Надев у костра лыжи, она побежала. Ей хотелось петь, и, бросаясь с круч, она смеялась, оставляя позади пенный след, слушая шелест снега под лыжами. Вот она вылетела на взгорье, и у нее перехватило дыхание.
Внизу, в глубокой долине, рассыпались игрушечные кубики домов, неслась быстрая, незамерзающая река.
- Как красиво! - шепнула Груня. - Родион, милый…
Впереди, за высокими соснами, лежал налитый лунным светом простор, и она тихо скользнула меж черных стволов в синюю мерцающую долину…
С этого вечера все, казалось, предвещало ей счастье: и редкие встречи с Родионом, и первые подснежники, которые они сорвали на горных склонах, и знакомство с родителями Родиона, приветившими ее, как родную, и сам он, сдержанный, ласковый, и то радужное июньское утро в день свадьбы, когда подружки разбудили ее.
Кровать была забросана цветами: желтыми стародубками, ярко-бордовыми марьиными кореньями, огненными саранками, раскрытыми, как маленькие граммофонные трубы.
С восторженным удивлением оглядела Груня нарядных подружек в венках из ромашек, заваленный подарками широкий крестьянский стол.
- Ой, девоньки, родненькие мои! - вскрикнула она, протягивая руки и чуть не плача.
Подружки шумно окружили ее, затормошили, потом, встав полукругом, лукаво перемигиваясь, с притворной важностью запели старинную свадебную песню:
Что ни конь над берегом бежит,
Конь бежит, бежит, торопится.
Конь головушкой помахивает.
Золотой уздой побрякивает,
Стременами пошевеливает…
Заливистые девичьи подголоски бросили песню в распахнутые настежь окна.
На коню да сидит удалой молодец.
Разудалый добрый молодец.
Натянув до подбородка одеяло. Груня слушала, полузакрыв глаза, счастливая улыбка блуждала на ее ярких, как вишни, губах.
Разудалый добрый молодец
Родион да он Терентьевич…
Не выдержав, девушки рассмеялись, и, отвечая на их озорную выходку, Груня отвела за спину свои каштановые косы, запела бездумно и легко:
Милые подруженьки.
Подите в зеленый бор по ягоды…
Голос у нее был чистый, полный неуловимо светлой грусти.
Подите в зеленый бор по ягоды,
Не увидите ли там мою красоту,
Не сидит ли она под кустиком,
Не чешет ли буйную головушку,
Не плетет ли русую косыньку…
Было что-то трогательное в том, как сидела у подоконника Маша, подперев пухлыми кулачками щеку, и серыми печальными глазами, в которых копились слезы, смотрела на Груню.
Она вспоминала те близкие и уже далекие годы, когда они голенастыми девчонками бегали в школу. Машеньке было по пути, и, постучав в замерзшее стекло, она всегда приплясывала, ожидая подружку на морозе. Долгими зимними вечерами они засиживались над книжкой у крохотной лампешки, слушая дикое завывание метели.
Они незаметно подрастали, переходили из класса в класс. Однажды Груня заметила, как пристально загляделся на нее в клубе кучерявый парень, вспыхнула, а вечером поведала нехитрую свою тайну Маше. С тех пор узелок дружбы завязался еще туже. Маша знала, что Груня красивее ее, но сердце ее никогда не отравляла недобрая зависть.
Неразлучными были они и в работе. И, как будто вчера, скрипит тяжело нагруженная снопами телега, обе они лежат наверху, заложив руки под голову, и поют тягучую песню, широкую и долгую, как эта дорога. Медленно колыхается воз, ползут в небе облака, пахнет от колес чистым дегтем.
А теперь уже не к кому будет прибежать Маше летней ночной порой на сеновал, не с кем будет поделиться своими радостями в печалями…
И Маша вдруг уронила голову на подоконник и громко заплакала.
- Что ты? Машенька! Что ты? - Груня в одной рубашке подбежала к подружке и обняла ее. - Не горюнься, родная моя! Разве я уезжаю от тебя за тридевять земель?
