Силантий потянул за подол рубахи запоздалого гостя - статного, плечистого мужчину с ясным моложавым лицом, тронутым резкими оспинами. Желтоватые беспокойные глаза его высматривали кого-то из гостей.
- Чего ты, Русанов, как курица, приглядываешься, ровно ищешь гнездо, чтобы яичко снести? - кривя красные губы в пьяной ухмылке, спросил Силантий. - Здесь она, куда ей от такого веселья деться!.. Садись, хвати медовухи, смелее будешь!
Жудов наполнил граненый стакан желтым, искрометным напитком, известным на Алтае под скромным названием "сибирского кваска". Прежде чем подать этот "квасок" к столу, его долго, иногда до года, выдерживают, подбавляя все новые и новые порции меда, и доводят брожение до той свирепой силы, которая не дает дубовым бочатам стоять на месте и раскатывает их в темных, прохладных погребках. Достаточно выпить один стакан этого ароматнейшего, медово-кислого налитка, как человек, оставаясь в полной ясности ума, уж не может подняться с лавки.
- Погоди, не накачивай меня, - Матвей Русанов отстранил от себя стакан. - Я и так не из робких, мне градусами подогреваться не надо!
Матвей пробрался поближе к молодоженам и, пожимая им руки, сказал с легким вздохом;
- Мир да любовь!
- Спасибо, - ответила Груня. Ей понравилось задумчивое, с мягкими чертами лицо Русанова, и ей почему-то захотелось сделать этому человеку что-нибудь приятное.
Неторопливо, как бы раздумывая. Русанов выпил рюмку водки и опять оглянулся по сторонам.
- Закусывайте, - сказала Груня, машинально подвигая к нему тарелку с ягодами, и тут же смутилась: - Ой, да что это я! Отведайте вот хвороста, пожалуйста!
- Чудная ты, Грунь! - Родион засмеялся. - После вина предлагаешь человеку ягоды, хворост… Пусть лучше мясного чего возьмет или вот пирога с печенкой, студня, рыбки свежей…
- Не беспокойтесь! Что вы, как за маленьким! - Матвей чувствовал себя неловко от того, что за ним так радушно ухаживают и что остальные гости начинают обращать на него внимание. - Я сам: честное слово, сам. Вот тут сколько солений и варений всяких!
Желтоватые, янтарной ясности глаза его по-прежнему блуждали среди гостей и вдруг, будто коснулась их весенняя оттепель, вспыхнули темным огнем. Груня поняла, кого они искали: поодаль от нее сидела Фрося и поправляла золотистые свои волосы, мягким движением занося полную белую руку и втыкая прозрачные шпильки.
- Любовь - дело наживное… Как это в песне: кто ищет, тот завсегда найдет, - запоздалым эхом на слова Матвея откликнулся Силантий. - А что касается мира, так его давно нету!.. Только нас еще не подожгли…
- Тому, кто нашу кровь прольет, пощады не будет, - раздельно и твердо проговорил Гордей.
- Мне ее, крови-то моей, не жалко, - посмеиваясь и, казалось, совсем не заботясь, слушают его или нет, продолжал Силантий. - Вида ее только я не переношу… Ну, скажи, палец порежу - и голова мутится… Может, это от того, что много ее у меня?
- А ты бы, бригадир, к доктору на поверку сходил, - перебил Матвей. - Может, половина крови у тебя дурной окажется, так ее без жалости выпускать надо…
Смеялись все, и больше других хохотал Силантий, раскачиваясь на скрипучем венском стуле.
Груня посмотрела на Варвару, но та склонила пал чашкой свое лицо, и непонятно было, смеется она или нет.
Бессильным ручейком влилась в смех начатая дребезжащими старушечьими голосами песня:
У окошечка сидела.
Пряла беленький ленок…
В ту сторонушку глядела.
Где мой миленький живет…
Хмельные голоса вплелись в песню, накатил густую басовую волну Терентий:
Не могла дружка дождаться
Ни с которой стороны.
Ни с которыя сторонки,
Ни с работы, ни с гульбы…
За распахнутыми окнами, в саду, где уже густились сумерки, взмыла другая песня:
Ну-ка, солнце, ярче брызни.
