Будто молотилка на току, взвыл в застрекотал пропеллер. Что-то прокричал летчик, оборачивая к ним стиснутое шлемом лицо. Толпа расступилась, и самолет, подпрыгивая, как на ухабистой дороге, побежал полем…
Вот он оторвался от земли, и Груня на мгновение затаила дыхание, у нее зашлось сердце, словно она высоко взлетела на качелях. Груня вцепилась руками в сиденье, поглядела на землю, на избы, замыкавшие снежное поле, и вдруг ей показалась, что они валятся набок, будто стояли на белой скатерти, кто-то приподнял один ее край - и домики поползли… Через минуту Груня ощутила, что она уже не едет, а летит, село осталось где-то позади, а внизу, под крылом самолета, блестя ледяными панцирями, выгибали спины горы, косматой, медвежьей шкурой выворачивалась тайга.
Груня сидела напротив секретаря, упираясь коленями в его колени; она была так захвачена полетом, что эта близость нисколько не смущала ее.
Новопашина, казалось, сразу начало укачивать, он прикрыл усталые глаза и откинулся на обитую серой клеенкой спинку сиденья.
Груня спокойно разглядывала его бледное, еще не утратившее летнего загара лицо с крутым подбородком, а густых бровях уже прятались колючие иголки седины, светлая шапка наполовину прикрывала его широкий лоб.
И вдруг Груня почувствовала, что Новопашин тоже наблюдает за ней сквозь полуопущенные ресницы, но в глазах не было того обидного мужского любопытства, которое невольно заставляет краснеть, а было так много молчаливого, живого участия, что Груне захотелось рассказать ему обо всем наболевшем.
Самолет шел совсем низко над землей: промелькнул оголенный ветром щетинистый островок несжатого поля, сверху были видны протоптанные стежки, заиндевелые кусты, развороченные суслоны. Кое-где, как в белых полушубках, придавленные снегом, лежали одинокие снопы.
- Посмотрите, - глухо и зло сказал секретарь, - неубранная рожь! Это все равно, что сдать ее врагу… Понимаете? Или вот снопы бросили…
Груня посмотрела на позабытые в поле снопы, и ей стало страшно. Где-то, может быть, вот так же лежит ее Родион, и его заметает снег.
- Как убитые! - сказала Груня, горло ее сжало, и она стала клонить голову вниз, чувствуя, как горят и набухают ее веки.
- Не надо, - Новопашнн нагнулся и положил свою руку на ее варежку, - ничего не поделаешь, война! У меня вот тоже брат сгорел в танке…
В первое мгновение Груне показалось, что она ослышалась, но глаза Новопашина, грустившие прежде о чем-то своем, блеснули влажной синевой.
- Откуда вы знаете? - удивленно и робко спросила она.
Секретарь помолчал, глядя на скользящие под крылом самолета, отливающие тусклым, оловянным блеском склоны гор. Далеко впереди лежала исчерченная лиловыми перелесками степь.
- Как же мне не знать, каких людей мы теряем. - За шумом мотора голос Новопашина звучал глухо, как сквозь вату. - Я раза два мельком встречал вашего мужа, знаю, какой он был комсомолец, и хотя он мне не родня, мне тоже тяжело.
Он спокойно взглянул в ее залитое слезами лицо, и рука, лежавшая на ее варежке, сжала Грунину руку:
- Я тоже мог бы каждый день плакать, но те, кто умирает за нас, хотели бы видеть нас не плачущими, а злыми.
Невидимая дорожка, по которой катился самолет, рухнула, машина как бы стала проваливаться в глубокий овраг, потом выровнялась и снова набрала высоту.
Груня плакала, не стесняясь этого чужого и ставшего сразу таким близким человека.
Проплывали внизу припудренные снегом деревни, тусклые, закованные в лед озера. На черном, протоптанном пятачке тока суетились у молотилки фигурки людей, бежали по дорогам машины, оставляя позади белые спирали газа, проплыли, казалось, вросшие в землю корпуса МТС, строй чумазых, увязших в снегу тракторов, и снова, словно простроганное жнивье, раскинувшееся на пригорке село с двухэтажной школой, барахтающиеся в сугробах ребятишки, опять тока, молотилки, суетящиеся около скирд люди.
