- А тебя спрашивают? Сиди, - строго оборвал его Савва, и Ленька обиженно отвернулся к окну.
- Значит, это вы будете на войну посылать? - спокойно продолжал Савва, точно хотел, чтобы женщины почувствовали, что в доме есть хозяин, которому незачем торопиться при таких важных делах. - Тетя, а можно нам написать тому бойцу письмо, что в наше добро обрядится? А?
Фрося оглянулась на Груню, потом молча кивнула пареньку: ей понравились его заботливая, хозяйская повадка и рассудительность.
- Ленька, сочиняй дяденьке письмо, ты на это у нас горазд. - Скупая улыбка на миг осветила лицо Саввы. - Ну, Федул, что губы надул? Живо! Вложим в карман и пристегнем булавкой!
Насупясь, Ленька придвинул пузырек с чернилами. Савва приставил к печке табурет, подтянулся на руках, с печки перебрался на полати и начал оттуда сбрасывать валенки, рукавицы, носки и, наконец, распластался на полу рыжий дубленый полушубок.
- Постой, этак ты все без матери отдашь! - сказала Фрося, растерянно глядя на сваленную посреди избы кучу вещей.
- Забирайте! - Савва уже стоял на полу и сурово поглядывал на притихшего брата. - Мамка велела все тятькино отдать без разговору!
Ленька уронил голову на сложенные кольцом руки и заплакал. Савва подскочил к брату, губы его дрожали, из глаз, казалось, вот-вот брызнут слезы.
- Замолчи! Слышишь? Замолчи! Или я изобью тебя! - закричал он и дернул брата за плечо. - Гляди мне в глаза, ну?
Угроза подействовала. Ленька перестал всхлипывать и поднял на брата залитое слезами лицо.
- Забыл, что вчера клятву дал? Он изменник, и нам его не жалко! - твердо, чуть не по слогам проговорил Савва и приказал: - Повтори!
Груня видела лишь, как Ленька пошевелил дрожащими губами, но голоса его не слышала.
- И не распускай больше нюни. Ты, поди, и в письмо слез напускал? Так тебе на войне и поверят.
Савва подавил вздох и снова подошел к Фросе.
- Что, тетя, не по нраву наши вещи, не подходят для фронта?
- Подходят, подходят! - торопливо ответила Фрося. - Только куда мы с ними? Тут ведь впору с подводой подъезжать!
- А куда их надо везти - в совет? - деловито осведомился Савва. - Так мы с Ленькой на санках оттартаем, мамка из МТС придет, и мы сразу… Ладно?
Он проводил их до крыльца, посмотрел, как они шли по двору, тихонько прикрыл дверь, толкнул в скобку круглую железку и вдруг прижался к ней горячим лбом и заплакал. Он плакал тихо, точно скулил сквозь стиснутые зубы.
Дверь в сени распахнулась, и Савва почувствовал, что брат стоит на пороге и наблюдает за ним.
- Ты что плачешь?
- С чего это ты вздумал? - нарочито грубо спросил Савва и загремел железкой. - Заело тут вот что-то…
Он возился у двери, не оборачиваясь к брату, потом крикнул:
- Чего это дверь раскрыл? Лето, что ли? Иди, я сейчас! - И, только когда мягко пришлепнулась обитая войлоком дверь, вытер рукавом рубахи глаза, постоял немного в сумраке сеней, потом не спеша отворил дверь в избу.
Ленька стоял около вещей, теребя в руках рыжую, из лисьего меха, шапку отца.
- Может, не будем отдавать? - робко спросил он, не глядя на брата. - Сами поносим… Моя вон хуже отцовой!..
- Нам чужого не надо! - сухо, как можно строже, произнес Савва. - Обойдемся без нее, мамка нам еще не такие справит… Не жалей, не жадничай… Не на базар куда-нибудь пойдет, а на войну!.. Нахлобучит ее дядя Гордей, прицелится: р-раз! - и нету одного фашиста!
- Если бы она ему досталась!
- А как же! Мы с тобой отпишем кому… Дойдет! - Савва отобрал у брата шапку, бросил ее на полушубок и, обняв Леньку за плечи, подвел к столу: отсюда из окна было видно, как, проваливаясь в сугробы, Груня и Фрося пробирались к воротам русановского дома.