Золотыми лучами обжигай!
Старческие голоса окрепли:
Со работы ручки ноют.
Со гульбы ножки болят…
С тревожной поспешностью они как бы строили на пути новой песни запруду, но молодые голоса с беспечной удалью размыли ее непрочный строй, и песня хлестнула в промоины:
Напои нас всех отвагой,
А не в меру горячих успокой!
- Да разве их перешибешь! - Гордей расхохотался, похоже было, что он очень доволен тем, что молодые перепели стариков. - У них глотки луженые! Нам, Терентий Степанович, с ними не тягаться!
- В песнях, может, они и горазды, - сказал Терентий, поводя могучими плечами, - а в работе пока каш голос не последний.
Дрожь аккордов, взятых Григорием Черемисиным на баяне, будто всколыхнула горницу. С грохотом сдвинули столы, кто-то рассыпал от порога дробную чечетку, пол заходил ходуном, в круг, притопывая блестящими полусапожками, влетела Кланя Зимина. Одна рука ее лежала на бедре, в другой голубем порхал батистовый платок, подпрыгивала на ее лбу рыжая челка. Кланя все шибче и шибче носилась по кругу, задорно выкрикивая:
Иду бором-коридором,
Коридор качается…
Взвизгнули женщины: в круг, ухая, ворвался Силантий. Он прошелся небрежной, флотской развалкой, прищелкивая пальцами, бросая хлопотливые ладоши на зеркальные голенища сапог, потом свистнул и заходил вприсядку вокруг Клани, Они то сближались, то расходились, словно тянулись друг к другу два рыжих огня.
Держа Груню под руку, Родион стоял в жаркой, шумливой толпе гостей. Хмель приятно кружил его голову.
- Душно как! - тихим, истомленным голосом проговорила Груня.
Родион заторопился:
- Выйдем на улицу…
Прохлада вечера обласкала их. Шептались у ворот тополя, в темной листве перемигивались звезды.
- Посидим в саду. - Родион обнял робко дрогнувшие Грунины плечи. - Там теперь никого нет: Гриша баяном всех в дом утянул…
У садовой калитки они остановились, услышав напоенный тоской голос Матвея Русанова:
- Так как же, Фрося, а?.. Ведь скоро год, как я около тебя хожу… До каких пор ты такая дикая будешь?
- А тебе ручные больше по нраву? - В голосе Фроси была скорее мягкая раздумчивость, чем насмешка.
- Что мне другие - ты мне по нраву, - голос Матвея дрожал. - Давно бы ради детей женился, а как подумаю о тебе - места не нахожу… Запала ты мне в душу - не вытравишь…
Груня слушала, прижимаясь к Родиону: ей казалось невероятным, что в такой радостный день кто-то может страдать.
- Я знаю, ты боишься, что мои дети тебя свяжут, - помолчав, тихо и затаенно продолжал Русанов. - Но куда же их денешь, птенцов таких? Один я у них. А возиться с ними ты мало будешь: отец еще крепок, хочешь, старуху какую возьмем для присмотру… Согласись только!.. Самоё тебя буду, как дите, на руках носить!
Родион стиснул горячую Грунину руку. В темноте бормотала листва тополей, гомонил и трезвонил дом.
- Какое же твое последнее слово? - глухо спросил Русанов.
Не та обломалась сухая веточка, не то хрустнула пальцами Фрося.
- Я тебе так скажу, Матвей. - торопливо, славно задыхаясь на бегу, заговорила девушка. - Мне тебя, хочешь не хочешь, надо от сердца рвать - ты там крепкие ростки пустил… А нашей жизни с тобой впереди я не вижу… Ты только, не обижайся… - Она помолчала. - Может, я дура, что людей слушаю, но такую тяжесть я на себя не возьму. Шутка сказать: трое детишек! Нет, нет! Мало ли что ты сейчас поешь, а потом, может, и переменишься и свяжешь по рукам и ногам! А пока я вольная птица, куда хочу, туда и лечу… И какая я им мать буду, когда меня еще самое подурачиться с подружками тянет, поозорничать!.. Замуж выйдешь - по боку и комсомол, и клуб, и все…
- Вот глупая!.. - почти простонал Русанов. - Да кто тебе это сказал?
