- Белавины… -вспомнил Алексей двойняшек. - Какие хорошие. Уже большие, а все вместе сидят.
- Их было рассадили, - сказал дед Тимофей, - на разные парты. Это была трагедия. Сестра весь урок глядит на брата так жалобно, а он - на нее. Дня три посидели - невмоготу. Давай быстрей снова сводить. Какая радость была! И дома они, мать рассказывает, так друг о друге заботятся. Она уж и не рада. Как, говорит, они расставаться будут? Представить невозможно.
С почтой пришло письмо из Киева. Там проживал старший сын деда Тимофея, Николай, работал на большом заводе. Дед Тимофей письмо прочитал.
- Все хорошо? - спросил у него Алексей.
Дед кивнул головой.
Но после обеда, когда Алексей делал большую гряду под чеснок - его осенью сажали, и вырастал он крупный, в кулак, Алексей копал, хоронил белые зубчики в мягкую землю, - наверху, на веранде, дед Тимофей шелестел письмом, потом сказал:
- У Николая опять что-то случилось.
- Он пишет?
- Нет. Но я знаю. Как у него на заводе неприятность, он сразу заводит речь о пенсии, о том, что приедет в Дербень и будет тут жить. Нетушки… - попенял дед Тимофей. - Ничего не выйдет. Второй жизни не бывает, она одна.
И вечером, когда дед Тимофей перебрался в дом, он снова о письме речь завел, уже не читая, а просто глядя на конверт, рассуждал:
- Пенсия… Приехать - значит признать, что жизнь прожита зря. Да-а… Странно, Алеша. Странно и обидно, что лишь в почтенном возрасте понимаешь смысл человеческой жизни. Вот я сыновей своих собственными руками послал неверным путем. И они теперь несчастны.
- Кто? - удивился Алексей. - Отец, дядя Коля, дядя Витя?
- Да, - твердо ответил дед. - Чему они служат? Как белки в колесе, в делах, в делах. А положи их дела вот сюда, - раскрыл он большую ладонь, - и погляди. Виктор мне откровенно страшен со своей наукой. Ученым, особенно молодым, нельзя всегда доверять, потому что их иной раз ведет больная, безумная гордость - бросить вызов природе… А что потом? А потом, которые посовестливей, помудрей, если успевают, начинают каяться. Виктор черную икру искусственную привез мне, счастливый. Я ему говорю: "Дурак. И работа твоя для таких же! Зачем тебе искусственная икра и естественная тоже? Жрать икру - значит уничтожать будущую рыбу. И тысячу братьев своих обречь на голод". Кричите: "Прогресс, прогресс!" Но даже богу надо молиться с умом. Чтоб лоб не расшибить. И часто не мы едем в автомобилях, поездах, "Ракетах". Они мчатся по нашим телам и душам. Мертвые, они отнимают у живых воздух, воду, хлеб, обещая им искусственную икру взамен. Протрите мозги, потрясите память, и она скажет вам, что еда - это кусок свежего хлеба, спелое яблоко с дерева или вареная картошка. И к каждому куску - глоток чистой воды. Плохо, когда теряется истинный смысл человеческих понятий: еды, одежды, жилья. А он потерян для многих и многих. Я говорю: подумайте. Потому что уже теперь можно жить безбедно, если не требовать паштетов из языков и гусиных печенок и кольца золотые в нос не вставлять. И верните цену простому и необходимому: воздуху, воде, хлебу. В погоне за лишним можно потерять все. Сейчас еще не поздно остановиться. Простой еды, Алеша, на всех хватит. Я вот живу и еще других кормлю. Погляди, у меня все есть: сад, огород, картошка, пчелы, птица… И себе, и вам хватает. Алеша, пойми… Я о чем жалкую? Детей гнал на уход. Говорил: учись - все откроется. А о душе не думал. И вот теперь твой отец, почтенный профессор, всю жизнь выясняет, переспал ли Пушкин с Александриной, а Дантес с Натальей Николаевной. Такими проблемами у нас занимается дед Архип, по старческому любопытству. Вот так. И мне больно… - сказал дед Тимофей, прижимая руку к груди и морщась.