Фрося долго стучала в занесенную снегом дверь. Наконец зашаркали в сенях торопливые шаги, послышался сиплый, с одышкой голос деда Харитона:
- Кто туточка?.. Погодите, счас расчиню.
Старик стоял перед ними в наброшенном на сутулые плечи дубленом полушубке, высокий, костлявый, в старинных розовых валенках с голубыми разводами, и подслеповато щурился белесыми, почти молочными глазами.
- Проходьте в избу, - пригласил он, поеживаясь, - только сорно у нас… Не обессудьте…
В избе он сердито прикрикнул на ребят я, не сбрасывая кожушка, присел к столу. Из черного пузатого чугунка залил пахучий пар. Дед Харитон вынул картофелину и стал неторопливо снимать с нее кожуру длинным смуглым ногтем. Вычистив, бросил ее на большую сковородку, полную румяных, душистых шкварок.
Ребятишки жались к деду, настороженно поглядывали на незнакомых теток. Бойчее держался старший - мальчик лет семи, беловолосый, кудрявый, в голубой засаленной рубахе, с оторванными пуговицами. Он сидел за столом и чистил картофелину, перебрасывая ее из руки в руку, дул на нее, остуживая.
За пустой рукав дедушкиного полушубка держалась смуглолицая, с тонкой шеей девочка лет четырех. В темном платьице, босоногая, с торчащими на затылке растрепанными косицами, с пугливыми и вместе с тем любопытными глазами, она походила на дикую козочку, готовую сорваться с горной кручи и кануть в чаще.
Самый младший - двухлетний мальчуган, - переминаясь с ноги на ногу, стоял у лавки и глядел тоскливо и просяще, точно ждал, что его сейчас позовут и, может быть, одарят гостинцем. Он был полон наивного добродушия и крутым своим лбом и косолапостью напоминал ленивого медвежонка, даже глаза у него были, как две янтарно прозрачные пуговицы у плюшевого мишки.
Фрося подняла валявшийся у порога электрический утюг, водворила на место веник и, смахнув с голубого диванчика яичную скорлупу, села. Она чувствовала себя виноватой перед этими грязными, давно не мытыми ребятишками, в том, что так было запушено и не прибрано в избе.
- Намаялся я с малыми, - вздыхая, пожаловался Харитон. - Ну никакого с ними сладу нет. Чисто партизанят в избе… Того и гляди подпалят… Намедни отлучился в совет, а они разожгли на заслонке целый костер… Зачал ругать их, а они говорят: у партизан так полагается… Ну, што ты с ними поделаешь - беда! А бить рука не поднимается: и так без матери никакой ласки не видят.
Он помолчал, супя седые кустистые брови, потом заговорил сердито:
- Сколь разов я твердил: "Женись, Матвей, мыслимо ли это, жить без хозяйки в доме? Сам корову доишь, постирать соседей просим - ну, чисто монахи в монастыре!"
Груня как вошла, так и осталась у порога, прислонясь к косяку двери. Она видела, как, потупясь и краснея, слушала старика Фрося.
- А он ржал, дьявол, - недовольно, но добродушно продолжал Харитон. - "Мне, грит, не к спеху!.. Жену, ее, тять, как красноталину из плетня не вынешь - ее поискать надо!.." А по мне так все бабы одинаковы: одна покрасивше, другая подурнее, а суть у них одна… Ноне все каких-то самородков для себя ищут!..
Фрося выпрямилась, и кровь медленно отлила от ее шеи.
- Харитон Иванович, мы ведь за делом к вам пришли, а не побасенки ваши слушать, - сказала она. - Подарки собираем для воинов…
- Ась? - старик сморщился. - Подарки? Для Матвея, что ли? - И когда, наконец, понял, недоуменно пожал плечами - А я, девка, так и не знаю, что у нас и есть… Пойду попромышляю в кладовой…
Шаркая подшитыми валенками, горбясь, Харитон вышел в сени. Девочка несмело двинулась к Фросе, порываясь, видимо, сказать что-то, но, взглянув в ее неласковые глаза, замерла на полпути.
- Иди, иди, Ксеня, что ж ты? - смягчилась Фрося и сама притянула девочку к себе. - Чего ж; ты за братиком не смотришь?.. Ишь, какой он у тебя мурзатый!.. Избу запустила!.. А косу разве так заплетают?