- Может, и глупая, но живу пока своим умом, - спокойно перебила Фрося. - Прости, если что не так сказала…
В доме на минуту оборвался топот и звон, и стало слышно, как тяжело дышит Матвей.
- Значит, все?
- Да… Видно, не судьба нам…
- Ну что ж, как знаешь… - протянул Русанов, сдерживая обиду, чтобы не обронить напоследок мужскую свою гордость. - Не такие, выходит, крепкие ростки, если ты их так легко с корнем рвешь… - Он помолчал, ожидая, что девушка скажет что-нибудь еще, но так как Фрося не отвечала, спросил с удивительной сдержанностью: - Домой сейчас?
- Нет, я еще погуляю… Если луна взойдет, может, поедем на лодках по озеру кататься…
- Так, - сказал Русанов. Он чиркнул спичкой, прикурил - в кустах вспыхнул трепещущий огонек и погас. - А то гляди: тебе ведь на край деревни шагать, я проводил бы…
- Не надо, Матвей… Иди один. Не надо.
Скрипнула под сапогами Русанова песчаная дорожка. Родион потянул Груню за руку, и они скрылись в глубине двора.
"Подойти бы к нему, - думала Груня, - сказать что-нибудь… Нельзя же так…" Но чем она могла утешить его?
Дверь из сеней распахнулась, в темноту двора хлынула светлая река, и люди, выходившие на улицу, казалось, пересекали ее вброд. Григорий шел впереди веселой, шумной ватаги девушек, тревожа лады баяна.
- На озеро отправились, - шепнул Родион, - а мы с тобой на холмы, а?
Груня прислушалась к смеху девушек за воротами, к журчащему ручью музыки.
- Не потеряли бы нас…
- Скажем мамане - и айда!
По крутой, обрывистой тропке, поддерживая друг друга, они поднимались на высокий, заросший травой холм. Осыпались под ногами камешки и с глухим шорохом катились вниз.
На вершине Родион и Груня остановились и долго смотрели на притихшую в распадке деревню. На темное взгорье, как на широкий стол, легла оранжевая краюха луны - и распадок налился желтоватым сумраком.
- Как тут тихо! - сказала Груня.
Каждый звук из деревни доносился гулко, словно из глубокого колодца. На озере смеялись девушки, бежала за кормой кишевшая лунными светляками дорожка, скрипели уключины, мягким картавым голосом пела Иринка, ей тихо вторили переборы баяна:
Прокати нас до речки, до реченьки.
Где шумят серебром тополя…
Родион расстелил на траве тужурку, и они сели с Груней, тесно прижавшись друг к другу.
- Мне даже как-то неловко, что мы такие счастливые, - сказала она.
- Это ты о Русанове?
- Да… Ведь вот как в жизни получается, и человека найдешь, полюбишь, и кажется, без него тебе жизни нет, а он от тебя сторонится… А у другого иначе: не ждет ничего, не ищет, все само собой приходит… В прошлом году а это время я и не знала, что ты на свете есть…
- А я разве знал?
Луна то скрывалась за облака, то выплывала, расплескивая по небу серебристую зыбь.
У озера, как огненный петух, затрепыхал крыльями костер, и Груня зашептала:
- Родя, смотри, смотри!.. Может, это один раз такая красота бывает!..
Проржал в ночном жеребенок, поникли крылья костра, растаяли всплески голосов, и распадок снова затянула стоялая вода тишины.
И вдруг, как брошенные в заводь камни, забулькали вдалеке копыта коня, летучей мышью мелькнул на дороге всадник.
Груня вздрогнула:
- Что это?
- Верно, нарочный из района, - сказал Родион. - Не тревожься, чего ты!
Он положил ей голову на колени, и она склонилась над ним, вдыхая медвяный запах трав, замирая, слушала, как стучат его сердце…
…А три дня спустя, вечером, спотыкаясь, ничего не видя перед собой, Груня шла за телегами, нагруженными солдатскими мешками. На белые облака, как сквозь марлю, сочилась кровь заката, небо багровело огненной разорванной раной. И на этом страшном, в кровавых натеках закате черными хлопьями сыпалось на дорогу воронье.