Алексей кинулся к деду.
- Где лекарство?
- Не надо, - остановил его дед Тимофей и улыбнулся: - Такой леки нет.
- Тогда помолчи, не волнуйся.
- Нет уж, я скажу. Когда же мне, Алеша, говорить, как не сейчас, на краю жизни, и кому говорить, как не тебе? Другому я не скажу, нельзя. А с тобой поделюсь. Мне стало казаться, Алеша, что любая скотина мудрее человека. Она наелась и хвост на сторону. А человек чем сытее, тем дурнее. Нет в нем меры. Сыт хлебом - дай меду, сыт медом - просит манны небесной, а потом дай не знаю чего, но дай! Соберет горы ненужного и будет радоваться. Ненужных одежд, ненужных забот, побрякушек, скует себя золотыми цепями, навьючит воз и тянет, стеная и плача. Тысячи мудрых говорят: "Отряхните прах…" Их слушают, им веруют, но не верят. Молятся на них, бряцают их именами, но делают свое. Христос, мудрые греки, Сковорода, Толстой, Швейцер - кто за ними пошел?
Стемнело. Через раскрытые двери тянуло сладким духом петуний, табака, а следом от двора соседского приплыл запах печеного, такой явственный, горячий, что Алексей шумно нюхал воздух, причмокивая.
- Можно войти? - послышался с крыльца девичий голос.
- Заходи, заходи, Катя! - крикнул дед.
Алексей пошел навстречу, включая в комнатах электричество.
Катерина с четвертью молока и блюдом печеных калачиков вошла в дом.
- Дедушке, - сказала она, - и вам.
- И нам? - переспросил Алексей. - Дедуня, Катерина меня забыла, на "вы", видите ли…
- Это она из уважения к твоей ученой степени. Спасибо, Катюша. Люблю преснушки. Садись посиди.
Катерина, выросшая у деда с бабкой, без матери, была в той милой девичьей поре, когда все к месту и кстати: загар, обветренные губы, полнота лица, кудельки на висках.
- Так почему ты со мной так холодна, Катерина?
- В отвычку, - ответила Катерина.
- Тогда прощаю.
Девушка училась в лесном техникуме, в райцентре, уже оканчивая его.
- Куда же тебя пошлют? В тайгу?
- В наш лесхоз.
- А в тайгу не хочешь?
- Ну ее. Мне и здесь хорошо.
- Молодец, - похвалил дед Тимофей. - У нас тоже дел хватит. Дубы, Алеша, сохнут.
- Почему?
- Кто знает. Почему, Катя?
- Точно как сказать… Атарщиков, мартыновский лесничий, говорит: уходит живая вода.
- А что? Он прав, - поддержал дед Тимофей. - Живая вода, родниковая, уходит. На смену ей мертвая, стоки всякие. А дуб - самое чуткое дерево.
- В Мартыновский лес, на Бузулук, в выходной сходить… - сказал Алексей. - Пошли, Катерина?
Алексею представился крутой изгиб Бузулука, белый песок, тугая стремнина воды и Мартыновский лес - самый большой в округе.
- Атарщикова давно не видал. Сходим? - снова спросил он Катерину. - Или Тамарку запряжем.
- Поедем, - согласилась Катерина. - Там белых грибов много. Да вы молоко пейте и ешьте калачики, пока горячие. Давайте я налью.
Деда Тимофея дом был для нее своим, и она принесла кружки, ловко молока налила и ушла.
- У Атарщикова будешь, - сказал дед Тимофей, - пусть приедет: о пчелах хочу посоветоваться. Занесли эту заразу варроатоз. А он что-то придумал.
- Тебе уж с пчелами тяжело, - сказал Алексей. - Может, не будешь держать? Меду найдем.