Фрося проворно распустила русые волосы Ксении и быстро заплела их заново. Девочка, не мигая, во все глаза смотрела на нее. Незнакомая эта тетя чем-то похожа была на родную мать Ксении, которую она помнила смутно-смутно, недоступно красивую, в ярком цветистом сарафане, с распущенными на коленях волосами. От нее пахло хлебом, парным молоком я еще чем-то родным, душистым, похожим на аромат свежего сена.
Фрося не заметила, как подковылял и пристроился возле малыш, которому, верно, не терпелось подобраться и залезть к ней на колени. И только старший мальчик отчужденно и чуть ревниво посматривал на Фросю, продолжая чистить картошку.
Фрося взяла на руки малыша. Он доверчиво потянулся к ней, ухватился за нитку бус, потом неловко обнял за шею.
- Ишь ты, какой тяжелый, мужичок-пудовичок! - сказала Фрося, чувствуя себя стесненно под внимательным, как бы испытующим взглядом Груни.
Ей бы нужно сейчас встать и уйти из этой избы, где нее говорило о Матвее: дети его, их истосковавшиеся глаза, висевший на гвозде ремень и знакомое шелковое кашне, но Фрося сидела на лавке, как привязанная, одной рукой прижимая к себе мальчугана, другой гладя русую головку девочки. Ласковый хмель опутывал ее сердце.
- Может, я пойду? - тихо спросила Груня.
Фрося встрепенулась:
- А как же я? Нет, нет, постой!
- Побудь немного с ними, в избе прибери, а я пройду по этому порядку и на обратном пути зайду за тобой.
Мальчик цепко, не разжимая рук, держался за ее шею, девочка прислонилась щекой к колену, и Фрося не решалась потревожить детей.
- А справишься одна?
- Где не сумею, вдвоем наведаемся.
И только когда стукнула дверь, Фрося вдруг подумала, что напрасно отпустила Груню, словно та оставляла ее здесь не на час и не на два…
А Груня в это время почти бежала двором, боясь, что Фрося раздумает и выскочит следом. За воротами она отдышалась, пошла тише и снова почувствовала гнетущую тоску. Свернув к первой попавшейся калитке, она миновала просторные холодные сени и вошла в избу.
Яркое зимнее солнце ломилось в окна; отброшенная высоким зеркалом, стлалась по потолку радужная дорожка, сверкали спицы велосипеда, подвешенного у двери, горели бронзовые ручки на крашеном, темно-бордовом комоде. В избе было чисто и тепло.
- Есть кто дома? - спросила Груня и услышала в ответ лишь свое громко стучавшее сердце.
Из крана никелированного самовара на столе звучно падали в блюдечко капли. Груня позвала еще раз, и на печи кто-то завозился, надсадно кашляя. Затем показалась седая, всклокоченная, чуть трясущаяся голова старухи:
- Погодь, милая, я мигом слезу… Да ты по делу, ай как?
- По делу, бабушка!
- А хозяйки-то нашей нету, - обеспокоенно заметила старуха и, кряхтя, стала осторожно спускаться с печки, с выемки на припечек, с него на стул, и вот стала перед Груней низенькая, сгорбленная, похожая на гриб в красном своем, платке и свисавшей темной юбке. - Ты чья будешь-то?
- Васильцова Аграфена, за Родионом я…
- А-а, слышала, слышала, - старуха закивала головой. - Ну, дай вам бог… Деток-то еще нету?
- Да ведь я недавно, бабушка, - Груня начала волноваться, - сыграли свадьбу, и он ушел…
- Ах ты, беда какая, господи! - Тяжело дыша, старуха присела на лавку. - Чего только Гитлер окаянный не понаделал своей войной… И народили же таких иродов на нашу муку!.. Что ж за дело у тебя ко мне, касатка?
Груня объяснила. Старуха слушала ее внимательно, голова ее судорожно вздрагивала, было непонятно, соглашается она или нет. Но едва Груня кончила говорить, как старуха заморгала редкими ресницами, красивые, ясные глаза ее, глаза человека, который много выстрадал, заволокло слезами.
- А нам посылать-то некому, девонька, - голос старухи задрожал. - Уж с месяц как похоронную получили… Сынку и так теперь тепло в землице-матушке…
- И мне… И мне некому… а я вот хожу, собираю! - выдохнула Груня.