И немного погодя обе они, смеясь, ехали в разукрашенной бричке под рокот железных бубенчиков, унизавших дугу, пели, не жалея голосов:
Эх ты, сердце, сердце девичье…
Не видать мне с тобой покоя…
На двух пыливших позади бричках подхватили:
Пел недаром за рекою,
За рекою соловей-ий…
Струились, обвивая дуги, голубые и алые ленты, стлался по сторонам дороги светло-зеленый дым яровых; песня поднимала с земли степных чаек.
Груня сидела рядом с тетей, обняв Машеньку за плечи. Шуршало, лаская колени, шелковое белое платье, прохладным крылом бился на пригретой солнцем шее прозрачный шарф.
Душа Груни была полна глубокой нежности к подружке, и к девушкам, провожавшим ее, и даже к строгой, задумчивой тете.
На зеленые косогоры, будто любопытные девчонки, выбегали босоногие, раскосмаченные березки поглядеть, как вихрят по дороге веселые брички.
По дощатому мостику пробарабанили верховые. Это Родион с товарищами ехал навстречу невесте. Он смущенно поздоровался со всеми и начал было выпрастывать из стремени ногу, чтобы пересесть в бричку к Груне, но Машенька с нарочитой строгостью крикнула:
- Успеешь, успеешь еще наглядеться! Дай хоть мне, посаженой матушке, на дитятко неразумное налюбоваться! А ты, вор, терпи да помалкивай!
Деланная нахмурь не могла загасить блеска Родионовых глаз. Губы его волновала еле сдерживаемая улыбка.
Буланый конь под ним выплясывал, грыз удила, норовя сорвать с Машиной головы венок, но если бы увидел белую косоворотку на хозяине, то наверняка потянулся бы к зеленым травинкам и красным гвоздикам, которыми были вышиты подол, рукава и воротник.
Скоро дорога легла под уклон, и сквозь голубое окно просеки Груня увидела далеко внизу, в розоватом тумане утра, крыши деревни, в которой ей предстояло теперь жить с Родионом.
На мгновение Груне показалось, что она совсем не знает Родиона, что свадьба затеяна по какому-то недоразумению, и пока не поздно…
Она испуганно оглянулась на Родиона, клонившегося к ней с седла, пытливо заглянула в его ясные доверчивые глаза. Придет же такое в голову! Через минуту она уже смеялась.
Из рощицы на дорогу вышли мужчина и женщина: она прислонялась головой к его плечу, казалось, черную смоль ее волос вот-вот подожгут его огненно-рыжие кудри.
- Кто это? - тихо спросила Груня у тетки, которая знала в округе чуть не всех людей.
- Жудовы, Силантий Лексеич с Варварой. Ишь, как идут! Будто вчера поженились. А без малого десять лет вместе. Детишки у них - близнецы!..
- На зависть хорошо живут. - восторженно согласился Родион, а взгляд его досказал Груне: "И нам бы так, а?"
Заслышав звон бубенцов, Силантий снял с талии жены мускулистую руку.
- К нам на веселье, дядя Силантий! - останавливая брички, закричал Родион. - Дома вас не застанешь!
- У нас ведь, бригадиров, забот не с вашего, - с небрежной хвастливостью проговорил Жудов, Крупное красивое лицо его с полными красными губами светилось довольством и снисходительной самоуверенностью. - Сенокосные деляны смотрел! - Он чуть повел широкими плечами, будто стесняла его легкая ситцевая рубаха, вприщур оглядел невесту. - Ишь, какую кралю откопал! А за приглашение спасибо! Непременно будем. Ваг только наведем шик-блеск на свои вывески.
- А вы садитесь, подвезем!
- Нет. Мы вашу карусель портить не будем. - Силантий подмигнул девушкам. - Не стоит шелка ситцем разбавлять.
Пока он говорил, Варвара спокойно, без улыбки, оглядывала веселых, принаряженных людей, задержала на Груне открытый пристальный взгляд больших черных глаз.
Брички покатила под гору, и тетка покачала головой:
- Дьявол, а не мужик! Словами, как хмелем обовьет!