- Вот на курсы вас посылают, - снова заговорил Новопашин. - Знаете почему?
- Учиться, - сквозь слезы сказала Груня.
- Нет, не только учиться… Мы посылаем вас за тем, чтобы было легче победить врага, и, главное, потому, что мы думаем о будущем… Ведь вот вернетесь в колхоз, что-то новое привезете…
- Чего же я привезу нового?
- Себя привезете! - Новопашин улыбнулся. - И если у вас сердце не ленивое, а беспокойное, сколотите звено и начнете работать, да так, как, может, никто еще до вас не работал!
- Ну, уж вы скажете! - Горестная улыбка на миг осветила лицо Груни.
Солнце, пробив облака, хлынуло сверкающим водопадом на землю.
В переднем стекле кабины показалось красное лицо пилота, он смеялся, скаля крупные белые зубы, и махал рукой.
- Скоро город, - сказал секретарь.
Он сидел, слегка запрокинув голову, откуда-то пробилась в кабину Струйка воздуха и трепала светлый кудерок на виске.
Внизу катились темно-зеленые волны бора, за их тяжелыми берегами уже виднелась уснувшая на зиму серебристая, в голубой чешуе торосов Обь.
Груня вытерла варежкой слезы и смотрела на выраставшие в морозном тумане белые громады города, трубы, паутину дымков. Над землей с неукротимой силой властвовало солнце.
Глава шестая
Уже отзванивал последними трескучими морозцами февраль, когда Груня вернулась с курсов.
Пока сани скользили широкой улицей села, она взволнованно следила за пробегающими мимо избами, увязшими в снегу тополями, вглядывалась в разрисованные седой изморозью окна, а как только подвода стала приближаться к дому, не выдержала, соскочила с розвальней и, размахивая дорожным своим чемоданчиком, побежала к воротам.
У калитки она перевела дыхание, взялась за железное кольцо и замерла, охваченная внезапным смятением. Она все еще продолжала на что-то надеяться, чего-то ждать, хотя все было ясно: в сундуке хранилась бумажка из военкомата.
Заиндевелые метелки полыни стояли у забора, будто высеченные из хрусталя, переливаясь на солнце слепящими гранями.
Жмурясь, Груня надавила плечом на калитку и вошла во двор, пустынный, весь в мерцающих снежных искрах. Расчищенная дорожка стелилась под ноги до самого крыльца.
Кто-то стукнул в оконную раму. Груня подняла голову и чуть не вскрикнула: ей показалось, что к стеклу прильнуло побелевшее лицо Родиона. О том, что на нее смотрел его младший братишка Зорька, она поняла мгновением позже, но это мгновение лишило ее сил. У нее закружилась голова, задрожали ноги, и, чтобы не упасть, Груня схватилась за крылечную балясину.
Кроме молодого, девятилетнего деверя, в доме никого не было.
- Здравствуй, - тихо сказала Груня. - А где маманя?
- Ушла на почту узнать, нет ли чего от братки… Каждый день справляется… Разве, если б было, мимо дома пронесли?
Не слушая больше, кусая дрожащие губы, Груня прошла в горенку. Здесь все оставалось нетронутым со дня ее отъезда, все на своих местах: этажерка с книгами, комод с кружевной дорожкой, большая кровать, застланная розовым пикейным одеялом. Ослепительно сверкали никелированные шары на ее углах.
Груня опустилась на стул, прислонилась лбом к прохладному шару и закрыла глаза. Нет, чудес не бывает, и надо перестать себя обманывать!
Но, как ни убеждала она себя, сердце не хотело согласиться с тем, что Родиона нет больше в живых.
Услышав скрип половицы, Груня насторожилась. Неужели свекровь? Она ждала минуту, другую, готом рывком поднялась. Надо куда-нибудь скрыться на время, придти в себя.
"Пойду покажусь на глаза председателю". - решила Груня.
День стекленел прозрачной голубизной, высившиеся над распадком горы будто обрядились в соболиные шубы, серебром закуржавели в палисадах тополя Успокаивая, сочно похрустывал под валенками снег.