- Не плачь, родная моя, не плачь! - говорил, глотая слезы, Родион, хотя Груня шагала, сжав побелевшие губы. - Мы их скрутим!.. Вот увидишь!.. У-у, гады, погодите! - Глаза его темнели, он поднимал над головой сжатый кулак и грозил.
За деревней, где начинались поля, подводы остановились. Заголосили в голос женщины, темнее туч стояли мужчины, казалось, безучастные к ненасытным, торопливым рукам, обнимавшим их напоследок.
Тягучий женский плач коснулся сердца Груни, тупой болью разлился по всему телу. Она видела залитое слезами лицо Родиона, вслушивалась в его голос, но не понимала бормотанья мужа.
Он ушел за телегами, а она стояла и все не могла сообразить, куда это он оторвался от нее.
И вдруг будто кто толкнул ее в грудь - и Груня побежала. Она что-то еще должна сказать ему! Ведь она ничего не сказала! Простая, только теперь дошедшая до сознания мысль, что она, может быть, никогда уже не увидит Родиона, гнала Груню вперед.
Черными корягами выросли на затухающем закате телеги и пропали за бугром. Ветер нес в лицо душную, горькую пыль…
- Родя!.. Роденька! - кричала она, спотыкаясь, падая и вновь поднимаясь. - А как же я?.. Постой, родимый мой!..
Но Родион уже был далеко - мужчины во весь рост стояли на телегах и жгли кнутами лошадей.
И тогда Груня, обессиленная, упала на жесткую, но полную тепла землю и, плача, прижалась к ней, как к материнской груди…
Глава третья
По ночам Груню одолевала странная и нелепая мысль: а вдруг выяснится, что никакой войны нет, что все всполошились зря, Родион вернется и осторожно стукнет в стекло?..
В горенке качался полумрак, бесшумно, как клубок дыма, полз по лавке кот, тяжелыми каплями падали в тишину удары ходиков.
Груня соскакивала с кровати, подходила к окну и долго глядела на затянутую мглой улицу.
Ветер безжалостно гнул в палисаде тоненькую рябинку, после каждого порыва она встряхивалась и выпрямлялась.
"Ой, не будет этого! Не будет! Разве такие ошибки бывают?" - Груня шла обратно к кровати и не закрывала глаз до утра, дожидаясь, когда сквозь щели ставней брызнет солнце.
Прибрав в доме, она ходила по горенке, озабоченно хмуря брови, будто забыла что-то очень важное, в оттого, что не могла вспомнить, еще больше мрачнела.
И однажды, когда она так бесцельно расхаживала из угла в угол, прибежал Зорька - младший Родионов братишка:
- В правление тебя кличут…
- Зачем? - спросила Груня и покраснела: в такое трудное время она больше недели просидела лома.
Она торопливо вышагивала по улице, озабоченно вглядываясь в прохожих: была в их лицах непривычная тревожность и суровость.
"Будто подменили всех за неделю, - подумала Груня, и опять ей стало стыдно. - Война ведь идет! Как же это память у меня отшибло?"
Она робко поднялась на крыльцо правления колхоза. Половина в сенях скрипнула под ботинками, и Груня отдернула ногу, будто ступила в холодную воду, с минуту постояла в замешательстве: а вдруг здешний председатель грубо упрекнет ее за безделье? Тогда она ничего не сможет ответить ему, потому что больше всего обижало ее, когда на яге кричали.
Стоять в сенях было неловко: мог кто-нибудь выйти и спросить, что она тут делает.
"А будь, что будет!" - Груня рванула на себя дверь.
В правлении был только Гордей Ильич.
Он стоял у стены и глядел на барометр. Постучав пальцем по круглому прозрачному стеклу, он вздохнул и медленно повернулся к Груне.
- Здравствуй! Садись, - сказал он и, пройдя к массивному столу, покрытому зеленым сукном, уперся кулаками в толстую пластину стекла, литые кулаки отразились в ней. - Вот такие дела, Аграфена Николаевна…
- Какие? - почти не дыша, спросила Груня.
