Степан Александрович смотрел на все это, и ему вдруг вспомнилось, как во всех исторических романах описывались великие карьеры, сделанные именно в такие моменты.
Итак, например, как стал фаворитом маркиз де-ла- Кордон-вер?
Во время парадного обеда у короля он по выражению лица последнего понял, что королю необходимо отлучиться на пять минут. Де-ла-Кордон-вер, громко захрипев, сделал вид, что он смертельно подавился костью. А когда все обедавшие, обступив его, били его по спине и дёргали за нос, король успел сбегать и вернулся в превосходном расположении.
А герцог де-Кавардак, изумительно ловко на балу вправивший обратно выхлестнувшийся из корсажа стан Марии Медичи?
И вот Степан Александрович решил встать, обратиться к царю и произнести по-французски:
- Sir! Le salue de la nation est dans ma tete! Permetez-moi de parler!
Кровь застучала у него в висках, а сердце захолонуло, словно он собирался войти ночью в спальню малознакомой дамы.
Но в тот миг, когда он уже почти встал, раздался крик.
Пантюша опрокинул себе на колени стакан чая и, подпрыгнув от неожиданности, вышиб головою из рук санитара поднос с пирожными.
На секунду воцарилась мёртвая тишина, а затем раздался оглушительный взрыв хохота. Пантюша стоял красный как рак, облепленный кремом, а все обтирали его салфетками и хохотали, хохотали…
- Но вы ничего себе не сварили? - спросил дипломат.
- Коленку немножко, - отвечал Соврищев, - но это совершенные пустяки.
А государь, улыбнувшись, сказал:
- Это к благополучию. Жаль только, что стакан не разбился.
И - подлец Пантюша - создал исторический анекдот: взял и хватил стакан об пол. Вдребезги.
- Браво, - воскликнул царь, - вот это люблю!
И тогда все зааплодировали.
Даже Мария Николаевна впервые ласково поглядела на Соврищева.
Грязь у подъезда и разлитый чай погубили Россию.
На вокзал поехали провожать все.
Роскошный поезд литера "А", тот самый, на котором вскоре должен был разъезжать Керенский вкупе с бабушкой русской революции, стоял у перрона.
Говорят, царь, приехав, приказал поставить поезд на запасный путь, чтоб не задерживать пассажирского движения, но начальник станции, сказав "слушаюсь", оставил его, однако, тут и задержал все движение, дабы в случае чего не задержать государя. Мечтая об ордене, вылил свой ушат на мельницу революции, ибо крепко ругали царя задержанные на соседней станции на пять часов пассажиры.
Освещённые окна были задёрнуты занавесками. Иногда государь или государыня, подойдя к окну, приподнимали занавеску, и тогда все военные и все уполномоченные, стоявшие на перроне, прикладывали руку к козырьку, вытягивались и замирали. Когда дан был третий звонок, государь отдёрнул занавеску и сел у широкого окна, посадив себе на колени цесаревича. Георгиевский крест белел у него на груди.
Беззвучно, не дрогнув, сдвинулся поезд и поплыл мимо станции.
И широкое яркое окно медленно уплыло во мрак, и уже последний пульман-гарраж прокатил мимо, а провожавшие все стояли, вытянувшись и приложив руку к козырьку.
А где-то на московских дворах играли в бабки те мальчишки, которые через два года должны были кричать, бегая по Театральной площади:
- Экстренная телеграмма! Расстрел Николая Романова! Царям не завидуйте!
Освещённый квадрат исчез за поворотом.
Руки опустились, все вздохнули облегчённо.
- Господа, - тихо сказал Грензен, беря под руки Лососинова и Соврищева. - Отсюда все в "Континенталь", но Марии Николаевне ни гу-гу.
- Это дело, - сказал Соврищев и окончательно примирился с мировой войной.
Князь подошёл к ним бледный и расстроенный.
- Мария Николаевна, - сказал он, - от кого-то пронюхала и зовёт меня играть с ней в домино. Какой лысый дьявол ей разболтал?
- Наверное, Прокофьев.
- А ему зачем сказали?
- Что же вы будете делать?
- Прямо не знаю, что делать… А ну её к дьяволу!
- Князь! - раздался из темноты голос камергерши.
Но князь, вдруг пригнувшись, бросился между грудами лежавших на станции тюков и исчез во мраке.
- Бегите все! - вежливо произнёс Грензен.
И все побежали.
Отель "Континенталь" составлял славу и гордость Лукомир.
И в самом деле, это был настоящий пятиэтажный отель с лифтами и портье, словно перенесённый сюда в готовом виде из Парижа или Берлина.
Остальные лукомирские гостиницы рядом с "Континенталем" казались убогими, да и были такими на самом деле.