Она сама не знала, как вырвались у нее эти слова, и испугалась своего признания. Будто рухнула с таким трудом созданная ею запруда, не выдержала напора, и все, что скопилось в ней за эти мучительно долгие часы, хлынуло, опустошая душу. Груня прильнула к этой чужой для нее старухе, схватила ее руки, исступленно гладила сухие, шершавые пальцы.
- Тише, тише, - шептала она, цепляясь за старуху, точно провяливался под ногами пол.
Слезы опалили щеки, и Груня не могла сдерживать их.
- Да что ты говоришь, господь с тобой! - старуха крестила ее.
- Ах, бабушка, вчера получила, - задыхаясь, глотая слезы, говорила Груня. - скрыла от свекора со свекровью… Голову потеряла…
- Ну будет, будет, доченька, - старуха прижала Грунину голову к груди, вытерла концом фартука ее мокрое лицо. - Ишь, что я, старая, наделала! Да разве их кто жалеет, вещи-то, бери, что хочешь, бери - к слову я это…
- Только вы молчите про то, бабушка, - просила Груня, - чтоб никто не знал!
- Как можно! Конечно, буду молчать! - успокаивала ее старуха. - Да постой, куда ты?
Опираясь на ее плечо, Груня выпрямилась. У нее кружилась голова и дрожали ноги.
- Пойду я, бабушка… До вечера надо полдеревни обежать…
- Ну, гляди, тебе виднее… А то я вон самоварчик поставила, согреешься…
- Нет… Спасибо, бабушка…
Старуха проводила Груню до крыльца и там взглянула в ее бледное, выжатое страданием лицо своими чистыми, глубокими глазами.
- Не истязай себя, - зашептала она, полуобняв Груню за плечи, - хоть и стала у тебя жизнь, что осинка, горькая, да ведь молодая ты… Еще сколько раз выпрямишься… Это вон меня горе под корень подкосило… - руки старухи потянулись к фартуку, губы ее скривились, но глаза были сухие, видно, иссякли слезы, - жила-то ведь я ради него одного. А как убили, для меня ровно свет погас…
Груня, пошатываясь, вышла на улицу. Полыхали на солнце сугробы, снежинки мерцали, как осколки битого стекла, было больно глазам. Улица, казалось, куда-то уплывала. Груня опустилась на колено у сугроба, голыми руками захватила пригоршню снега и стала растирать им свои одеревеневшие щеки. Потом набрала еще пригоршню и прижала к саднящим глазам.
После разговора со старухой она смелее входила в избы, держалась увереннее и сразу, еще от порога, поздоровавшись, говорила, зачем пришла. И, видимо, была в ее голосе такая убежденность, что люди, не раздумывая, открывали сундуки, комоды, гардеробы - и мешок ее все более и более наполнялся теплыми вещами.
Записав в тетрадку, от кого и что она приняла, Груня шла дальше и, только когда наступили сумерки, вспомнила о Фросе. Но забежать за подругой ей так и не удалось: на краю деревни Груню нагнал Ваня Яркин, стекла его очков покрылись матовой изморозью.
- Насилу нашел! Здорово! Ну, как у вас? Молодцы! - он говорил торопливо, выдыхая клубки пара, точно дымил цигаркой. - Звонили из района, сам Новопашин. Просил выделить одного человека на курсы звеньевых, в Барнаул…
В Яркине уже не было прежней растерянности, которая так размягчила его после того, как ему пришлось покинуть своих товарищей, отправлявшихся на фронт. Работа с лихвой вернула ему потерянную живость. Каждый день ему приходилось, как секретарю комсомольской организации, решать многое, и его ободряло, что люди теперь относились к нему с тем повышенным вниманием и интересом, который сразу приобретает человек, облеченный доверием коллектива. Все это делало жизнь Вани целеустремленной, полной того радостного смысла, который окрыляет человека.
- Я сказал ему насчет тебя, понимаешь? - услышала Груня довольный, таинственно пониженный голос Яркина. - Ты кончила шесть классов, в хату-лабораторию у себя ходила… Вот здорово, верно? Поедешь в Барнаул, привезешь оттуда…
Груня только сейчас поняла его, она дернулась к Ване, схватила его за плечи.