А Груне хотелось оглянуться и еще раз встретиться с чистым, открытым взглядом женщины…
Рассыпая звон, брички ворвались в улицу, распугивая белоснежных гусей, поднимая на лай собак, Липли к окнам женские лица, выбегали за ворота ребятишки, махая руками, бежали вслед…
На крыльце Груня попала в объятия свекра Терентия - кряжистого смуглолицего старика. По синей его рубахе стлалась светлая, как ковыль, борода. Терпеливо поджидала невестку свекровь Маланья, маленькая, сухонькая, в темном сарафане и пестром переднике. Оттягивая мочки ее ушей, сверкали старинные, полумесяцем, серебряные серьги.
- Милости просим в избу, дорогие гостеньки, - почти пропела она и зарделась вся. - Пойдем, доченька моя… - Миловидное, худощавое лицо Маланьи на миг озарилось светом давней девической красоты.
Она взяла Груню за руку и повела в избу, обе половины которой были заставлены столами, накрытыми белыми кружевными скатертями.
Все здесь искрилось, переливалось красками: бутылки и рюмки и простенькие полевые цветы в синих стеклянных вазах; посреди стола упирался короткими ножками в блюдо жареный поросенок, подняв вопросительным знаком свой подрумяненный хвостик.
В горенке стояла этажерка с книгами. - Груню так и потянуло вытащить какую-нибудь, полистать, - дубовый шифоньер и возле на тумбочке раскрытый голубой ящик патефона.
- Вот ты и дома! - сказала Маланья, с детской доверчивостью глядя на невестку. - Устала, поди, присядь…
- Нет, что вы, маманя, - глухо ответила Груня, - сколько тут пути-то.
Ей хотелось понравиться свекрови, узнать ее ближе. Она видела Маланью всего во второй раз, ей пришлись по душе и тихий, скромный ее нрав и ненавязчивая ласковость, и все-таки Груня чувствовала себя стеснительно.
За распахнутыми окнами, в саду, толпились дикие яблоньки, кусты малины, смородины, под развесистым тополем тоже были накрыты столы.
- У кого головушка замутится, пускай в сад идет, - сказала Маланья, норовя погладить плечо невестки, коснуться ее рук.
В сенях дробно застучали каблучки, раздался деланно строгий девичий голос:
- Показывай, показывай нам свою присуху! Ишь, запрятал, а сам на часах у дверей встал. Не сглазим!
- Комсомол явился, - не то смущаясь, не то радуясь, сказала Маланья. - Ну, теперь пойдет дым коромыслом.
У порога горенки, придерживая одной рукой баян, вырос высокий, стриженный под "бокс" парень в белом спортивном костюме. Загорелое остроскулое лицо парня с тонкими яркими губами я суховатым, с горбинкой носом притягивало взгляд открытой мужественной красотой. Крупные зубы его жемчужно поблескивали.
- Разрешите познакомиться! Пока жених догадается, умрешь от любопытства. Григорий Черемисин, секретарь здешней комсомольской организации. У меня будете вставать на учет. - Он так стиснул руку, что Груня чуть не вскрикнула. - Без меня вы - никуда!
И тотчас, словно из-под полы его пиджака, вынырнула девушка и бросилась к Груне.
- Я Иринка! - Худенькая, белокурая, она глядела па Груню, не мигая.
- А я вас, кажется, где-то видела, - смущенно сказала Груня.
- Интересно! - Крутые полудужья Иринкиных бровей свела капризная складка, задорно блеснули большие синие глаза, опушенные светлыми ресницами. - Нет, вы послушайте ее! Она меня где-то ви-де-ла!.. Да ведь вы меня чуть не на тот свет загнали на стадионе!
- Ой, и правда! - Груня покраснела.
- Кланя!
Перед Груней стояла другая девушка, в расшитой по-украински с пышными рукавами кофточке, черной юбке и блестящих полусапожках. Скуластенькое, крапленое частыми веснушками лицо ее было незнакомо Груне, но вот эта рыжая челка…
- А вас я не обгоняла?
- Нет, меня еще никто не обгонял. - Кланя пристукнула каблучком и так тряхнула головой, что челка подпрыгнула на ее лбу. - Хотя вы правили своей лодкой, но я нисколечко не волновалась.
- Хватит вам, девчата! Дайте ей опомниться!
