Екимов Б.
Борис Екимов
ОЗЕРО ДЕРБЕНЬ
1
Самолет прибыл в Волгоград вовремя. В толпе пассажиров сына заметили сразу: он был высок и ладен в строгой морской форме, со светлыми звездами и шевронами.
На людях встретились как положено: со счастливыми лицами, с поцелуями, не виделись год почти. Но лишь сели в машину, мать сразу сникла.
- Читай, - протянула она бланк телеграммы.
"Выехать не могу отсутствием замены школе отказ министерство направил все хорошо целую Алексей".
- "Отказ министерство…" Это о заграничной стажировке? - уточнил Олег.
- Да! - разом ответили мать и отец.
- Ну, братец… - покачал головой Олег и поднял глаза на родителей. - Так ведь теперь поздно? Если он послал отказ?
- Не поздно! - снова одним разом выдохнули мать и отец. И объяснили: - Мы звонили в Москву, все растолковали: энтузиазм и прочее. Там поняли. Будут ждать его до конца месяца.
- Понятно, - сказал Олег и спросил: - А почему мы не едем?
- В самом деле… - опамятовалась мать и подняла на мужа вопрошающий взгляд.
Тот лишь пальцем постучал себя по виску, вздохнул и тронул машину с места.
Впереди была дорога долгая, по степи, дорога через Дон на Бузулук, и потому решили пообедать. Олег редко теперь у своих гостил, и старая родительская квартира волновала его, словно возвращение в детство: кабинет матери и отца с книгами, просторными рабочими столами, их с Алешкой мальчишечья комната, там и теперь хранились его первые конструкторские работы, модели кораблей.
За обедом о младшем сыне и брате, о беде, для которой собрались, молчали, словно сговорившись. Мать с отцом рассказывали об университете, о старых знакомых; Олег - о своей семье, жене, детях. О работе он всегда говорил скупо: "Строим кораблики" - и все. Мать с отцом понимали: военная служба, тайна. Не допрашивали, но видели, что дела у старшего сына идут хорошо: в тридцать четыре года три большие звезды на погонах, свой конструкторский отдел, - видели и радовались.
О младшем сыне молчали, но думали. И когда, собираясь в дорогу, Олег хотел снять военную форму, мать воспротивилась:
- Нет-нет… Ты так строже, внушительней. Алешка тебя уважает, не то что нас… - не сдержалась она и всхлипнула.
Собрались в дорогу. Олег хотел сесть за руль, но мать сказала:
- Погоди. Я хочу с тобой поговорить. Все-все-все рассказать. - Но ничего рассказать она не успела, лишь вымолвила: - Боже мой… - и заплакала.
Отец, сидя за рулем, раз и другой обернулся к жене и сыну, а потом остановил машину, стекло опустив, закурил. Мать не сразу поняла, что машина стоит, а когда поняла, спросила:
- В чем дело?
- Ты же плачешь…
- Ну и что? Я плачу, а ты поезжай.
- Нет. Я так не могу. У меня сердце не каменное.
- О господи… И поплакать нельзя. - И, поглядев на его сигарету, сказала осуждающе: - Отец наш курить стал. Видишь?
- Вижу, - ответил Олег.
- Ну, поехали, я готова.
Она поправила прическу, косметику и стала опять миловидной нестарой женщиной.
- Вот так, Олежка. Такие дела. Ты меня пойми правильно. Я не заносчивая барыня, не мадам профессорша, которая никому воли не дает. Ты помнишь, я тебе слова не сказала, когда ты путь себе выбрал. Хотя я и сейчас не терплю вот этих штук, - тронула она погоны, - вашего "так точно" и "слушаюсь", мне все это не по душе. Но ты захотел - твоя воля, не стала поперек. И с Алешкой… Разве я толкала его в университет, по отцовским да моим стопам? Видит бог, не толкала. Но радовалась. А как же… Сколько отец работал, немного и я. Что-то сделано, но осталось много замыслов, которые мы уже не осуществим. Сколько собрано материала, который может пропасть. А сын - наследник всему. Это радость, Олег, большая радость. И опять, видит бог, опять я ничего не имела бы против, если после университета он как и многие, пошел бы в школу, пусть деревенскую. Работал бы, как дед Тимофей. Ты знаешь, как мы к деду относились, и отец, и я, с каким уважением. Пусть бы и Алексей работал. Но ведь он сам выбрал иную дорогу, стал заниматься наукой. И как? Блестяще. Ты знаешь. Я как специалист скажу: это очень глубоко. Академик Званцов следит за его работой. Стажировка во Франции и, возможно, в Италии - это Званцова забота. Три года в таких университетах. Такие возможности… И все бросить! И ради чего?! - снова начала она горячиться. - Любовь, видите ли… Свеженькая деревенская деваха! И шлея под хвост. Все к черту: учеба, работа, докторская диссертация, стажировка, мать, отец, будущая жизнь - все к черту! Ради этой деревенской матрехи…
- Погоди… - осторожно предупредил ее муж. - Во-первых, не волнуйся, а во-вторых, не надо так.