На крыльце правления Груня столкнулась с Иринкой.
- Ой, Грунька! Вернулась?
Девушка налетела на Груню, обняла ее, закружила.
- Да постой ты!.. Постой!..
Груня не ожидала, что так обрадуется этой встрече. Взглянув в синие блестящие глаза Иринки, любуясь ее румяными щеками, белокурой, выскользнувшей на лоб прядкой волос, она вдруг почувствовала, что стосковалась о девчатах, о колхозе.
- Давно? - картавя, тараторила Иринка. - Только что? Вот красота!.. А мы тебя через неделю ждали! Тебя, знаешь, в бюро нашей комсомольской организации выбрали!
Глаза Иринки сияло такой доверчивостью и лаской, что Груня невольно потянулась к ней, взяла ее руки, прижала к груди. Ей вдруг стало очень приятно и хорошо: значит, тут все время не забывали о ней. Ей хотелось расспросить Иринку подробнее о том, что же она должна делать, но девушка, не давая опомниться, отняла свои руки и снова затормошила Груню:
- Ты к Кузьме Данилычу? Я тоже пошла к нему, да не дождалась… Там из соседнего колхоза приехали, спорят чего-то… Хотела его пригласить на бюро. Ну, да ладно, позвоню ему из совета… А ты приходи ровно в семь, слышишь? Явка обязательна!
Груня тронула девушку за локоть, стараясь заглянуть в ее озорные синие глаза:
- Гриша пишет что?
В щеки Иринки брызнул густой румянец, с минуту она молчала, как бы не решаясь рассказывать о самом заветном.
- Знаешь, - тихо начала она и оглянулась по сторонам, голос ее стал вкрадчивым, полным взволнованной, сдержанной нежности, - только ты никому, ладно?.. Знаешь, он так пишет, так пишет, что я, как стану читать, вся горю… И откуда у него слова такие: и насмеюсь и наревусь каждый раз досыта…
- О чем же он пишет? - тихо спросила Груня.
- Ну обо всем. Обо всем! - Иринка зажмурилась и мотнула головой. - И как он меня любит, и как во сне чуть не каждую ночь видит, и как фотографию мою целует крадучись, и как домой вернется… Ой, всего не упомнишь даже… Иной раз читаю, аж задохнусь, прямо нет сил дальше продолжать. Только бы скорее с ним свидеться, только бы не тронула его злая пуля!.. Так бы собралась и пошла к нему на фронт! - Увлеченная, она не сразу заметила, как Груня изменилась в лице и словно померкла. - Что с тобой?
- Притомилась, верно, за дорогу. - Груня вздохнула и сказала, не глядя па девушку: - Ну, я пойду…
- Не забудь: вечером на бюро!
- Ладно.
По крашеной деревянной лестнице Груня медленно поднялась на второй этаж. Правление колхоза занимало теперь недавно отделанное правое крыло дома культуры. В прихожей вдоль стены тянулась вешалка, за фанерной перегородкой стучал костяшками счетов бухгалтер. Прихожая вела в большую светлую комнату, украшенную портретами, плакатами и диаграммами.
На голубом диванчике сидели двое незнакомых Груне мужчин: один - чернобородый, рябой, в синей косоворотке, другой - помоложе, кудрявый, светловолосый, в защитного цвета костюме. Они молча глядели на дверь кабинета с яркой дощечкой посредине: "Председатель колхоза "Рассвет" К. Д. Краснопёров".
Груня поздоровалась, но они, даже не взглянув на нее, что-то буркнули в ответ. Она присела на стул и развязала шаль.
Когда за дверью кабинета раздался мощный раскат густого председательского баса, рябой, прислушиваясь, склонил голову набок, потом криво усмехнулся углом рта:
- Как же, обломаешь его скоро, такого бугая!..
- Скорее у курицы молока выпросишь, - весело подхватил молодой, поблескивая карими смеющимися глазами. - Битых два часа паримся, а, видно, с места пока не сдвинулись!.. Недаром про него говорят, что у него кулак на редкость крепкий да плотный - лишнее сквозь пальцы никому не просочится: ни государству, ни соседям…
В лицо Груки бросилась жаркая кровь, она сидела, боясь пошевелиться, точно придавленная тяжестью. Ей стало стыдно, как будто она в чем-то провинилась перед этими людьми.