Теперь в "Континентале" много номеров было занято участниками встречи монарха. Тут остановились заведующие поездами-складами и какие-то ещё неизвестные люди из Петербурга, ловко приехавшие именно в этот самый день для того, чтобы начать свою службу в складах. Не быть при встрече значило не получить ордена. Поэтому были все, кто только мог.
Веселиться предполагали в большом номере, занятом камергером Штромбе.
Камергер Штромбе был человек компанейский и не лишённый поэтического чувства.
Ещё утром, отдавая распоряжение о предполагавшемся ужине, он сказал метрдотелю:
- Белого вина, холодного, как снега Московии, и красного вина, тёплого, как вода генисаретская, шестьсот жён и девиц без числа.
При виде хорошо сервированного и ярко освещённого стола у человека всегда делается восторженное настроение. Нельзя подойти к такому столу, не потирая рук, не испытывая сладостного содрогания и не сказав: "Что ж, начнём, пожалуй", или "Недурно закручено", или что-нибудь в этом роде.
Теперь все были в нарочито восторженном настроении, ибо ладонь у каждого словно ещё как бы чесалась от прикосновения монаршей руки, а Штромбе утверждал ещё, что ордена будут с мечами и бантом. Если такой орден приятно получить, побывав в сражении, то насколько приятнее получить его, не побывав в оном. Поэтому радость уполномоченных была понятна и естественна.
На всех кувертах лежали записочки с фамилиями, но почему-то лежали они через один куверт, остававшийся безымянным.
- В чем дело, Штромбе? - спросил граф Хлынов, когда все уселись.
- Пока ещё это тайна, - ответил Штромбе и провозгласил тост за здоровье государя.
Ответом ему было громовое ура. Все головы откинулись назад, и пустые рюмки со звоном полетели в угол, где стоял уже на этот случай лакей со щёткой.
Рюмка водки и салат оливье были той каплей, которая переполнила чашу восторженности. У многих на глазах показались слезы умиления.
Пантюша уже пил на брудершафт с князем и Грензеном.
Один только человек был мрачен и уныл, ибо в человеке этом дух настолько доминировал над телом, что никакое чревоугодие не могло заглушить в нем любимой идеи. Говорят, Гракхи за едою сочиняли свои речи. Пока один брат сочинял, другой совал ему в рот пищу.
Да, один человек только равнодушно глядел на стоявшие кругом яства, и глубокую грусть изображали его проницательные глаза.
"Неужели отказаться от любимой идеи?" - думал он, равнодушно выпивая рюмку за рюмкой и словно по обязанности закусывая то балычком, то рыжичком, то икоркой. "Лучше умереть, чем превратиться в одну из этих машин, переваривающих пищу и мечтающих о мечах и бантах. Нет, я не откажусь от своей идеи!"
И, облизнувшись после провансаля, он почти вслух добавил: "То, что не удалось сверху, удастся снизу!"
И когда он сказал себе это, его вдруг охватило новое вдохновение, и ему захотелось выпить по-настоящему самому с собою. Он выпил, закусил омаром и только теперь обратил внимание на своих собутыльников.
Все они уже разговаривали во все горло, перебивая друг друга и вставляя в разговор крепкие словечки. Камергер Штромбе расстегнул свой китель, украшенный на плечах двумя золотыми орлами, и, видимо, готовился к некоему coup d’Etat
- Господа, - кричал какой-то полный с удивительно приятным лицом петербуржец, - кто сказал, что мы проиграем войну? Покажите мне эту сволочь, и честное слово, я превращу его морду в салат…
- Это увеличит количество закусок.
- Господа! - кричал уже совершенно пьяный уполномоченный из сенатских секретарей. - Башкиров утверждает, что все шейные ордена можно носить всегда… Скажите ему, что он кретин…
- Кто говорит об орденах? Я знаю наизусть статуты всех орденов. Что? Станислав третьей степени даёт право пробовать пищу в казённых заведениях, но не высказывать своего мнения… Анна даёт право пробовать пищу и высказывать своё мнение… а, например, Владимир третьей степени даёт право посещать женские бани…
- Но не высказывать своего мнения.
- Хо-хо. C’est bien dit!
Внезапно Штромбе встал и принялся из всех сил стучать вилкой по бокалу.
- Господа! - заорал он, перекрикивая всех. - Когда римлянам не хватило женщин, они, как известно, похитили сабинянок и поступили вполне резонно… Видите: рядом с каждым из вас есть свободное место, надо, чтоб оно не пустовало… иначе мы не мужчины… не римляне… Каждому даётся полчаса времени на заполнение соседнего места… Кто за это время не найдёт себе дамы - вечный позор ему.
- Правильно! Здорово! Великолепная мысль!
- Ура!
- Сейчас ровно десять часов… Чтоб к половине одиннадцатого все свободные места были заняты дамами, независимо от возраста и общественного положения.
- Ура!..