- Буду, - ответил дед. - Разве в меду дело? Нет, Алеша, ты недопонимаешь. Все это: огород, картошка - это не только хлеб насущный. Пчелы, сад… Я без них прокормлюсь, но не проживу. Это радость, услада. Мы вот в этом году с Василием Андреевичем лагенарию растили. Четырнадцать сантиметров прироста в сутки! - воздел он палец и округлил глаза. - Это чудо! Все эти злаки, животина… Ни мы без них, ни они без нас не проживут. Мы друг для друга живем, радуя и любя. Вот так, Алеша. - Дед Тимофей поднялся и сел, опустив ноги на пол. Ламповый ли, душевный огонь сиял в его глазах. - Ты веришь мне, Алеша?
- Верю, дедуня.
- Верь, верь. Я счастливый человек. Было у меня отнято, да. Войной, черной силой. Но остальные дни я жил хорошо. Много дней. Я сейчас отчетливо вижу: жил и живу в счастье. Наташу встретил, - вспомнил он о покойной жене. - Здесь наша любовь цвела. Боже, боже… Вспоминать - счастье. Наташа ушла, ее нет, и никто не вернет. Но до конца, до последнего шага - кто отнимет у меня счастливую память? Никто. Я вхожу туда и снова живу в тех днях. И снова счастлив. Так будет до последнего вздоха, Алеша.
Алексей подошел, сел на кровать, обнял деда. И тоже стал глядеть на фотографию бабушки, молодой, круглолицей. И похожа она была на ту девушку, что недавно сидела здесь, в комнате. Они смотрели на бабушкин портрет, а потом стали вспоминать былое, кто что помнил. И вспоминали долго. А когда ложились спать, дед Тимофей спросил:
- Окно открыто, Алеша?
- Открыто, открыто…
- Хорошо. Озеро шумит, баюкает. Счастливого сна тебе, Алеша.
И виделись Алексею счастливые сны: в цветах и травах, в диковинных плодах. Красивые лица проплывали: дед, бабушка Наташа, близнецы Белавины, брат и сестра, Катя - счастливые лица в солнечных и звездных лучах. И чьи-то добрые руки его гладили, согревало чье-то дыхание. И воспаряла душа к счастью.
И он плакал во сне.
4
По выходным часто обедали у соседей.
Евгения Павловна по двору ходила трудно, вперевалочку, жаловалась:
- Целый день топ-топ, топ-топ, а ничего не успеваю.
Когда-то в школе она вела математику, но всю жизнь, по душевной склонности, отличала декабристов, много знала о них, собрала хорошую библиотеку. Появлялось новое и теперь. И, оставляя стол, Евгения Павловна утицей топала в дом и приносила книгу.
- Ученица прислала, - говорила она. - Прекрасные записки Басаргина. Какая добрая душа! Удивительный человек. Его могила…
Супруг ее привязанностей не разделял, подсмеивался:
- В Ленинграде, помню, два дня какую-то могилу искали. - Он был завзятый рыбак, садовод, пчелами занимался, бахчами. - Лет пятнадцать назад… Ты помнишь, Алеша, арбузы у меня были? Большие арбузы, и форма дынеобразная. Очень хороши. Но перевелись, переопылились. Мне бы, дураку, искусственно опылить - и в мешочек, изолировать. Хотя бы два-три плода, для семян.
- Тебе бы все завязывать да привязывать, искусственно да силком, - сердилась Евгения Павловна. - Варварство у тебя в крови. Живую грушу он сверлит, и не болит душа.
Это была давняя история. Много лет назад треснула и готова была развалиться надвое виловатая груша. Василий Андреевич, не долго думая, просверлил ее насквозь и закрепил длинным болтом. Евгения Павловна чуть в обморок не упала от такого изуверства. Время прошло, груша жила, затянув болт. Но Евгения Павловна помнила и корила мужа:
- Железо… Холодное железо на сердце у дерева. Нет, я этих груш есть не буду.
Смеялся муж, смеялся дед Тимофей, удобно устроившись в полотняном кресле.
Хорошо было сидеть со стариками под яблоней в саду Слушать и глядеть на них, словно в добрую осень.
