- А сколько у вас ворошиловских стрелков? - уже не слушая девушку, сурово допытывался Родион. - А организовали ли вы общество "Долой неграмотность"?
- У нас нет неграмотных! - вызывающе ответила Маша. - В прошлом году две старухи оставались, так они не захотела, сколько их пи уговаривали: дряхлые очень!.. Да на что вам это? Мы же с вами не соревнуемся?
- Ага! Так я к тому и веду. - Родион вспомнил последнее комсомольское собрание. На котором решили вызвать на соревнование комсомольцев "Горного партизана". - Наши ребята давно о договоре поговаривают. Только есть ли резон с вами тягаться: обставили мы вас сегодня по всем показателям!
- Загодя не хвастайтесь! Бегать да на лодках грести - это не в поле работать! Захотят ли еще наши с вами соревноваться - вот вопрос, - сухо отрезала Маша, поглядывая на густые высокие веники тополей, выметавших, казалось, с неба звездную пыль. - Ну, спасибо! Мне теперь близко - сама доеду, не заблужусь…
- Да вы понапрасну обижаетесь, - смущенно сказал Родион.
- И не думала даже! Мы не из обидчивых, а из драчливых. Всего хорошего!
Она пожала ему руку и пошла по темной аллее тополей.
"Ишь, рассердилась, - улыбаясь, подумал Родион. - И что у меня за характер такой - всем девчатам нравлюсь".
Но стоило ему пройти немного по пустынной - улице, как настроение изменилось. Мысли его снова вернулись к Груне. Где, в каком краю села, а какой задремавшей у плетня избушке скрылась девушка?
Поплутав, Родион пошел в Дом колхозника, залез па телегу, которая стояла посреди двора, отвалил пласт влажного сена и лег.
Пахло увядшей травой, всхрапывали под темным навесом кони, тоненько звякал колокольчик на шее у жеребенка.
Родион забылся перед рассветом и не слышал, как запрыгали лошадь, как заботливо прикрыли его девчата полушалком, как подвода выехала со двора.
Когда он проснулся, то спросонок не сразу понял, где находится - перед глазами, на зеленом поле полушалка, цвели алые маки, а сам он куда-то плыл.
- Где пропадал? Кайся, полуночник! - Григорий сдернул полушалок, и Родион зажмурился: солнце стояло высоко над просекой, бронзовым частоколом огораживал дорогу бор. - Ну, и здоров ты спать! Поздно явился? Девчата наши говорят, что тут наверняка свадьба предвидится.
- Вечно чего-нибудь придумают. - Родиону стало неприятно, что ребята так беспечно и легко шутят и смеются над тем, к чему он сам еще боялся прикоснуться. - От дождя прятался, а потом официальный разговор вел с одной тут…
- Слушайте! Слушайте! - перебивая его, Григорий замахал руками, и в телеге все дружно захохотали. - Сообщаю по секрету: Родька имел офи-ци-аль-ный разговор! - он подмигнул всем. - Какие же темы вас занимали - местные или международные?
- Насчет соревнования беседовали. Сами же на собрании решили, - угрюмо сказал Родион. - Вот отберут у нас районное знамя, небось, не до смеху будет.
- Уж не горнопартизанцы ли? - Григорий приосанился и строго взглянул на Родиона.
- Так мы их и испугались! - тряхнув рыжей челкой, проговорила Кланя.
- Ребята, - таинственно понизила голос Иринка, - а ведь Родион их сторону теперь держать будет: околдовала его та, зеленоглазая, - он с нее глаз не спускал…
- Я вовсе и не с ней разговаривал, - простодушно оправдывался Родион.
- А если бы и разговаривал, никому до этого нет дела, - сказала Фрося, навзничь лежавшая на охапках сена.
В бору запела птица, и все притихли.
- И хорошо, если заколдовала, - задумчиво досказала Фрося. - Значит, есть в ней что-то такое, чего у других нет…
Родион благодарно посмотрел на девушку. Он совсем не обижался на товарищей: если бы на его месте оказался кто-нибудь другой, Родион тоже балагурил и смеялся бы вместе со всеми.
- Раз он первую разведку насчет соревнования сделал, ему и поручим оформить договор с горнопартизанцами, - предложил Григорий.