Все ринулись из номера.
Сабинянок найти оказалось не так уж трудно, ибо они сами собрались у дверей "Континенталя", очевидно, предчувствуя неизбежное похищение.
Наиболее ловким удалось найти сабинянок и в пределах гостиницы.
Некий Бабахов, знаменитый своими победами, похитил из какого-то номера вполне приличную даму, остановившуюся в гостинице проездом в Одессу и скучавшую за чтением какого-то романа.
Пантюша поймал в ванной прехорошенькую горничную, Степан Александрович успел в течение получаса влюбиться, познакомиться и уговорить принять участие в пиршестве скромную белошвейку, возвращавшуюся с работы.
- Я клянусь вам, что вам ничто не угрожает, - сказал он, поражённый ясностью её невинных глаз, - вы прекрасны! Дайте мне возможность полюбоваться вами.
Скромная девушка, краснея, согласилась последовать за ним и застенчиво села за освещённый стол, потупив глаза и дрожащею рукой оправляя своё полудетское платьице.
- Я на ней женюсь! - прошептал Степан Александрович, стараясь не свалиться со стула, ибо вино внезапно бросилось ему в голову.
Присутствие дам внесло большое оживление.
Сабинянки резво занялись утолением голода и жажды, а затем принялись оказывать кавалерам конкретные знаки абстрактного благоволения.
Уже у Грензена оказался на шее розовый чулок, завязанный бантом, а князь натянул на голову лиловую подвязку, утверждая, что это орден подвязки.
Приличная дама, похищенная Бабаховым, оказалась замечательной танцовщицей. Под аккомпанемент Грензена она протанцевала на столе танец Саломеи, задев и опрокинув всего четыре бутылки и только два раза попав ногою в майонез.
Крик и шум разрастались ежесекундно.
Штромбе демонстрировал окружающим различные виды поцелуев.
Уже там и сям мелькали в воздухе похищенные у дам части туалета.
Степан Александрович нахмурился, увидав, что Пантюша пляшет в кружевных панталонах.
Но хуже всех повёл себя один мало до сих пор проявлявший себя уполномоченный.
Он встал, жестами обратил на себя общее внимание и со словами: "Отрыгну сердце моё и виждь яко блюю" - извергнул съеденное на окружающих.
Раздался визг дам и брань кавалеров.
Соседка Степана Александровича к его великому ужасу вдруг сняла с себя платье, оставшись в одних чулках, ибо белья на ней не было.
- Что вы делаете, - вскричал он, под общий хохот накидывая на неё салфетку.
- Чтоб платье не испортили. Мужчины не крепкие, - резонно ответила девушка и пошла повесить платье на вешалку, застенчиво увёртываясь от тянувшихся к ней рук, причём её атласное смуглое тело составляло красивый контраст с ярко-зелёными чулками.
Тогда Штромбе, уже совершенно пьяный, тоже разделся и в таком виде вышел в коридор, решив вдруг взять холодную ванну.
Там он столкнулся нос с носом с какими-то военными, из которых один почтенный седой генерал имел крайне недовольный вид.
- Будьте любезны прекратить дебош, - произнёс он, - я подольский губернатор.
Тогда Штромбе вернулся в номер, накинул на свои голые плечи френч с камергерскими погонами и, выйдя снова в коридор, сказал:
- Начихать мне на губернатора!
А из двери в это время с визгом выскочили две тоже голые девушки и побежали по коридору, преследуемые двумя уполномоченными, из коих один был во френче без галифе, а другой в галифе, но без френча. Все общество скрылось за дверью с надписью: "Для дам".
Губернатор постоял в раздумье, махнул рукой и отдал странное распоряжение. Оцепить гостиницу полицией, никого не впускать и никого не выпускать, а сам уехал.
- Грензен, он меня обидел, - плакал сенатский секретарь, утирая слезы чьим-то подолом. - Грензен, он утверждает, что нам дадут мечи без банта. Грензен… у меня нет сил… но я вас очень прошу… дайте ему по морде… от моего имени… вы тут будете ни при чем… Грензен… если вы это сделаете… я вам завещаю своё тверское имение.
Но вежливый Грензен мог уже только улыбаться. Глаза его глядели внутрь, а язык лишь шевелился, но ничего не произносил. Наконец он встал на четвереньки и, стараясь никому не мешать, пошёл в угол, где и заснул, положив лицо в песочную плевательницу.
А Пантюша с князем между тем придумали неописуемое и в высшей степени непристойное petit-jeu, вызывавшее визг и хохот всех принимавших в нем участие дам.
Степан Александрович вдруг страшно рассердился на Пантюшу. Он подошёл к нему и произнёс:
- Если ты хочешь быть со мною в хороших отношениях, то ты сейчас же наденешь белье…
Но усилия, которые Степан Александрович затратил на произнесение этой фразы, были так велики, что он как подкошенный сел на пол и с удивлением заметил что комната начала вращаться вокруг горизонтальной оси.