По выходным приезжала Катя, хозяйничая в доме и за столом. Ставили самовар, пили чай с Катиными пирожками.
- Алеша, чего ты молчишь? - говорила Евгения Павловна. - Рассказал бы нам, что нового в Ленинграде, в университетских кругах, о чем говорят?
Катя и подруга ее, молодая учительница, поддерживали:
- Да, да… Какие моды?
- За модами вы вперед столицы успеваете, - ответила Евгения Павловна. - Силкину встречаю и Вихлянцеву, педагоги называются. В Москву они ездили. Я, как дура, обрадовалась. Что, говорю, видели? В ГУМе, отвечают, три дня в очереди за шубами стояли. Очень хорошо.
- Ну и что… - заступилась Катя. - Хотят одеться. Мы тоже скоро поедем.
- Поедешь, - погрозила ей Евгения Павловна.
Катя вскочила, смеясь, обняла бабушку.
- Бабанюшка, и тебя возьмем, очередь держать.
- Силкина уходит из школы, - сказала Катина подруга. - Секретарем в сельсовет.
- Здравствуйте, - удивился дед Тимофей. - Это еще зачем?
- Там спокойнее.
Дед Тимофей заворочался в своем кресле, хмыкнул.
- Педагог с высшим образованием пойдет бумажки подшивать. Это позор.
- Ой, Тимофей Иванович, зато спокойно. У нас только год начался, уже вторая комиссия. То из облоно, теперь комплексная проверка. Морочат голову. То не так, то не эдак. Разве не правда? - подняла она на Алексея вопрошающие глаза.
Дед Тимофей ее взгляд уловил и вздохнул огорченно.
- Эх вы, племя младое, наследники. Слезы вам утереть? Вам трудно? Да в школе всегда трудно! - воскликнул он, выпрямляясь в кресле. - И бывало в десять раз потрудней, чем сейчас. Рекомендации и прочие указания вам не нравятся? Учите, как голова разумеет, как сердце велит. У нас такое ли было? Теперь вспомнишь, не верится. Страшный сон! Метод проектов. Никаких учебников. Массы учатся на собственном опыте. А ведь мы не послушались. Да-да, мои хорошие… Потаясь, по-старому, по-доброму учили. В окошко выглядываем: не едет ли инспектор. Ведь узнают, вредительство пришьют. Но учебники старые собрали и учили так, как надо. И никому не плакались. Я и сейчас не плачусь. Иду и иду. А силенок-то уже нет, - прижмурился дед Тимофей. - Нет сил. А кому вручить? - спросил он. - Вы ведь ищете поспокойней. В почтальоны идете, в секретари, в ученые. А дети разве виноваты? В чем они виноваты, а?
Алексей понимал, что это говорится ему. Он поглядел на деда, смущенно улыбнулся, сказал:
- Жизнь такая. У каждого времени свои трудности.
- Точно, - согласился дед Тимофей и засмеялся. Он смеялся негромко, но долго, откинувшись в кресле, а потом сказал: - Вспомнил. Как-то сидим с Федором Киреевичем. Заходит биолог. Он уж уехал. Кашкин его или Машкин. Как хотите, говорит, а забор мне на пришкольном участке ремонтируйте. Вот так.
Приходил дед Прокофий, усаживался к столу, выпивал стаканчик "вишневки" и начинал, помахивая тяжелой рукой:
Ой, за Доном за рекою
Казаки гуляют,
Некаленую стрелу
За реку пущают…
Помогали ему охотно, здесь любили попеть.
Гей! Гей! Гей, гуляй!
Казаки гуляют.
Гей! Гей! Гей, гуляй!
За реку пущают.
А той порою за двором неслышно подкатила машина, и председатель колхоза Чигаров, нестарый мужик, на лицо коршуноватый, прислушался к песне, сказал шоферу:
- Гуляют старики.
Отворив ворота, они пошли через двор к яблоне и столу, и крепкие их мужские голоса подняли песню выше:
А мы бросимся на них, да,
Полетим орла-ами,
Гей! Гей! Гей, пей-гуляй!
