Степан Александрович вдруг вдохновился. Он с чувством поцеловал протянутую ему руку и сказал взволнованно:
- Клянусь сделать все, от меня зависящее!..
- Итак - союзники… Вы знаете, ваша фраза просто умилила меня. "Я не за этим приехал на войну!" Правильно!
- Да… я приехал… с другой целью… (Степан Александрович даже вздрогнул от неожиданно осенившей его мысли.) Марья Николаевна, вы, кажется, хорошо знакомы с главнокомандующим?
- А что?..
- Мария Николаевна… у меня есть проект спасения России!..
- Говорите.
Путаясь и заикаясь, начал Степан Александрович излагать философию Беркли и, постепенно загораясь, перешёл к великому её значению при настоящих условиях.
Прекрасные черные глаза, не мигая, смотрели на него и никак нельзя было понять, проходят ли сквозь пламенные мысли Степана Александровича или отражаются вместе с пламенем свечки.
Как бы там ни было, но Мария Николаевна вдруг встала, перекрестила Лососинова, поцеловала его в лоб и сказала:
- Господь да хранит вас! А письмо в Бердичев дам вам завтра.
И ушла из комнаты, грустно оглядев три пустые постели.
Оставшись один, Степан Александрович, по крайней мере, ещё целый час восхищался своей добродетелью… Мысль, что теперь он наконец близок к осуществлению великой идеи, приводила его в восторг.
Наконец он задремал, и тут ему вдруг приснилась Нина Петровна в совершенно раздетом виде и так ему улыбнулась, что он проснулся, задыхаясь, с сильным сердцебиением.
Он знал, что Нина Петровна помещается одна в комнате второго этажа, знал он и то, что Нина Петровна ещё в Москве неоднократно выказывала ему своё благоволение. И вот, плохо даже соображая, что делает, он накинул шинель, надел носки, чтоб не простудиться на каменном полу, и пошёл ощупью по направлению к лестнице. Осторожно поднявшись, он секунду соображал и затем двинулся по тёмному коридору, держась за стену и стараясь угадать желанную дверь. Разгорячённому его воображению за каждой дверью слышалось горячее дыхание Нины Петровны, но возле одной он остановился решительно. Здесь пахло "её" духами. Он тихо стал поворачивать дверную ручку, но в этот миг яркий свет прорезал мрак позади него.
Мария Николаевна стояла со свечкой в руке на пороге своей комнаты и беззвучно смеялась.
- Пойдёмте, я вас провожу, - прошептала она наконец и пошла вперёд с деловым видом, наклонив голову.
Степан Александрович шёл за нею, кутаясь в шинель и в полном остолбенении.
Она свернула в какой-то коридорчик и вдруг остановилась перед маленькой дверью.
- Вот, - сказала она, смеясь. - Нате свечку.
Степан Александрович вошёл в дверь и вне себя от конфуза заперся.
Все было тихо. Он просидел десять минут, двадцать, полчаса, наконец, решив, что все угомонилось, задул свечу и осторожно отворил дверь.
- Зачем же вы свечку-то потушили? - послышался в темноте недовольный голос. - У меня спичек нет. Ну, пойдёмте, я вас доведу до лестницы.
И, взяв его крепко за руку, повела на площадку.
- Идите осторожно, не оступитесь, - произнесла она, когда Степан Александрович стал спускаться. - И как можно в одних носках? У вас нет ночных туфель? Я вам пришлю завтра солдатские. Покойной ночи. Счастливый человек! Будете спать! А я уже пять лет не сплю по ночам. Пожалуй, буду сейчас писать для вас письмо…
И, зевнув, она исчезла во мраке.
Глава VIII
ИСТОРИЧЕСКИЙ ДЕНЬ
Город Бердичев во времена дикого царизма и кровожадного юдофобства был обычно синонимом ярко выраженных сторон еврейской нации. Говорили, например: "У нас в доме шесть зубных врачей. Просто не дом, а сплошной Бердичев". Или: "Я думал по виду, что он коренной русак, а заговорил: Бердичев".