Стенные часы бросили в тишину двенадцать гулких ударов. Когда растаял звон, Груня, не поднимая глаз, робко поинтересовалась:
- А зачем вы к нему?
- Электрическую энергию обещал, - живо отозвался рябой и даже придвинулся поближе к Груне, словно ее участие могло спасти положение - "У нас, - говорит, - энергия лишняя, станция не на полную нагрузку работает, стройте, мол, линию…" Ну, мы поверили ему, как доброму, материал закупили, трансформаторы, три месяца чуть не всем колхозом работали - на семь километров линию провели… А теперь вот подключиться надо, а он торгуется, тянет жилы…
- Что ж он хочет?
- Он многое хочет, аппетит у него неплохой, - играя глазами, проговорил светловолосый парень, - а мы не хотим лишнее дать: боимся, как бы у него изжога не началась!
Рябой скупо улыбнулся, потом нахмурился.
- Живой товар требует, - сказал он, - коней у него, вишь, забрали в армию, так он нашими хочет попользоваться… Опять-таки на счет земли удочку забрасывает: вам, дескать, все равно ее своими силами не обработать - я ее у вас возьму на время… Нет, чтоб помочь… Ошибку мы дали. Если бы знали, что он так жаться будет, ни за что бы не связывались. У нас через два-три года своя станция будет… Думали, у вас силы подзанять, а вышло…
- А вышло - ни хомут, ни дышло, - озорно заключил молодой и прислушался, - Притихли что-то… Не доконал бы он нашего делегата, не стошнило бы его от чужой доброты!..
В это время дверь кабинета распахнулась, в проеме показался полный, плечистый мужчина в черном костюме и добротных белых валенках. У него было красное, возбужденное лицо, волосы на голове излохматились. Приглаживая их и стоя уже на пороге, он сказал, глядя себе под ноги:
- Наши колхозники на это не пойдут, Кузьма Данилыч, и не по бедности, а из принципа!
- Принципы - дело хорошее, - донесся из глубины кабинета голос Краснопёрова. - Только ими, принципами-то, света не добудешь, от них у вас мельница не закрутится… Для пользы дела можно и сбавить свой гонор…
Он засмеялся, но стоявший на пороге мужчина захлопнул дверь и кивком головы позвал своих товарищей. Те молча поднялись с диванчика и, ни о чем не спрашивая, вышли следом в прихожую.
Груня тоже встала. Сейчас ей не хотелось не только разговаривать с председателем, но даже видеть его. Казалось, стоит только столкнуться с ним, и она не вытерпит, в сердцах выскажет ему все: и что он позорит колхоз и что, пока не поздно, надо вернуть соседей, помочь им. Неужели он не понимает, что делает? Где у него совесть? Стыд-то, стыд-то какой!
Но когда Краснопёров вышел из кабинета, она решила, что будет не права, если отступит и уйдет. Нет, не для того ее выбрали в бюро!
- А-а, Васильцова! Здравствуй! Ты ко мне?
Он прошел вперед за стол, покрытый зеленым сукном. На стене весело стучали ходики, прозрачной сосулькой висела на бронзовой цепочке стеклянная гиря.
- Значит, закончила курс науки? Ну, чем порадуешь?
Груня глядела на председателя и молчала. Ей были неприятны и медные, точно проволока, волосики на его вялых красноватых пальцах, и глыбистый лоб, и тяжелый взгляд свинцовых глаз из-под бурых косматых бровей.
- Что ж ты воды в рот набрала? Рассказывай, чего нового привезла! - Краснопёров опустился в плетеное кресло и ладонью сбросил на счетах все костяшки в одну сторону, точно приготовился подсчитывать Грунино богатство.
- Особо хвастаться нечем, - Груня с трудом разжала губы. - Разве вот…
Она достала из чемоданчика маленький, похожий па кисет, туго набитый мешочек и высыпала на ладонь председателя крупные белые зерна.
- Пше-ни-ца, - решительно протянул Краснопёров. - Что же это за сорт?