- Он только того и добивался! - Иринка засмеялась: казалось, в горле ее бьется и перекатывается та звучная горошина, которая и делает воркующе картавым ее голос. - Поглядите: лежит. Притаился, а у самого душа мурлычет!..
- Больно мне надо! - Родион обидчиво и чуть презрительно сжал губы. - Можешь сама ехать!
- Кто-то тебе поверит! Ладно уж, езжай, - говорила Иринка, улыбаясь и загадочно поглядывая на Григория: у нас, мол, совсем не так, верно?
"Как только утвердим договор на собрании, подработаем пунктики, сразу же и поеду", - думал Родион, покусывая горьковатую травинку, и сжимал губы, боясь выдать свое волнение.
Бывают поздней осенью дни, когда вдруг повеет нежданным теплом, тихо в горах, плывут над тайгой ленивые облака, кружатся в воздухе запоздалые листья, покрывая охряно-желтыми пятнами гранитные валуны.
Тихо в горах, лишь глубоко внизу, в каменистой расщелине, глухо ворчит пенистая, порожистая река, да изредка завозится на пихтовой ветке глухарь, скрипнет клювом и с шумом канет в непролазной чаще, да выскочит на скалистую кручу дикая горная козуля, застынет, пораженная открывшейся высотой и голубым простором, сорвется с места и, точно вплавь, пересечет заросшую густой травой поляну, оставляя за собой светлый волнистый след…
Покачиваясь в седле, Родион мечтательно улыбался: все-таки его, а не кого-нибудь другого отправили к горнопартизанцам!
Перед ним в прозрачной синеве утра вставали горы. Ледяные вершины кутались в облака, ниже лежали сиреневые снега, еще ниже щетинились таежные непроходимые леса; склоны подножья, словно лисьим мехом, были оторочены порыжелой травой.
Уже хозяйничала осень, наряжая рябинки у реки в пунцовые гроздья монист. Еще неделя, другая - и осень загасит жар последних цветов, но сейчас еще красуются кусты золотарника, второй раз за лето набрав цвет, манят взгляд заросли альпийских роз.
А там, где горы круто сползают вниз, к распадку, открывается степь - неоглядная ширь в золоте жнивья, в пышных шапках суслонов, в сизых дымках тракторов, поднимающих зябь, даль без конца и края.
Тропинка, петляя, свернула за гранитные глыбы, испятнанные известково-белым птичьим пометом, поросшие цепким красноватым вьюнком, и карабкаюшийся на кручу частокол сосен заслонил степь. Над таежной палью струился теплый, в шелковистых паутинках воздух, в пахучих волнах его купались белоперые птицы.
Из темного кедровника вынырнула на опушку замшелая, покосившаяся охотничья сторожка.
Вот такой, по рассказам отца, представлялась Родиону первая поселенческая изба деда Степана, когда он девяносто лет тому назад пришел в эти глухие, необжитые алтайские края.
Дед был родом из Курской губернии, бился на скупой десятине, и, когда услышал он про вольные и тучные сибирские земли и некошеные травы, про зверя непуганого, ему показалась заманчивой и сладостной эта далекая жизнь.
Был Степан молод, дети еще не связывали руки, силы не занимать: в драке любого ударом кулака мог свалить на землю. Сговорил он три семьи подняться в Сибирь.
Ох, и долга туда дорога - версты не меряны, не считаны, тяжелый, думный путь! Много в те годы поселенцев тянулось на богатое житье, на длинные рубли. Уж больно невмоготу была жизнь на скудных наделах! Ходили слухи, что в Сибири подати - и те некому требовать: на тысячи верст никакой власти, каждый сам себе хозяин.
Подоспел Степан со своими односельчанами на Алтай в сенокосную пору. Идут они по сибирской земле и не нарадуются; степи неоглядные, непаханые, озера синие, горы, леса могучие подпирают небо, травы в рост человеческий, сочные, густые и до того душистые, что кружится голова. Вот оно, счастье-то, добрались, есть где разгуляться охочим до работы рукам!
Облюбовал Степан место в тихом распадке, на берегу реки, где стояло всего с десяток изб, вогнал топор в пень и сказал: "Вот тут будем строиться и жить - дальше не пойдем".