И тем не менее штаб главнокомандующего юго- западного фронта помещался именно в Бердичеве.
Поэтому вагоны поездов, направлявшихся в этот город, были обычно переполнены офицерами всех родов оружия.
Тут были и прапорщики из интеллигентов, размякшие от жары, с расстёгнутыми воротами гимнастёрок. Были гвардейцы, шикарно расхлябанные и державшие мундштуки необыкновенно длинными аристократическими пальцами. Были бравые армейские поручики, спорившие на тему, что лучше потерять: руки или ноги, были генералы, важные и неважные, кстати, очень любопытный факт: кажется, все у генералов одинаковое: и погоны, и знаки отличия, и лета. А вот у одного есть, а другого нет самого этого генеральства - изюминки этой нет, не имеющей названия на человеческом языке. Перед одним генералом прапорщик грудь выкатывает колесом и распластывается от чести, а другому еле козырнёт одним пальцем - и генерал ничего. Сам чует, что его бог чем-то обидел, а чем и сам не знает, но терпит!
Впрочем, Соврищев одинаково боялся всякого генерала.
Не желая объяснять это просто трусостью, он утверждал, что сознание чужой власти подавляет его психику и не даёт нормально развиваться его индивидуальности. Поэтому он обычно старался не попадаться генералам на глаза.
Но чем ближе подъезжали друзья к Бердичеву, тем мучительнее становилось количество и качество генералов. Лезли они в вагоны десятками и были все с тою самою изюминкой, так что Соврищев под конец все время стоял, вытянувшись, не куря и не мигая глазами, накапливая в малоталантливом сердце своём лютейший гнев на гениального неоценённого им друга.
На подъездных путях к станции Бердичев потянулись синие, как спелые сливы, пульмановские вагоны с огромными завешанными шторами окнами.
У их входов стояли неподвижные часовые, при входе генерала лихо отводившие в сторону ружья. В одном из незавешанных окон мелькнула такая важная седая голова, что у Соврищева от почтения как-то дурно стало во рту, словно он раскусил одуванчик.
Наконец остановился поезд, и генералы хлынули из вагонов, словно ещё поважневшие от близкого присутствия штаба.
Соврищев отдохнул и даже нашёл в себе силы в давке слегка притиснуть ехавшую в поезде полную и грустную еврейку, на что та сказала: "ой, как же вы меня пожали, молодой офицер".
Сев на извозчика, Степан Александрович сразу скомандовал:
- В штаб главнокомандующего! - к великому негодованию Пантюши, считавшего, что прежде необходимо позавтракать.
Но Степан Александрович, чувствуя, что близится миг его торжества, естественно, волновался, и всякое промедление причиняло ему невыносимые моральные страдания.
- У меня письмо к его высокопревосходительству от её превосходительства Марии Николаевны Перчаевой, - сказал Степан Александрович дежурному офицеру, очень элегантному офицеру с аксельбантами и с выражением ума и любезности на бритом лице.
- Я могу передать.
- Нет, господин капитан, это лишь рекомендательное письмо, но мне надо главнокомандующего по личному, т. е. не по личному, а наоборот… т. е. я должен сам переговорить с его высокопревосходительством.
- Вам надлежало заранее записаться… Сейчас приём. Гм! Перчаева? Это та самая Перчаева?
- Та самая.
- Я доложу. Хотя… (он удалился, пожимая плечами и вертя в руке письмо).
Расхаживая по широкому коридору, Степан Александрович живо вспомнил те времена, когда он держал в гимназии выпускные экзамены.
- Пройдите, - сказал, вернувшись, капитан, - но в другой раз имейте в виду, что у нас непременная запись. Ну, знаете, просто нельзя без записи - весь фронт лезет, а главнокомандующий фантастически занят… сверх головы ещё вот столько (капитан показал на пол-аршина выше своей головы). У него железные нервы, но и он не выдерживает… ответственность неимоверная.