- "Гордейформе".
- Слыхал, слыхал, это из твердых сортов. Ну, а скажи-ка, кто ей такое мудрое название дал?
- Американцы! Да ведь только эго не их пшеница, - хмуро сказала Груня, - а наша "кубанка"…
- И про это знаешь? - удивился Краснопёров.
- А как же!.. На курсах рассказывали! Название у ней американское, а так она русская… Еще давно переселенцы завезли ее в Америку, ну, американцы и окрестили ее по-своему… а настоящая родина этой пшеницы у нас, на Кубани… Нам бы в колхозе вводить ее надо, она как раз по нашим землям.
Краснопёрое одобрительно покосился на молодую женщину. На щеках ее вишнево рдел румянец, глаза повлажнели, будто оттаяли в тепле. Видно, не зря время тратила, ишь, жадная, всего нахваталась!
А Груня с прежней неприязнью глядела на председателя и думала: "Все равно скажу, будь что будет! Скажу".
- Я науку уважаю, - заключил Краснопёров. - От нее немалая выгода происходит!.. Ну, на какую же теперь должность определять тебя?
- В бригаду пойду, в поле…
- Ну, об этом мы еще подумаем, до весны далеко, там видно будет, а пока вот что. - Краснопёров утопил в поднадбровье колючие свои глазки, как бы прицеливаясь: - Я тут а одном колхозе видел "кубанку", она у них на муку идет, съездишь туда, приглядишься, может, выменяешь баш на баш. - Он взглянул на Груню и удивился ее угрюмой настороженности. - Ты чего на меня букой смотришь?
- А никак не пойму, что вы за человек, Кузьма Данилыч, - раздельно, сдерживая себя, сказала Груня.
Краснопёров нахмурился:
- Что ж, плохой больно?
Она помолчала.
- Может, для кого и хороший… Только зачем вы тогда для себя все хотите задаром достать, а с соседями торгуетесь?
Краснопёров не спускал с нее пытливых, насмешливых глаз.
- Это тебе нашептали те, что насчет света клянчить приходили?
- Хотя бы и они, - Груня говорила, все более горячась, голос ее дрожал. - Наобещали им. Люди старались, силы положили, а вы теперь пользуетесь случаем… Выходит, не они клянчат-то. Ведь как о нас в районе будут говорить - со стыда сгоришь!..
- Пускай говорят, у меня от этого карман не затрещит!
- А разве для вас самое главное в жизни, чтоб карман не трещал?
- Ну, вот что. Васильцова, - Краснопёров тяжело поднялся: - ты еще молода меня учить!.. Небось, в пеленках была, когда я тут советскую власть завоевывал!.. Вот когда тебя выберут председателем, тогда будешь распоряжаться… А пока тут хозяин я.
"Не ты один", - хотела сказать Груня, но промолчала.
- А если ты долго молчала и язык у тебя чешется, - упираясь кулаками в зеленое сукно и медленно покачиваясь над столом, гневно досказал Краснопёров, - так выступи на собрании, может, поверят тебе и всю станцию пожертвуют соседям!
- Придет время - и выступлю, - тихо, сама удивляясь своему спокойствию, сказала Груня.
Она взяла чемоданчик и быстро вышла из кабинета.
"Нет, надо что-то делать, что-то делать!" - спускаясь по лестнице, думала она.
На улице, взглянув на мохнатые от инея провода, тянувшиеся за деревню, она свернула в ближний проулок и зашагала к реке мимо белых, в морозном кружеве тополей.
Она застала Яркина на станции. В этот день шел ремонт, динамо не работала, на станции было тихо, только чуть слышно, точно подземный ключ, воркотала в турбинной камере вода.
Яркин возился у пульта. Увидев Груню, он радостно закивал головой, начал было вытирать свои чумазые руки, но тряпка была масляная, он бросил ее и, смеясь, протянул Груне локоть. Она потрясла его за рукав гимнастерки.
- Привезла? Вот здорово!
- Насилу нашла, - Груня достала из чемоданчика перевязанную шпагатом стопку книжек, - Все магазины обежала, нету. У одного инженера, что нам лекции на курсах читал, выпросила.