Наловили рыбы в реке - вкусна, духовита уха из горной форели! - и только успели расположиться на отдых, как подошел к становищу мужик из деревни, бородатый, заросший чуть не до самых глаз черным волосом, и, не здороваясь, угрюмо сказал:
- Уходите отсюда, табачники! Чтоб духу вашего не было! Если построитесь, раскатаем ваши хатенки!
Знал Степан, что живут в горах кержаки-староверы, люди черствые, суровые, - спорить не стал, отмолчался.
Назавтра односельчане решили идти дальше, а Степан заупрямился и остался с женой у реки: уж больно по душе пришлось ему это место в тихом распадке!
Не долго думая, срубил Степан хату на опушке и только стал крыть крышу, как явились мужики из деревни и с ними снова тот, бородатый.
- Слазь! - кричит, а сам глазами, как углями, жжет. - А не то мы тебя силой стащим!
Увидал Степан - противиться нечего, слез. Три мужика его за руки держали, а пятеро сруб по бревнышку раскатали. Уходя, бородатый сказал:
- Исчезай отсюда подобру-поздорову, все равно не дадим поселиться, со свету сживем.
Жена плакала:
- Уйдем, Степан, от греха подальше, что тебе далось это место!
Но поздно вечером, крадучись, явился из деревни чей-то батрак и посоветовал Степану:
- Строй хату так, чтоб никто не видел, за одну ночь сколоти и, главное, затопляй поскорее печь. Как дым из трубы пойдет, не тронут они тебя: это у них за грех почитается.
Ушел работник, а Степан всю ночь таскал бревна. Сложил сруб, слепил мало-мальскую печь, вывел трубу а на рассвете сказал жене:
- Затопляй!
И только повалил дым из трубы, снова прибежали мужики: грозили, кричали, но ни избу, ни Степана не тронули.
Но счастье не улыбнулось ему. Вольная сибирская сторона обделила Степана радостью. Засевать землю было нечем, и ему пришлось наниматься в работники. Так до смерти и не вылез он из батрацкой лямки…
Снега на вершинах порозовели, и Родион вдруг зажмурился - нестерпимо полыхнули на солнце ледяные белки… Когда он открыл глаза, тайга курилась голубоватым дымом, глубоко под обрывом прыгала и ворчала порожистая река…
Пристав в стременах, Родион обласкал взглядом долинную даль, глотнул полной грудью чистый, родниковой свежести воздух и чуть натянул поводья. Конь сторожко, как бы щупая копытами землю, стал спускаться с тропинки.
Сквозь просветы сосен далеко в лощине уже виднелось большое районное село.
Оставив лошадь у коновязи, Родион пошел к артельному клубу, возле которого на лужайке толпились парни и девушки: был воскресный, свободный от работы день.
Глаза его искали Груню на земле, а она была в небе: доска качелей взносила ее вверх. Груня приседала и, пружинисто выпрямляясь, гнала доску обратно. Родион увидел ее смуглое зардевшееся лицо, прищуренные глаза. Плескалось на ветру широкое розовое платье, бились о спину каштановые косы.
"И этот тут!" - неприязненно подумал он, следя, как озорновато ведет себя на качелях гривастый студент. Его широкие синие шаровары полоскались на ветру, голубая шелковая безрукавка обтекала мускулистую грудь. Запрокидываясь, парень изо всей силы, чуть не гнулся мостом, поддавая доску качелей, ухал, орал что-то, и рыжие кудри его трепетали, как пламя.
Как уключины, скрипели петли качелей, визжали и вскрикивали девчата, по-кавалерийски обхватив ногами летающую доску, цепко держась друг за дружку, - казалось, кто-то бросал в небо набитую цветами корзину.
- Ух ты-и, гуси-лебеди! - приседая, кричал студент.
Груня заметила Родиона, и словно ветер раздул румянец на смуглых ее скулах. Она стала резко останавливать качели.
- Ты чего, Грунь?
- Голова, девчата, закружилась…
Одернув рубаху, Родион направился к девушке, чувствуя, что ноги его деревенеют, а руки кажутся большими и ненужными.
Как и тогда, в саду, он не знал, о чем будет говорить с ней. Хоть бы немного постоять рядом, заглянуть в глаза, услышать ее голос!