- А как?.. Как надо? Да, я прямо, открытым текстом. И как можно таким дураком быть в двадцать пять лет? Ну, в семнадцать любовь, первая женщина - понимаю. Но в двадцать пять… с дымом, с пеплом!..
- Я думаю, ты кое-что упрощаешь. Ведь он ничего не говорил про Катю.
- А мне не нужны слова. Я женщина, мать, я и так поняла. Ведь прежде он там жил, и все в порядке, отдыхал. Потом дед помер - тоскливо… И тут все началось. Какие-то намеки, уклончивые ответы по телефону. Туда и сейчас невозможно дозвониться, - объяснила она сыну. - Не слышно ничего. Я ему кричу: "В чем дело?! Ты с ума сошел!" А он свое: "Я буду здесь, мне хорошо". Хорошо да хорошо, заладил одно: хорошо. Я понимаю, что за этим "хорошо" кроется.
- Ладно, - остановил ее муж. - Не волнуйся. Приедем, все объяснится. А то телефонные разговоры, недомолвки, телеграммы. Успокойся.
- И молчи? - язвительно спросила жена.
- Почему? Любуйся пейзажами вслух.
Выехали за город. Открылась глазу просторная зимняя степь, высокая синева неба. Белая степь, мохнатые от инея придорожные клены да вязки. Но в душе матери не было покоя.
2
Светало поздно, и потому просыпался он в темноте. Просыпался и слушал, как шумит озеро. Вечером он засыпал под его мерный, баюкающий гул, а теперь, поутру, что-то бодрящее слышалось в шуме волн.
На этой неделе озеро должно было замерзнуть. Хрусткие закраины уже какой день тянулись от берегов. И каждое утро, просыпаясь, Алексей ждал тишины. Но было ветрено, и озеро не сдавалось.
Он поднялся, поставил на плитку чайник и вышел во двор. Смутно белел снег. От озера ветер нес теплую пресноту воды и острый дух молодого льда. Пока Алексей делал зарядку и умывался, чайник уже кипел.
Алексей завтракал в тихом доме и глядел в черное окно. Оно выходило к озеру, но лишь под самым окошком лежало на снегу желтое пятно света, а дальше - темь. И озеро гудело под ветром. Ветер был северный и обещал скорую стужу. Но уже какой день хорошо брал крупный, необычно красивый окунь - с черной спиной и алыми плавниками. Ловить его было заманчиво.
Но все это потом, днем, теперь же пора было в школу.
Хутор уже проснулся, светил окнами домов в ненастном ноябрьском утре. Из катуха подала о себе весть негромким ржанием кобыла Тамарка, словно спрашивая молодого хозяина, не забыл ли он о ней. Но Алексей уже приготовил болтушку и, пока лошадь пила, надергал и принес сена.
Старый хозяин в последние годы, ноги свои пожаливая, ездил по делам на тачанке. Молодой - ходил пешком. Путь был недалек: школа глядела желтыми окнами с Поповского бугра.
А за двором, через улицу, светил цигаркою дед Прокофий, старый хуторской коваль. Он недавно оставил кузню, долго спать не мог и в урочный час выходил к воротам.
- Здорово ночевал, дед Прокофий! - приветствовал его Алексей.
- Слава богу, Алеша.
Они здоровались за руку, недолго беседовали.
- Не просыпаешь? - спрашивал дед.
- Привык.
- Это неплохо. Поздняя птичка, говорят, только глаза продирает, а у ранней уже нос в табаке, - смеялся он и спрашивал каждый день: - Как там мой?