Еще одна девушка подошла к Груне. На ней было кремовое маркизетовое платье, перехваченное в поясе голубым ремешком. Вокруг головы пшеничными жгутами лежали тяжелые косы; они, казалось, чуть-чуть оттягивали назад голову, и от этого во всей осанке девушка была какая-то горделивая плавность.
- Меня зовут Фросей…
- Слушать мою команду! - сказал Григорий, присаживаясь и ставя баян на колени. - Яркин! Торжественно вручай невесте подарка от имени комсомольской организации колхоза "Рассвет". Музыка, туш!
Оп развернул баян, тронул перламутровые лады - и в горенке под общий смех появился Ваня, обвешанный разноцветными свертками, как дичью. Его круглое, розовощекое лицо с легким, как иней, пушком на верхней губе блестело, белесым ежиком щетинились на голове волосы, еле держались на носу очки. Ваня всерьез готовился сказать невесте несколько приветственных слов, но смех сбил его с толку, и он топтался посредине горенки, не зная, что делать с подарками.
- Да сгружайте скорее! - не выдержав, закричал он наконец. - Дался я вам на забаву!
Но хохот не утихал. Тогда Яркин махнул рукой и тоже засмеялся. Девушки освободили его от свертков. Григорий склонил к баяну голову и заиграл вальс.
Избу заполнили гости. Чувствуя на себе их любопытные взгляды, Груня трогала ладонями щеки.
- Горят? - наклоняясь, тихо спросил Родион. Она взяла его руку, прижала к своей щеке и сразу отдернула.
В дверях горенки, не сводя с Груни внимательного взгляда, стоял высокий, широкогрудый человек в защитного цвета костюме. На его гладко выбритом с кирпичным румянцем лице двумя густыми колосками висли пушистые усы.
- Секретарь нашей партийной организации Гордей Ильич Чучаев, - шепнул Родион Груне и пошел навстречу гостю.
- Хвастайся, хвастайся, - напористым баском сказал тот Родиону. - Хо-ро-ша! Ничего не скажешь! - Гордей Ильич пожал руку Груне и еще больше накалил огнем Грунины щеки. - А вы… Как по батюшке-то? Аграфена Николаевна? Вы не смущайтесь, краснейте! Вам сегодня так положено… Да оно и хорошо! Значит, крови и силушки много, и стыд не потерян! А то иную вон никаким словом не проймешь!
Он обошел почти всех, со всеми поздоровался за руку, находя для каждого приветное слово, похлопывая близких по плечу. Груня удивлялась его грубовато-дружеской манере обращаться со всеми. Видимо, он привольно себя чувствовал в полной пчелиного гуда толпе хлеборобов, и, наверно, здесь его считали простым, свойским человеком.
- Эх, гостей-то к нам сколько понаехало! - восхищался он, крякая. - Здорово, соревнователи! Ну, кто кого?
- Осень покажет, - уклончиво отвечал кто-то из горнопартизанцев.
- Осторожный вы народ, опасливый. - Гордей покачал головой и вдруг нацелился взглядом на чернявого Максима Полынина. - Может, эта осторожность и мешает вам на первое место в районе выбраться, а? Но теперь заранее могу вам сказать - проиграете!
- Это почему? - встревоженно спросил Максим: цену слов Гордея Чучаева знали в районе все.
- А как же? Шутка ли сказать: такую невесту мы у вас отбили!
Лицо паренька просияло. Он засмеялся, оглядываясь на товарищей.
- Тут мы с вами согласны, - сказал он. - Невеста на лучшем счету в нашей семье. Это я со всей ответственностью, как посаженый отец, заявляю.
- Ты лучше скажи, если не стыдно, какое приданое за ней даете? - хрипловатый басок заставил всех обернуться, и точно прошел по избе холодный сквознячок.
У дверей, посмеиваясь и приглаживая расческой редкие волосы, сквозь которые просвечивала лысина, стоял Краснопёров в сером костюме с зеленым галстуком и в желтых ботинках.
- Извиняйте за такой деловой вопрос: теперь она в наше хозяйство входит, и мы должны все знать.