Спрыгнув с качелей, Груня стояла на зеленом островке лужайки и выжидающе глядела на Родиона. Она сама не понимала, почему вдруг взволновало ее появление этого парня из "Рассвета". Какое у него приятное лицо, широкоскулое, с доверчивыми серыми глазами и темная подковка чуба на лбу!
- Здравствуйте, - сказал Родион и облизал пересохшие губы. - У вас комсомольское собрание сегодня? Вот здорово! А я как раз…
Ей хотелось улыбнуться, но она сдержалась и даже чуть свела светлые брови.
- Что-о?
- Ну, это самое… договор! Разве подружка не говорила вам?
- Говорила. Что же вы так долго собирались? Или смелости не хватало?
Родион покраснел, вспомнив свое бахвальство.
- Хлеб возили на элеватор, некогда было. - Опустив голову, он, чтобы окончательно не растеряться, катал под подошвой сапога круглый камешек. - А вы уже рассчитались с государством?
- Завтра утром последний обоз отправляем. - Труню занимало и даже как будто радовало смущение парня. - Сегодня в ночь все комсомольцы на молотьбу идут… Ну, и я с ними!
- А разве вы не комсомолка? - Родион недоуменно посмотрел на девушку.
- Нет.
- Да как же? А я-то думал… - растерянно бормотал Родион, ему уже не помогал и присмиревший под сапогом камешек.
"И верно Маша сказала - чудной какой-то!"- подумала Груня, но беспомощность парня не раздражала ее, трогала, хотелось положить ему руку на плечи и сказать: "Ну, чего вы? Успокойтесь".
- Значит, на молотьбу вы обязательно пойдете? - спросил Родион.
- А чего же от всех отставать? Петя вон па каникулы приехал и то первым объявился…
Родион догадался: она говорила о студенте.
"Друг из-за дружки идут", - решил он я, почти вплотную подойдя к девушке, глядя на нее умоляющими глазами, зашептал:
- Слушайте, Груня… Бросьте вы с ним водиться! Честное слово! Ведь у него, небось, в Ленинграде…
К лицу ее прихлынула темная кровь, омыла лоб, теки, смуглую впадинку у горла, где трепетно бился пульс.
Груня хотела броситься с лужайки, но стояла и не могла оторвать босых ног от трапы. Колыхалась перед глазами живая гирлянда цветов на качелях, на "гигантских шагах" крутились ребятишки, заблудшая коза обгладывала а палисаднике молоденькую осинку.
"Надо прогнать", - подумала Груня и сейчас же забыла об этом.
- Думаете, так он и пошел бы молотить, если бы не вы? - не передыхая, говорил Родион и точно связывал ее.
- Да зачем вы все это? Зачем? Мне-то что! - сдавленным шепотком, наконец, выдохнула она, нервно перебирая пальцами зеленые бусинки на шее. - Хоть и вы идите туда, не жалко!
- Да я хоть сейчас! - он бестолково замахал руками. - Постойте, куда вы?
- Козу вон прогоню. - Схватив хворостину, Груня бросилась к палисаднику и скрылась вслед за козой в проулке.
Родион долго ждал девушку, но она так и не вернулась.
Он удивленно, будто впервые замечая, посмотрел на взмывающие в небо качели и пошел к коню. Надо было найти секретаря комсомольской организации и поговорить с ним.
Отыскал его Родион в сумерки на току.
Под абажуром высоко на столбе качался электрический фонарь, то прикрывая гладкую ладонь тока дымной полой, то оголяя, ее.
Уже знакомый Родиону чернявый паренек, весь запорошенный хлебными остьями, нетерпеливо выслушал Родиона, поддакивая и подмигивая ему.
- Здорово надумали! - Он засмеялся заливисто, по-девичьи звонко. - Утром, после работы, обсудим ваше предложение. Мы, по правде сказать, тоже на вас зарились. Ну что ж, теперь поборемся, так и быть! Знаешь, - паренек прищурился и подмигнул Родиону, - знаешь, я тогда, на соревновании, не надеялся тебя обставить, - ну и прыгаешь ты, как черт! Ты оставайся на ночь, переночуешь у нас. Может, станешь к барабану и покажешь нашим, почем фунт лиха?