Туго пришлось Соврищеву, совсем плохо пришлось от кучи генералов, сновавших взад и вперёд. В особенности пугал один худой генерал с очень подвижными плечами и странным тиком. Он все время тёрся ухом о плечо и в то же время пытался лизнуть языком кончик носа. "А что если остановится и распечёт, - думал Соврищев. - Тогда одно средство - умереть!"
Но их ввели в обширную приёмную главнокомандующего.
Полукругом стояли посетители: дамы, штатские, старики, военные.
Седобородый генерал, похожий лицом на царя Додона, окружённого кучею генералов, обходил их и тихо спрашивал, словно исповедовал. И просители бормотали, что-то всхлипывая или просто откашливаясь, смущённые величием лица, к ним обращавшегося, и сознанием важности минуты.
Главнокомандующий в руках мял письмо Марии Николаевны.
- Это вы - Лососев? - спросил генерал.
- Лососинов, ваше высокопревосходительство, так точно, я, имею честь явиться.
- Здесь пишут, что вы придумали что-то для спасения нации?
- Так точно, ваше превосходительство!
- В чем же дело? - недоуменно спросил главнокомандующий, и все генералы затихли, тоже недоуменно хлипнув носами.
В этот миг Пантюша оперся лицом в спину Лососинова и дрожа пробормотал: "Поедем в Москву!"
- Дело в том, ваше высокопревосходительство, что это не я, а английский философ Беркли, я только являюсь передаточной инстанцией.
- Англичане наши союзники. Ну?
- Совершенно верно. И вот видите ли… надо внедрить солдату идеалистическое миросозерцание, ваше превосходительство.
- То есть? Потрудитесь объяснить.
- Внушить ему философию Беркли… т. е. что все есть наше представление, ваше превосходительство, т. е. что ничего не существует, ваше высокопревосходительство, вне воспринимающего субъекта.
- Я вас не понимаю.
- О, это очень просто, ваше высокопревосходительство, - с живостью забормотал Степан Александрович, в то время как кругом воцарилась мёртвая тишина. - Ну вот, например, снаряды… их нет на самом деле.
- Т. е. что вы этим хотите сказать? У кого это нет снарядов?
- Ни у кого. Снаряд - это комплекс восприятий… Или ещё проще… вот вы, ваше высокопревосходительство, стоите передо мной. Теперь вот я закрываю глаза, и вы, ваше превосходительство… не изволите существовать. (Степан Александрович хотел сказать "не существуете", но решил, что это будет непочтительно по отношению к генералу.)
И, сказав так, он закрыл и вновь открыл глаза.
О, лучше бы он никогда не открывал их, ибо страшно было то, что он увидел.
Он увидел, как понемногу начал багроветь генерал. Краска стала заливать его лицо, начиная снизу и кончая лысиной, причём на генеральском лице сменилась в течение двух-трёх секунд вся гамма красных тонов, начиная от розового тона флорентийского заката и кончая темным цветом старого бургундского.
- Что же это такое, господа? - проговорил генерал, обращаясь не то к своей свите, не то вообще ко всем присутствовавшим. - Я командую десятью вверенными мне моим государем армиями, я не сплю ночей, я изнемогаю от трудов, и вдруг я не буду существовать, когда какой-то неизвестный уполномоченный закрывает глаза? Как вы смеете приходить ко мне с подобными проектами! Как вы осмелились оторвать меня от служения моей родине!.. Мальчишка! Молокосос! Очень мне нужны ваши глаза! Я вас прикажу арестовать, господин уполномоченный, за оскорбление главнокомандующего. Вы у меня тридцать суток просидите… Наглость какая… Господа! Ну что же это такое? Куда мы идём?
И вдруг более спокойным тоном генерал произнёс:
- А Марии Николаевне скажите, чтоб таких дураков она ко мне больше не присылала!
И пошёл к следующему просителю.
Степан Александрович опомнился, только дойдя до конца коридора.
