.
А значит, эта железа, столь совершенно вам знакомая, Meinherr Proffessor, тоже подчинена механике нервного антагонизма - той, которую милый доктор высматривает в управлении работой железы панкреатической!
Но ему и того показалось мало. И вот он уже извлекает другие опытные факты - прелюбопытные:
…что кролики, оказывается, отличаются от всех животных тем, что их поджелудочные железы совершенно нечувствительны к атропину, отчего опыты на них с этим препаратом бессмысленны;
…что кураре, нервный яд, каким все вивисекторы Европы обездвиживают животных, сам по себе тоже способен и возбуждать, и тормозить - в зависимости от дозы - и слюнную, и поджелудочную железы;
…и что падение давления крови в любых сосудах - в тех случаях, когда их расширение считали пассивным, - тоже непременно зависит от рефлекторных актов!
И, кстати, эксперименты с измерением давления внутри артерий при различных нагрузках этот Glänzenderkopf там, у себя в Петербурге, ставил без кураре - по собственной простой и, право, гениальной методике.
Он всего лишь приучил подопытную собаку спокойно, даже чуть ли не с радостью переносить неприятные манипуляции, просто выдрессировал ее тем, что в клетке заставлял ее изрядно попоститься, а во время опыта кормил. И эта Promenadenmischung нетерпеливо ждала там, в виварии, когда же ее наконец поведут на поводке. Радостно вбегала в лабораторию, сама вспрыгивала на доску операционного стола. Терпела привязывание, разрез артерии и боль от трубки, вставленной в сосуд, потому что знала, ей сейчас поставят мясную похлебку да еще и обласкают! И оттого не давала в эксперименте никаких посторонних реакций, из-за которых давление крови у животных, как всем известно, скачет бесконтрольно. И ее покорное собачье спокойствие позволяло достоверно регистрировать, как давление, подскочившее после изрядной водной нагрузки, через считанные минуты неизменно возвращается к нормальному уровню.
Право, господин студент готов был - стоило лишь кивнуть - вот так же и в Бреславле выдрессировать собаку для таких же опытов. И вообще показать здесь все свои эксперименты - не потому совсем, что ему будто бы не поверили. Нет! Уже при первой его демонстрации стало видно, что он наслаждается самим повторением послушного результата, точно ребенок - перипетиями любимой сказки, бог весть в который раз ему рассказываемой. Но грех было бы позволить ему тратить на это лишний день - благо судьба принесла сюда господина Канарейкина с его любовью к поджелудочной железе в самую подходящую минуту, ибо Людимар Германн как раз затеял написать руками двух десятков крепких физиологов - германских, австрийских, швейцарских - многотомный "Handbuch der Physiologie" - фундаментальный свод всех знаний, накопленных к сегодняшнему дню. И "Высокочтимому Коллеге Гейденгайну" тоже досталось от него полтома - "Физиология отделительных процессов". Посему вся лаборатория занята одним - экспериментальным разъяснением вопросов, без ответов на которые раздел не получится связным. И милый доктор тоже заполнит некий пробел. Он, кстати, проронил что-то о нелюбви к гистологической работе, так пусть и делает работу с гистологическим уклоном!..
И, подумав так, профессор Гейденгайн - автор клянется, что мысли эти угаданы им достоверно, - поручил Ивану Петровичу исследовать изменения, какие могут возникнуть и в общем состоянии животного, и в самой поджелудочной железе, если проток, по которому секрет вытекает в двенадцатиперстную кишку, по какой-либо причине окажется непроходим. Вопрос не праздный - такая ситуация стандартна при воспалениях, и в самой железе возникших, и перешедших с желчных путей, и при кишечных катарах! Воспроизвести ее проще простого: перевязать проток, и все. Полтора десятка кроликов дадут вполне достаточный материал, чтобы прорисовать типичную картину изменений, - за два месяца гость и работу эту выполнит, и написать статью успеет, не надрываясь слишком, благо смешная причина его нелюбви к гистологии выяснилась и с легкостью устранена. ("Бог мой, рисунки с препаратов мы закажем какому-нибудь нашему умелому студенту!")
…Нет, Гейденгайн недооценил въедливости Ивана Петровича.
"Милый доктор" твердил, что каждый из шестнадцати прооперированных им кроликов должен прожить не меньше месяца, - дескать, лишь тогда экспериментальную болезнь можно считать полновесной. И горевал, что три из них сдохли из-за неудачных фистул, - ведь для достоверности он по нескольку раз зондировал перевязанные протоки: у каждого ли кролика железа продолжает работать и сохраняет ли добытый сок способность переваривать белки и крахмал?..
Более того, он многократно химически исследовал мочу каждого кролика: не появляется ли в ней сахар вследствие страдания железы? И еще - количество сахара в крови: не меняется ли оно, особо в артериальной, особо в венозной, - хотел проверить какое-то предположение Циона о происхождении диабета.
И попытался выяснить, не всасывается ли в кровь из железы фермент трипсин.
И, наконец, когда дело дошло до гистологических препаратов, то срезы тканей железы он непременно обрабатывал и окрашивал по нескольким методикам и лучшей считал одну из самых трудоемких, требующую многодневной работы.
И сверх всего - для сравнения еще поставил на двух собаках опыты с перевязкой протоков слюнных желез и многое другое готов был еще придумать.
Но иссякло время, и его деньги - тоже. Об окончании сочинения еще и речи быть не могло - увез в Петербург толстенную пачку протоколов и записей. Правда, уже в середине сентября прислал готовую статью, но предельно осторожную: "Результаты моих наблюдений, которые требуют продолжения, я предлагаю ниже… Исследование этого пункта составляло отправную точку наших экспериментов. Однако мы не смогли пойти дальше сообщенных здесь необходимых предварительных опытов, потому что они поглотили все время моего краткого прерывания в Бреславле".
И наотрез отказался обнародовать данные, в которых имелись колебания, не дозволяющие строгого вывода.
Гейденгайн в письмах, присланных в Петербург, например, безуспешно пытался уговорить его хоть как-то упомянуть про исследования содержания сахара в моче и крови. Этот момент весьма уместно было бы осветить в его полутоме "Handbuch der Physiologie". Ведь там надлежит точно подсказать читателю-физиологу, где найдет он подробное освещение каждого отдельного вопроса - вот так: "По наблюдениям И. Павлова (Arch f. d. ges. Physiol, Bd. XVI, S. 124, 1878)". Или: "Афанасьев и Павлов раздражением других чувствительных нервов получали такой эффект… (ibid. S. 182)". И снова: "По исследованиям Павлова…" Но милый доктор оказался непреклонен - и прекрасно!..