Родион отвел глаза, буркнул:
- Я лучше погляжу, как вы работаете, - все какой ни на есть опыт перейму.
- Занозистый, видать, у вас народ в "Рассвете"! - возбужденно закричал паренек. - Ну ладно, приглядывайся! Что неладное заметить - скажешь! Честно, по-комсомольски, идет? Тебя как звать - Родионом? Меня - Максимом Полыниным, будем знакомы.
Из темноты надвинулись слепящие глаза автомашины.
- Я побежал! Организую ребят на разгрузку! Будь, как дома!
Родион отвел под навес коня, бросил ему травы и пошел на ток. Его сразу приметили, остановили.
- И как у вас - ловчее нашего работают?
- Где нашим, куда-а? - отшучивался Родион. - Мы до вас не доросли!
Ему кричали горласто, наперебой:
- Да ты не подзуживай!
- Ишь, знали, кого прислать!
- Зубы не заговаривай, они у нас не болят!
Его так и подмывало на дерзость. Обычно робкий у себя в колхозе, Родион отвечал тут бойко, задиристо, радуясь нежданной своей смелости: среди суетившихся около веялки девушек он видел красную Грунину косынку.
Вот Груня схватила широкую деревянную лопату и быстро стала отгребать зерно.
"Ловко! - восхищенно отметил он. - Такую бы в жены, все бы от зависти лопнули!"
Мысль эта смутила его, он покраснел и бросился помогать девушкам. Скоро его втянуло в кипучий водоворот работы, и он перестал себя чувствовать гостем.
К ночи подул ветер: будто раскололась где-то в горах ледяная чаша, и хлынули через проломы студеные сквозняки.
Над током повисла бурая туча. Фонарь то окунал всех с темноту, то бросал на светлую отмель.
К молотилке подскакал верхом на кургузой лошаденке босоногий мальчишка. Он кричал истошным голосом:
- Мостки на реке снесло! Паром посредине мотает!
Максим Полынин схватил под уздцы лошадь, крикнул:
- Петя, давай сюда! Оставляю тебя на току! А я с ребятами поеду мостки ладить!
Через минуту конь мчал Родиона к реке. Ветер буйствовал в лощине, гудели черные деревья, река бесновалась среди камней. Паром уже прибило к другому берегу, у рулевого колеса метался старик-паромщик.
- Держись, дедуш-ка-а!..
- Идем на подмогу-у-у!..
Подъехали телеги. Звенели, ударяясь о камни, топоры, стучали жерди, плахи.
Оседлав сваленное в воду бревно, Родион забивал тяжелой кувалдой сваю, верхний конец ее скоро превратился в мочало.
- Ну как, не жарко? - кричал Максим Полынин.
- Банька добрая, что и говорить!
А комсомольцы уже лезли в реку. Они несли на плечах сбитые из жердей высокие козлы, на которые должен был лечь настил мостков. Вода заливала голенища, но ребята упрямо брели вглубь. Стоя по грудь в клокочущих волнах, они быстро укрепили козлы и пошли обратно, обнявшись, чтобы река не сбила с ног.
Вместе с ними Родион валил деревья, таскал плахи, камни, и эта ветреная влажная ночь и яростные в работе парни, и гудящие на ветру тополя, и рычащая, как в западне, река, и звезды, дрожащие в черных провалах туч, - все казалось ему необыкновенным.
Перед рассветом по новому настилу он прошел на паром.
- Ну как, дедушка, хорошо поработали?
- Ребром били работу! Ребром! - живо откликнулся промокший седобородый паромщик. - Усмирили окаянную! Чисто зверь бешеный, а не река!.. Ребятам бы для сугреву градусов не мешало!.. А заодно и мне… Как нахожусь на боевом посту.
- Заслужил, отец, заслужил!
Старик поднял над головой фонарь, оклеенный красной бумагой, и удивленно крякнул:
- Гляньте-ка, ребята! А ведь мы с вами вовремя управились: обоз-то уж на станцию идет!.. Ах ты якорь тебя забери!..
Подошел Максим Полынин, подмигнул Родиону:
- Ну как, выдюжим мы с вами соревноваться?
- Боюсь, что мы погорячились, - пошутил Родион. - Как бы не осрамиться!