Максим Полынин несколько мгновений в нерешительности глядел на Краснопёрова, как бы недоумевая, всерьез ему принимать слова председателя колхоза или в шутку, и, злясь на себя за свою нерасторопность, тихо и угрюмовато ответил:
- От чистой симменталки телку колхоз дает, двух баранов, порося… Остальное добро ею самой нажито… По трудодням одна из первых была в нашем колхозе!
- Щедро отвалили! - сказал Краснопёров и прошел на середину комнаты, низкорослый, широкоплечий, с небольшим брюшком. - Если у вас там всех девок замуж выдать, так от колхоза ничего и не останется. - Он сел на лавку и засмеялся, его пеки покраснели, глаза скрылись под косматыми бровями.
Чувствуя, что никто не поддерживает его шутку, Краснопёров оглянулся на Гордея, встретил его спокойный, твердый взгляд и нахмурился. Груне казалось странным, что минуту тому назад он смеялся, и, глядя на его сразу поскучневшее лицо, она подумала, что этого человека считают сильным в районе только потону, что рядом с ним работает спокойный, ровный, внешне непримечательный Гордей Чучаев.
- По трудодням, говорите, одна из первых? - переспросил Гордей Ильич и распушил тронутые табачной подпалинкой усы. - Работящая, значит, девушка! Мы таких любим! Ну что ж, незазорно будет сказать, что и наша семья не из плохих - работа их не ищет!..
- Пожалуйте к столу, дорогие гости! - Терентий поклонился всем с порога горенки, оглядывая расцвеченные улыбками лица людей. - Не обессудьте: чем богаты, тем и рады!
- Не прибедняйся, Терентий Степанович! - не поднимая головы, сказал Краснопёрое. - Разве не богато живешь?
- Это я к слову! - старик стушевался. - А так, что ж, всякому могу пожелать такой жизни!
Когда все расселись, он поднялся, расправил широкое коромысло плеч, обтянутых черным пиджаком; ненадежно хрупким казался в его темных жилистых руках синий колокольчик рюмки.
Обведя подобревшими глазами гостей, Терентий гулко кашлянул в кулак, провел дрожащей рукой по серебристому ковылю бороды:
- Перво-наперво поздравим молодых и выпьем за то, чтобы жили они счастливо и землю красили!
Гости отозвались дружно, под мелодичный перезвон рюмок:
- И родителей почитали!
- И детей поздоровше рожали!
- Колхозной славы не роняли!
Из переднего угла Груня видела, как поднимались гости, чокались, будто клонились навстречу друг другу два густо заплетенных тына. И вот уже пошел гулять, перепархивая с одного стола на другой, крылатый, захмелевший говорок:
- Не отведаешь горького - не узнаешь сладкого!
- Слаже мужнина хлеба нет!
- Да хлеб-то теперь общий, колхозный! Муж-то тут при чем, сватушка?
- Девка - что тугой кочан капусты! Скрипнет в руках - значит хороша!
- Будет вам, охальники старые! Вот услышит комсомол, он вам мозги вправит!
- Да, кум, сегодня нам комсомол, поди, сверх нормы напиться не даст: у них это не заведено!
- Э-э, да ты, паря, видать, еще до свадьбы, загодя оформился… И сейчас в самом что ни на есть аккурате!
- Пей вино, как суслице, да ума не пропивай!
- Другой не пьет и товару не дает!..
- Вер-р-рна!.. Бригадир, сюда!..
К столу подошел, поскрипывая начищенными сапогами, Силантий Жудов. Дразняще бросались всем в глаза его желтая сатиновая рубаха и темно-рыжий взбитый надо лбом чуб.
Метнув в оба конца стола беглый взгляд. Силантий чуть отодвинул плечом парня и сел между ним и женой. Варвара, хотя была одета нарядно, рядом с ним была почти неприметной. Она сидела молча, ни с кем не разговаривая, легонько пригубляя вино из рюмки, и прикрывала ее ладонью, когда кто-нибудь хотел дополнить ее. Густые, будто наведенные сажей брови женщины вздрагивали, маленькие вишнево-темные губы изредка полураскрывались, словно ее мучила жажда, и тогда казалось, что стоит ей припасть к ковшу с колодезной, студеной водой - и она, не передыхая, выпьет ее до дна.