У Алексея, в восьмом классе, учился один из внуков деда Прокофия.
- Молодец. Вчера хорошо отвечал, - хвалил Алексей.
Дед Прокофий покряхтывал.
- Ты его крепче держи. Чуть чего - за ухи. Скажи, дед Прокофий велел, а то сам придет.
- А он нас и вдвоем оттягает, - смеялся Алексей. - Детина вырос…
- Атаманец… - соглашался дед.
Хлопнула дверь хаты, выпуская на волю еще одного ученика, первоклассника Витьку. Обычно он со ступенек сбегал и по улице мчал споро. А нынче шел спокойно и важно.
- При новом платье… - похвастался дед. - А как же!
В утренних сумерках, но Алексей разглядел долгополую одежку с воротником - в такой не разбежишься. И мальчик шагал неторопливо.
А в школе уже было шумно.
Прозвенел звонок. И покатились уроки, один за другим. Но сегодня Алексей кончил рано и заспешил домой. Хотелось порыбачить. На дворе разведрилось, и сосед Василий Андреевич мог не выдержать и уехать один.
Сбежав со школьных ступенек, Алексей чуть было не наткнулся на… живое пальто. Да, это было серое пальто с воротником. И оно осторожно двигалось по земле. Висели пустые рукава, воротник торчал, полы загребали снег. Алексей остановился удивленный, присвистнул.
- Что это?
На свист и вопрос пальто не ответило, лишь что-то внутри его шмыгнуло, засопело, шевельнулся воротник, и показалось личико соседа-первоклассника, Прокофьева внука.
- Витек, ты?
- Я.
- Новое пальто?
- Новое.
- Ну и пальто, - восхитился Алексей. - Кто его покупал?
- Мамка.
- Она его на себя, что ли, мерила, - попенял Алексей. Мальчишка еле двигался, и Алексей сыскал в просторном рукаве его руку и повел, ругая в душе деревенские обычаи брать одежду на долгий вырост.
Дед Прокофий их встретил, ужаснулся:
- Это Виктор?
- А то кто ж…
- Еш-твою… Таиса! Тайка!! - криком звал он сноху, а та когда прибежала, указал на утонувшего в пальто внука: - Это чего?!
Молодуха изумленно всплеснула руками:
- Господи! - И вдруг поняла: - Это они с Васькой Кривошеиным поменялись. Маруся со мной брала. А тот дылдак как натянул…
- Я думал, на вырост… - смеялся Алексей.
- Да ну… Господи! Как дошло дите…
Они посмеялись все вместе. И Алексей побежал к себе. По дому и двору, затапливая печь, согревая еду, лошадь обихаживая, кабана и птицу, Алексей носился стрелою, носился и соседу кричал:
- Василий Андреич! Ты живой? Поехали порыбалим! Подергаем окушков, собирайся!
Сосед, Василий Андреевич, старик-пенсионер, тоже из учителей, откликнулся сразу. Откликнулся и к Алексею в хату зашел.
- Поехали? - сказал Алексей. - Давай собираться.
Василий Андреевич переминался с ноги на ногу, вздыхал.
- Евгения Павловна… Дрова, говорит, пилить…
На этой неделе соседям привезли два дубка, и они лежали у двора.
Алексей мигом прикинул и сказал:
- Два часа рыбалим, потом пилим. Понял? Успеем.
- Да Евгения Павловна… - покачал головой сосед. - Ты бы ей сам…
- Приду. Сейчас пообедаю и договорюсь. Собирайся. Окуневые блесны, светлые. Нынче все же сумеречно.
Старик сразу оживел:
- Я мигом. А ты - Евгении Павловне, а то она меня…
- Давай! - махнул рукой Алексей, и старик исчез за дверью.
Печка гудела, разгораясь. Алексей засыпал угля, доел и стал собираться. И уже одетый по-рыбачьему, в высоких, по бедра резиновых сапогах, пошел к соседу.
Соседова жена, круглолицая, низенькая, пухлая старушка, Алексея жаловала. Но теперь, когда он вошел в дом в рыбацком наряде, она все поняла и страдальчески сморщилась.
- Алеша, - попросила она, - не бери моего, пусть дрова пилит. Перед соседями стыдно. Неделю дубки лежат.