- Не знаешь разве? - в переносье Гордея врезалась глубокая зарубка морщины. - Враг на нас навалился всей своей силой и пока даже распрямиться нам не дает! - В голосе Чучаева слышались несдерживаемая ненависть и отчаяние человека, который бессилен чем-нибудь помочь в большой беде. - Что ты думаешь делать?
- Я? - захваченная врасплох переспросила Груня. - Не знаю…
- Как же это ты, а? - словно стыдясь за нее и сожалея о чем-то, сказал Гордей Ильич. - Разве твой Родион не знает, что ему теперь надо делать? - И вдруг тихо выдавил сквозь зубы: - Эх, мне бы туда сейчас!.. Я б за своих парней сполна им отсчитал!..
- А разве… - начала было Груня и не договорила.
Гордей тяжело мотнул головой, потом выпрямился, принял со стола кулаки, и стальные глаза его холодно блеснули:
- Оба на границе были… Первый удар на себя приняли!..
Словно чувствуя себя виноватой в чем-то, Груня невольно отвела глаза в сторону: на стене, за спиной Гордея Ильича, алой кровью струилось знамя.
Движимая состраданием, Груня приблизилась к Чучаеву и тихо сказала:
- Еще ведь ничего неизвестно… Может, они живые…
- Что? - Гордей Ильич мгновенно покраснел. - Это ты, девка, брось!..
- Простите, честное слово, так, сдуру брякнула, - заглядывая в его глаза, проговорила она.
- Ладно, чего уж! - Гордей Ильич махнул рукой. - Молода еще… Да и откуда тебе всех знать, человек ты у нас новый, - он говорил, не торопясь, как бы обдумывая каждое слово, - моим детям и в голову такое бы не пришло: отступать или в плен сдаваться… А ребята комсомольцами были. Для них быть комсомольцем - это не просто билет в кармане, а кровное, родное, без чего нельзя жить… Ну, хватит, растревожила ты меня… Давай лучше о деле поговорим…
Он присел за стол, облокотился на зеленоватое, как кусок льда, стекло и отразился в нем, сумрачный, тихий, с насупленными светлыми бронями.
"Ну вот, сейчас и даст взбучку", - подумала Груня, но уже без боязни, а скорее довольная тем, что ругать ее будут справедливо, по заслугам.
- Я будто оглохла за эти дни, Гордей Ильич, - смущенно сказала она. - Я даже не знаю, вышла я замуж или нет… или это только приснилось мне…
- Могу подтвердить. Сам на свадьбе гулял, - От горькой усмешки шевельнулись белесые колоски его усов. - Я тебя понимаю… Ждала праздника, тут свалилось такое - огнем жжет, - голос его огрубел, налился силой. - Вот почему ты и должна знать, что тебе надо делать, - работать! Да так, чтобы каждый день ему, кровопийце, тошно стало. Поняла?
- А чего делать? - Груня встала, готовая сейчас же пойти и выполнять все, что прикажет этот человек в военной гимнастерке, суровый, похожий на командира.
- Может, на курсы пойдешь?
- Ой, куда мне! Я ведь шесть классов только кончила. - Груня вздохнула и, взглянув в задумчивое лицо Гордея Ильича, легла грудью на стол. - Никуда я не пойду!.. Мыслимо ли это: Родя там каждый час жизнью рискует, а я за книжки сяду!.. Нет, валите на меня побольше, не жалейте!..
- Ну, смотри, мы ведь не неволим, - помолчав, сказал Гордей Ильич. - Только немца-то одной силой не одолеть: его еще и умом побить надо… Ты дояркой у себя была?
- Дояркой.
- Мы насчет тебя советовались с Краснопёровым. Иди работай на ферме, а там видно будет…
У порога Груня задержалась.
- Гордей Ильич, вы на меня надейтесь, - застенчиво улыбаясь, сказала она. - Я ваш колхоз не подведу…
Гордей внимательно посмотрел на нее:
- Теперь ты, дочка, наша, а значит, и колхоз твой, родной…
- Это я по привычке…
Груня тихонько прикрыла за собой дверь. На крыльце она лицом к лицу столкнулась с Жудовым и отступила. Пропуская ее, он прислонился к точеной балясинке крыльца.
- Дядя Силантий, а как же вы?.. Не ушли еще?
Жудов усмехнулся, не разжимая полных, красных губ.