- Никуда я не поеду!.. Да ты чего?.. Разве, кроме меня, никого нету?.. Нет… Нет… - она замотала головой. - И не думай даже!.. Вот обрадовал!.. Да я и не сумею. Я что знала, то давно перезабыла…
- Вот дуреха, ведь я уже с Краснопёровым договорился, - озабоченно протянул Яркин и даже стащил очки, чтобы протереть стекла и внимательнее разглядеть Груню. - Ведь тебе доверие какое оказывают, а ты… Даже сам секретарь про тебя сказал: "Знаю и вполне одобряю".
- Неправда! - сердито крикнула Груня. - Не мог он того сказать… Я сроду с ним и не говорила как следует.
- Ну и что ж! А он тебя знает, слышал о тебе… Ты же лучшей дояркой в "Горном партизане" была… Так и сказал: "Подходящая кандидатура". А не веришь - говори с ним сама, он завтра сюда приедет. За ним самолет из Барнаула высылают, на совещание. Посадку он у нас в деревне сделает, в районе нельзя.
Яркин задумался и вдруг неожиданно подмигнул Груне:
- А может, он и тебя с собой захватит, а? Это идея! А то ведь дня три-четыре до центра добираться, а тут - раз, два! - не успеешь опомниться - и на курсах.
- Да ты что, Ваня, смеешься, что ли, надо мной? Не хватало еще, чтоб я на самолетах разъезжала! - сказала Груня, как будто она уже примирилась с тем, что ей придется ехать в город на учебу.
- Боишься? - Яркин захохотал, очки на его носу подпрыгнули. - Ничего, в крайнем случае, если упадешь, хватайся за землю!.. Иди собирайся. Давай сюда мешок, я сам отнесу в совет. Да не хмурься - добра тебе хочу!
Взвалив на спину мешок, Ваня Яркин ушел.
"Вот всегда так! - подумала Груня. - Живешь себе, живешь и не знаешь, как через час твоя жизнь повернется! - и тут же не согласилась с собой: - Разве меня кто силком заставляет ехать? Ведь из всех девчат меня выбрали - значит, надеются, верят мне… А я только должна решить: справлюсь ли, не подведу ли? И надо же было случиться такому: ехать куда-то учиться! До этого ли теперь?"
Ночь она спала плохо. А на рассвете ее разбудил тревожный, стлавшийся над крышей гул.
"Самолет", - догадалась Груня.
И не успел растаять в небе гул, как прибежала Фрося.
- Груня, скорее! Сам секретарь тебя зовет, в город с ним полетишь! - Она передохнула, карие глаза подернулись грустью. - Счастливая ты!..
"Не знаешь ты моего счастья, - подумала Груня, - а то бы не позавидовала!"
Фрося присела на табуретку и, наблюдая за сборами подруги, рассказывала, будто признавалась в своей слабости:
- Ночевала я там… Истопила печь, вскипятила два чугуна волы, перемыла меньших… Навела чистоту, а домой сил не хватило идти: уснул ыужичок-пудовичок на руках, и пришлось… переночевать…
- Ну вот, и ты счастливая, - тихо сказала Груня. - Самое главное, когда знаешь, для чего все делаешь изо дня в день. Для кого это надо! А мне так кажется, зазря я еду в город…
- Брось ты! - недоверчиво протянула Фрося. - Ведь учиться будешь, интересных людей повидаешь!
Свекровь была почему-то напугана внезапным отъездом невестки и втихомолку плакала. Ей казалось, что Груня уезжает навсегда. А Терентий одобрял:
- Ума лишний раз набраться не помешает… Да не хнычь ты, мать! Ну, право слово, как дите малое! Не век же ей дома сидеть! Кабы мне молодые годы, так, небось, не стал бы киснуть, все курсы, какие только есть, одолел бы!..
Новопашин ждал Груню у серебристого самолета "СИ-2", издали похожего на большую стрекозу. Машина стояла на пологом склоне холма, утопая лыжами в снегу. Вокруг нее шныряли вездесущие ребятишки, поодаль толпились любопытные женщины.
Груня сразу узнала высокого человека в косматом тулупе, шагнувшего ей навстречу. Он перехватил одной рукой ее чемодан, другую подал ей.
- Значит, полетим вместе, к облакам в гости? - Как Новопашин ни храбрился, лицо его выглядело усталым, но особенно поразили Груню его дымчато-голубые грустные глаза.
Секретарь помог ей забраться в кабину, потом залез сам и натянул над головой прозрачный колпак.