- Я сам, знаете, не чужд философии, - говорил вежливо капитан, провожая его, - иной раз, знаете, приходит в голову мыслишка. И я вас отчасти понял… но, по-моему, вы делаете одну ошибку… ну по отношению к нижним чинам… и даже к обер-офицерам ваша теория, может быть, и справедлива… Возможно, что когда вы закрываете глаза, они действительно смываются… но к штаб-офицерам и к генералам это неприменимо. Слишком, знаете, ответственные должности… Ну как же возможно, чтоб главнокомандующий и вдруг перестал существовать хотя бы на пять минут? Ему ведь и отпуска не полагается. Весь штаб моментально разлезется… все пойдёт к чёртовой матери… А он, вы заметили, вспылил. Нервы. Железные, не отрицаю, но нервы. У него больное место, что ему не доверяют и за ним следят, а вышло, что вы как бы намекнули… что за ним нужен глаз да глаз…
Степан Александрович тут вспомнил о своём спутнике.
Бледный, как полотно, стоял, странно приплясывая, позади него Пантюша и, щелкая зубами, бормотал:
- Где тут оправляются?
Глава IX
ЕЩЁ ИСТОРИЧЕСКИЙ ДЕНЬ
По возвращении из Бердичева наши друзья нашли склад в сильном волнении. Утром приехал из Киева особоуполномоченный и привёз какую-то новость, которую сообщил только Марии Николаевне, но почему-то все вдруг поняли, что новость эта важности чрезвычайной, и каждый стал делать вид, что он отлично знает, в чем дело, но не говорит, ибо поклялся свято соблюдать тайну.
Озабоченность Марии Николаевны избавила Степана Александровича от неприятного рассказа о поездке. Она только спросила:
- Ну, как главнокомандующий?
На что Степан Александрович ответил:
- Спасибо, очень заинтересовался.
Хотя особоуполномоченный, вследствие зубной боли, весь день не выходил из своих комнат и секретаря принимал в спальне, тем не менее все откуда-то узнали, что через два дня склад посетит государь, государыня и августейшие дети.
Секретарь отправил в этот день с десяток шифрованных телеграмм, чтоб вызвать в Лукомиры всех заведующих поездами-складами. По углам шушукались, говорили, что ни одно царское посещение не обходится без наград - орденов или ценных подарков - портсигаров, часов и т. п.
Князь и Грензен спорили всю ночь о том, будут ли давать ордена с мечами и с бантом, с одними мечами или без мечей и без банта. В конце концов, князь назвал Грензена неприличным словом, тот обиделся и оба уснули.
Тогда Степан Александрович тихо сказал Пантюше, поворачивая к нему своё похудевшее от волнения лицо.
- Ты знаешь, что я сделаю? Когда государь вылезет из автомобиля, я паду к ногам его величества и доложу ему все. Государь, конечно, ухватится за мою идею, и старому идиоту нагорит так, что он будет помнить.
Соврищев только вздохнул и заказал себе сон: благотворительный бал в Охотничьем клубе. И действительно приснился ему клуб, но вместо барышень сидели все полные генералы, и все они чесали себе ухо погоном и пытались лизнуть кончик своего носа.
Только за два часа до назначенного срока особоуполномоченный счёл возможным оповестить сослуживцев о выпавшем на их долю счастье.
Особоуполномоченный был худой, невысокий человек, умный и проницательный, очень образованный и очень хитрый, один из тех, которые при случае делаются Наполеонами и Августами.
Но, конечно, все были готовы задолго.
Нина Петровна и Лиля казались настоящими снегурочками (по меткому сравнению Соврищева).
- Вы - снегурочки, - сказал он, - но не вы таете, а я таю, глядя на вас.
Всем служащим было приказано сидеть на своих местах и работать как ни в чем не бывало.
Все уполномоченные должны были выстроиться перед зданием склада. Мария Николаевна и особоуполномоченный поехали на вокзал.
В тот самый час, когда царский поезд должен был прибыть в Лукомиры, разразилась ужасающая гроза, продолжавшаяся всего десять минут, но успевшая превратить дорогу в грязное чёрное месиво.