Василий Андреевич, потаясь, выглядывал из боковой каморки.
Смеясь и радуясь доброй старости своих соседей, Алексей сказал:
- Евгения Павловна, вы мне верите?
- Верю.
- Два часа рыбачим, - показал он для убедительности на пальцах, - потом пилим. Я свою пилу беру. И в две пилы мы за час все сделаем. Договорились? Ведь последние дни. Озеро завтра встанет. Ухи охота. Два часа! - не убирал он пальцы. - И дрова все будут попилены. Верите мне?
- Ну, пусть едет, - махнула рукой Евгения Павловна. - Только одевайся… - повернулась она к мужу.
А у того уже все было готово: он ухватил рюкзачок, а в другую руку - громыхающий брезентовый плащ. Выкатились на крыльцо, беззвучно посмеиваясь.
Озеро пахнуло им в лицо стылой свежестью, напоминая о себе, и они враз посерьезнели, заспешили вниз, к воде, к лодке.
3
Вернулись засветло. В затишке Акимовского затона у камышей, как и полагали, окунь брал хорошо. Нечасто, но крупный, мерной, с алыми плавниками, словно горящими от ледяной зимней воды.
Вернулись с рыбой, домой заходить не стали.
- Хозяйка! - крикнул Алексей у крыльца. - Принимай улов!
А из дома неожиданно вышла не Евгения Павловна, а внучка ее, Катя. Вышла и сразу запунцовела от ветра и радости, зубы ее белели, и сияли глаза.
- Чего шумишь? - спросила она.
- Ты откуда? - удивленно проговорил Алексей.
- От верблюда. - И тут же объяснила: - Я лишь на сегодня, а утром уеду. С фельдшерицей.
Как отрадно было глядеть на нее, хорошеликую, в ладном платье. Так и хотелось по светлой головке погладить. Но гладить Алексей, конечно, не стал, лишь тронул руку, рыбу передавая, и сказал:
- Держи. - И добавил тише: - Спасибо, что приехала.
Этого она и ждала, ради этого сюда и летела. И если бы Алексей не сказал этих слов, она бы их все равно прочитала: в лице, в глазах. Но он даже сказал, и Катя так была счастлива, что слезы подступили. Она их скрыла и побежала в дом.
И пока Василий Андреевич с Алешей пилили дрова, в две бензопилы, с гулом, синим дымом и свежими, желтыми опилками на белом снегу, Катя старалась не упускать их из виду. Рыбу чистила во дворе и косилась на Алексея, потом в дом ушла, а все в окошко посматривала.
- Не наглядишься? - спросила Евгения Павловна, словно осуждая. - И чего ты ехала из-за каких-то полдня? А утром чуть свет вставать.
Катерина училась в техникуме, в районе, а до него было тридцать пять километров.
- Ой, мне так захотелось, баба Женя… Прямо я не смогла. Я и не собиралась, а машина идет - вижу, наша. Во мне все загорелось. И я поехала.
- Понятно, - покачала головой бабка. - Ох, боюсь я…
Они вместе встали у окна, старая и молодая, и глядели на Алексея: в сером ватнике, туго подпоясанный, он был силен и высок; крепкие руки его легко держали фыркающую пилу. И работал он весело, чего-то кричал Василию Андреевичу и смеялся.
- Чего ты боишься, баба Женя?
- Да как-то непонятно… Странно… А вдруг ему надоест?
- Кто? Я?
- Не ты. Я о другом. Отец у него - профессор, мать - ученая. Какая квартира в городе, работа. А он здесь. Непонятно.
- Но ведь он же наш…
- Конечно, наш, - ответила бабка, - и я его люблю. Всегда любила, он хороший парень. И я рада за тебя, Катюша. Но как-то…
- Что как-то?
- Сама не знаю, - честно ответила Евгения Павловна. - Ведь кандидат наук, с диссертацией - и вдруг у нас в школе. Почему?
- Ну и что? Разве это плохо?
- Не знаю, - вздохнула бабка.