Едут с соболями!
Здоровались лишь потом, когда допели. Здоровались, раздували самовар, привечая гостей. Председатель был из Дербеня, старинной фамилии. И сейчас один из концов хутора назывался Чигаров кут. Учился председатель в здешней школе у деда Тимофея и других старых учителей и хоть жил давно на центральной усадьбе, но родной хутор любил, часто бывал в нем.
- Вы чего Силкину переманиваете? - спросил дед Тимофей.
- Куда? - не понял председатель.
- Да в сельсовет, говорят, секретарем. Молодая, здоровая…
- Об ком горишься, Тимофей Иванович, - махнул рукой председатель. - Такая ей, видать, и цена. Они, Силкины, сроду, как бабка Марфутка говорит, "палаумственные". Пусть летит.
- Теперь не больно приходится перебирать, - вздохнул дед Тимофей.
- А мы будем! - пристукнул кулаком председатель. - Не беднись, Тимофей Иванович, Дербени не пропадут. Дорога теперь на близу. На тот год здесь будет. Об Дербенях мое сердце не болит. Вот гляди, какие у нас головушки, - кивнул он в сторону молодых. - Об другом речь. Об Лучке. Чего будем с Лучкой делать? Районо хочет закрывать. Говорит, не к рукам цимбалы. Восемь учеников.
- Им, может, и не к рукам, - сказал дед Тимофей. - А нам впору. Я, как и раньше, считаю: до последнего ученика надо держать. Иначе хутор загубим. Учеников мало, да они золотые. Михаила Скоробогатова дети. Его, что ль, с хутора выживать? Это по-умному? Косенков. Нюси-продавщицы девчонка. Не хочет районо, колхоз в силах. В силах?
- Конечно. Без Скоробогатова в Лучке нельзя. Ты прав. Я к вам, считай, по такому делу и заехал. Будем мы в том году перспективный план утверждать по развитию колхоза. Надо бы вам собраться, старым учителям, и подумать. Вот наши девять хуторов. Каких-то мы все равно будем лишаться. Прикинуть, на наш взгляд, каких. А какие остаются, об них подумать. Где учителя в годах, кем заменить. Подобрать девчонушку из хуторской фамилии, из хорошей. В общем, прикинуть на будущее.
Потом, вечером в доме, дед Тимофей вспоминал:
- Чигаров у меня после войны семилетку кончал. Хорошие ребята, а сколь досталось им. Я в сорок третьем пришел в декабре, немцев только от хутора отогнали. Числа двадцатого. Школа голая, одни стены. Без окон стоит, без дверей. А мы через десять дней уже елку делали и первого января начали учиться. Учителя и ребята все сделали. Столы, скамейки - собирали, где могли, сами ладили. Об окнах думали-думали, чем их закрыть. Вот, по-моему, Чигаров и придумал: аэродром был рядом, немцами брошенный. Там нашли фотопленку, в рулонах, с самолетов-разведчиков, "рам". Привезли ее, отмывали в корытах - и вместо стекол. Под ветром они трещат, но привыкли. Так и учились. Первого января начали и программу закончили вовремя.
Дед Тимофей никак не мог улечься. Альбомы листал-листал, нашел старую фотографию и дал Алексею.
- Вот наш коллектив, военный. Это Евгения Павловна. А вот Чигаров.
Алексей поглядел фотографию, потом на деда взглянул и сказал:
- Ты, дедуня, ложись. А то ты больно шустрый. Только поднялся.
Дед Тимофей согласно покивал головой:
- Да, да… - Но и в постели он не мог успокоиться. - Я хочу, Алеша, чтобы ты понял. Дело в человеке, в его желании, остальное приложится. Все будет. Захочешь - все будет. Вот в ту пору, в войну, начали мы ребят учить. Все нище, голо. В ту весну на Дербене вода стояла высокая. Солонцы над старицей знаешь?
- Знаю, - ответил Алексей.