Он осторожно пополз к выходу и вдруг почувствовал у себя на затылке живительную свежесть. Кто-то пустил струю сифона мимо стакана и окатил Степана Александровича. Это сразу оживило его.
Он вышел в коридор и, побродив немного, зашёл в какую-то комнатушку, нечто вроде буфетной, где санитар пил чай. Санитар этот был молодой парень - лакей Грензена.
Степан Александрович, в припадке необъяснимого вдохновения и вспомнив свою идею ("то, что не удалось сверху, удастся снизу"), стал объяснять ему вкратце теорию Беркли, в чем ему сильно препятствовала начавшаяся вдруг икота. Однако он довёл своё объяснение до конца и в заключение изложил содержание своей брошюры. Когда Иван Богатов заснул у себя в избе, он, по обыкновению, положил кошелёк на ночной столик. Но едва он закрыл глаза, как кошелёк исчез, ибо перестал быть воспринимаем.
Санитар выслушал все очень внимательно, кивая головой и говоря от времени до времени: "Ну уж это конечно". Или: "Оченно даже слободно".
В буфетной лежали на полу два тюфяка. На один из них лёг Степан Александрович.
Он почти засыпал, однако, услыхав голоса, открыл глаза.
В буфетную вошли ещё два санитара и принялись пить чай, оглушительно раскусывая сахар.
- Ну что? Все кутят?
- Самое пошло оживление. Ещё семерых девок привели. Одна ровно слон.
- Вот барин рассказывал, - сказал грензенский лакей, кивая на Степана Александровича, - какой случай был. Заснул так один, а кошелёк рядом положил.
- Ну и что ж?
- Украли.
- Много денег?
- Не сказывал. Полагать надо, порядочно.
- Я деньги завсегда в сапог. Самое для них тихое место.
Степан Александрович вздохнул и потерял сознание.
Часть третья
Прошедшее несовершенное
(Imperfectum)
Глава I
ОЧКИ УНИЖЕНИЯ
Когда произошла Февральская революция, муж Нины Петровны был назначен товарищем министра и отбыл в Петроград, облив слезами свою коллекцию слонов. Так как Нина Петровна не выносила Петроградского климата, то она осталась в Москве, а так как после революции ей одной жить в особняке стало страшно, то она уговорила Степана Александровича переехать к ней, на что тот из джентльменства согласился. Ему была отведена комната, непосредственно примыкавшая к спальне Нины Петровны, так что, в случае нападения на дом толпы санкюлотов он мог одним прыжком очутиться рядом с охраняемой дамой. Для большей безопасности Нина Петровна никогда не запирала дверь со своей стороны, а полы устлала толстым ковром, дабы доблестный защитник её мог появиться неслышно и внезапно, подобно карающему ангелу.
Из окон особняка, стоявшего в глубине двора, была видна радостная революционная толпа, ходившая взад и вперёд с красными флагами, не без основания полагая, что подобное хождение в светлый весенний день много приятнее всякого другого занятия. И все сочувствовали этой милой толпе. Даже больные в больницах, брошенные персоналом по случаю манифестаций и умиравшие вследствие отсутствия ухода, умирали радостно, сознавая, ради какого великого дела они покинуты. Родзянко и Гучков изнемогали под бременем популярности. В гостиных ругали Чхеидзе. Тогда же в одной из этих гостиных один грустный человек спросил хозяйку: "Что думаете вы о Ленине?" И получил в ответ: "По-моему, Максимов лучше". Ибо разумели тогда под Лениным обычно актёра Малого театра.
Степан Александрович революцию в общем принял. Он читал Нине Петровне вслух "Графиню Шарни" Дюма, а также Ипполита Тэна. Нина Петровна так нервничала от этих чтений, что Степану Александровичу приходилось проводить с нею круглые сутки, не покидая её даже в ванной, так как, узнав историю Марата, Нина Петровна была убеждена, что её убьют именно в ванне.
Да и нужно сказать, что прислуга большую часть времени проводила на митингах.
Вообще Степан Александрович отстал от общественной жизни, все время ходил в халате, очень пополнел и как-то потерял себя. Внутренний огонь, пожиравший его всю жизнь, вдруг угас, и у него незаметно стал вырастать второй подбородок, а в раздетом виде он стал походить уже не на одухотворённого факира, как прежде, а на моржа. В то время как вся Россия горела и возрождалась, гениальный человек, наоборот, брюзг и как бы впадал в ничтожество. Но кремень всегда кремень. Стоит ударить по нему другим кремнём и блеснёт искра. И вот этим вторым кремнём явился неожиданно никто другой, как Пантюша Соврищев.
Пантюша Соврищев с самого начала революции исчез.