А потом был долгий ужин с пахучей окуневой ухой, рыбными пирожками. Ужин и разговоры. Старики вспоминали о прошлом. Алексей любил слушать их. Слушал и поглядывал на Катю, и временами странные мысли посещали его. Ему представлялось, как через много лет будут они с Катей вот такими же старыми: он - худой, морщинистый - станет носить очки и поверх очков козелком поглядывать; а Катя располнеет, поседеет и вот так же будет корить его рыбалкой, охотой, прочими забавами, не желая его отлучек. И эти видения не были горькими, ведь обещали они долгую согласную жизнь и покойную старость.
После ужина Алексей сказал:
- Катя, поехали Тамарку промнем.
- Поехали! - обрадовалась Катя.
- Алеша… Ночью… - принялась отговаривать Евгения Павловна. - Темно… Кате завтра рано вставать.
- Мы недолго. Прокатимся и назад.
- Бабушка, мне так хочется…
- Ну и пусть поедут, - вступился Василий Андреевич. - Чего ты?
Евгения Павловна махнула рукой: "Поезжайте". Но потом, когда молодые ушли, она досады не скрыла. И муж спросил ее:
- Ты чего? Чем тебе Алексей нехорош стал?
Евгения Павловна поглядела на мужа внимательно, вздохнула.
- Хорош-то он хорош. Да там-то у него чего случилось?
- Ты о чем? - изумился Василий Андреевич. - Чего плетешь?
- Вот и плету. Катя - молодая, глупая, а ты вот… Ты - старый человек, а туда же. Ты знаешь, что у Алексея в Ленинграде случилось?
- А чего у него случилось?
- Вот я и спрашиваю: что? Закончил аспирантуру с отличием, защитился, собирался на стажировку за границу - ведь так было. А потом трах-бах - и на хуторе. Ты это можешь мне объяснить?
- Могу, - ответил Василий Андреевич. - Надоело ему там. Там, в Ленинграде-то, болота, туманы, дожди, солнца за год не увидишь. Вот он все бросил и приехал сюда.
- Нет, - решительно отвергла его резоны жена. - Твои объяснения меня не устраивают. И пока я до правды не докопаюсь…
А тем временем Алексей вывел из стойла лошадь. Она охотно пошла и, довольно фыркая, принимала упряжь, занудившись долгим отдыхом.
Санки были устланы соломой. Алексей вынес дедов тулуп, бросил его в кошевку, и поехали.
Тронулись потихоньку в гору. Тамарка во тьме чутьем и копытом угадывала дорогу.
- Ты не хочешь ее отдавать? - спросила Катя.
- Зачем? Сена, что ли, жалко? Привезти, отвезти - мало ли дел.
Наверху, на горе, ветер тянул сильнее, и Алексей укутал Катерину в тулуп, оставляя на воле лишь горевшее от ветра и молодой крови лицо.
- Да и вообще, - засмеялся он, - если Тамарку отдать, то я один-одинешенек останусь. И знаешь, боля моя, - наклонился он к Кате, - давай-ка быстрей кончай свое учение, приезжай, поженимся и будем жить. А то мне бывает одиноко.
- Хочешь, я брошу? - выпрастываясь из тулупа, придвинулась к нему Катерина и стала целовать холодными губами дорогое лицо. В последних словах она почуяла взаправдашнюю тоску. - Хочешь, я завтра не поеду и останусь?
- Нет, не хочу, - сказал Алексей. - Нам долго с тобой жить, есть время. Давай кончай, весной поженимся. Диплом будешь здесь делать. И все. Будем жить.
К грейдеру они не поехали, повернув на Клейменовку, и скоро оказались на Лебедевской горе, на самой ее вершине. Отсюда, сверху, Алексей погнал лошадь, и она легко понеслась под гору, ускоряя ход.
Ветер запел в ушах. Катерина прижалась к Алексею, испуганная, и он крикнул ей: "Не трусь!" Глухо стучали копыта по набитой дороге. Белый снег обрезался в двух шагах. Мир валился не в черную глухую пропасть, но открывался и плыл навстречу пылающей бездною звездных огней. Здесь все было рядом: парящий Орион и белое облако Плеяд, крылатая Кассиопея, Малый ковш и Большой, полные огнистого пития.
Сани ускоряли и ускоряли бег, и казалось: еще только миг - и зазвенит под копытами кремневая твердь Млечного Пути, и уже иные, небесные кони подхватят и понесут. И будут лететь навстречу и мимо, сдуваемые ветром, новые и новые миры, названия которым нет и не будет.