Это несколько задержало приезд их величеств и ещё больше усилило волнение ожидавших.
Но в Подолии грозы, не в пример нашей полосе, не сопровождаются трёхнедельным ненастьем.
Выступило солнце, и скоро на дороге к складу показался первый автомобиль - темно-синий автомобиль, блестящий как зеркало.
Из автомобиля торчали военные фуражки.
За первым показался второй, за вторым - третий.
Тут надо рассказать одно происшествие.
В городе Лукомирах была команда идиотов.
В деревнях во время мобилизации их забрали как глуповатых парней, но они оказались просто идиотами, а потому их решили утилизировать для простейших работ: копания выгребных ям и таскания грузов.
И вот подольский губернатор почему-то выстроил команду идиотов на вокзальной площади, а когда царь вышел на крыльцо и, удивлённый несколько странным видом солдат, спросил, кто это такие, губернатор ответил: Это идиоты, ваше императорское величество!
Государь усмехнулся.
Когда подъезжали к складу, он увидал по обе стороны двери полукругом выстроенных уполномоченных. Наклонившись к губернатору, царь спросил тихо: Это тоже… идиоты? И получил странный ответ:
- Уполномоченные, ваше императорское величество!
Когда царь вылезал из автомобиля, Соврищев должен был ущипнуть себя, чтобы убедиться, что он не сидит в кино или не рассматривает номер "Искр" - воскресного приложения к "Русскому слову".
Государыня шла рядом с особоуполномоченным, а позади двигалась блестящая толпа: граф Фредерикс, Воейков и прочие, кто обычно сопровождал высоких особ в подобных случаях.
К удивлению и к невыразимой радости Пантюши,
Степан Александрович не кинулся к ногам монарха по причине не высохшей ещё почвы, а только почтительно наклонился, как и все прочие.
Государь милостиво подал всем руки, а наследник, вдруг подбежав к одному из представлявшихся, спросил: "Вы аэропланов боитесь?" На что тот ответил:
- Привык, ваше императорское высочество.
Государыня всем дала поцеловать свою руку.
О целовании её руки накануне было целое совещание. Грензен, бывавший при дворе, разъяснил, что, во-первых: руку нельзя поднимать, а целовать на той высоте, на которой её государыня подала; во-вторых, руку нельзя брать, а лишь поддержать, сложив четыре пальца и оттопырив кверху большой.
Пантюша так и сделал, но, к его ужасу, в тот самый миг, когда он целовал государыне руку, та о чем-то спросила его, но так тихо, что он от волнения не расслышал. Пантюша, однако, нашёлся и пробормотал что-то тоже совершенно неразборчиво.
Затем все проследовали дальше.
В самом складе не обошлось без приключениий. Бухгалтер, растерявшись, не поцеловал руку царице, а лишь потряс её. Писарь, которому было приказано писать, как обычно, привлёк внимание наследника своим почерком.
- Как он красиво пишет! - воскликнул цесаревич. Напишите мне что-нибудь.
И писарь написал ему удостоверение: "Дано сие Его Императорскому Высочеству в том, что он действительно состоит наследником цесаревичем. Все начальствующие лица и общественные учреждения благоволят ему оказывать полное содействие".
Над столом писаря висел календарь с изображением царской фамилии. Фредерикс указал на него государю. Наследник и дочери обступили календарь и старались узнать себя.
Из генералов в особенности подействовал на Соврищева Воейков, имевший тогда особенно важный вид в связи с открытием в его имении водного источника "Куваки". О нем писал тогда Мятлев:
И я воды твоей, Воейков,
Источник чистый признаю.
Наверху был сервирован чай, за которым присутствовали кроме высоких гостей Мария Николаевна, особоуполномоченный и заведующие поездами.
Среди заведующих поездами были петербуржцы из высшего общества, и они ловко сумели занять великих княжен, перемывая косточки разным придворным старушкам. В особенности отличался один худой дипломат, изобразивший, как старуха Хвалынская ссорится с попугаем.