- Я ей верил, - продолжал после паузы свой рассказ Соколов. - И по работе и, так сказать, по-человечески. Вы знаете, есть такие люди, ну, как бы это выразиться, с ложной, так сказать, напоказ выставленной совестью. У них совесть, как… Ну, вроде счётчика Гейгера. Ты при нём сделал что-то не так, - чего там, подумал не так! - а счётчик уже стучит: "Тук-тук-тук…" Они эту "совестливость" свою так развили, что она у них в профессию превратилась. Иной раз видишь, что рядом с тобой такой живой счётчик Гейгера только и ждёт повода, чтобы тебя во имя благородства обличить в чём-то. И хочется тогда назло этому счётчику что-нибудь этакое недобропорядочное выкинуть или перегрузку ему такую дать, чтобы в стуке зашёлся и… сломался бы от перенапряжения и возмущения. А вот Оля была совсем другим человеком… Она была честной без аффектации, без навязчивости, так сказать, органически честной. Атмосфера в то время в нашем институте была напряжённая. С одной стороны, это естественно и объяснимо, вы человек военный и понимаете степень секретности проблем, над которыми мы работали. И все мы эту ответственность сознавали. Но тяжесть атмосферы заключалась не в этом чувстве ответственности, не в самоконтроле, который в наших работниках был развит до предела. Дело было в другом. Мы чувствовали, что за всеми нами и днём и ночью наблюдает чьё-то злое, подозрительное "недрёманное око". Как будто кто-то решил, что если оно, это "око", хоть на мгновение прикроется, то все мы тотчас же распустимся, забудем про бдительность и кинемся выдавать государственные тайны… Словом, сегодня об этом легко говорить, а тогда… Но Оля и в этой гнетущей атмосфере сохраняла какую-то волнующую жизнерадостность и простоту. Я, как начальник лаборатории, знал, что её не очень-то любили в таких организациях, как отдел кадров. Собственно, придраться к ней было трудно: анкета великолепная - фронтовичка, боевые ордена, медали. И всё же… Я даже как-то сказал ей: "Ну, зачем вы с ними цапаетесь, с чего это у вас началось?" А она отвечает: "С анекдота про пиво". И рассказывает мне анекдот - теперь его все знают: про то, как на фронте командир что-то очень тихим голосом сказал, чепуху какую-то, и все его подчинённые эту чепуху стали повторять тоже шёпотом, как невесть какую военную тайну. А потом выяснилось, что командир просто холодного пива выпил и у него голос сел. Оля мне тогда рассказала, что её в отдел кадров вызвали и про какую-то ерунду вот таким же тихим, многозначительным, "засекреченным" голосом спросили. А я, говорит, им шёпотом ответила и потом этот самый анекдот рассказала. Я её предупреждаю: "Бросьте, Оля, не связывайтесь". А она мне: "А что я могу сделать? Мне смешно. Представьте себе, Арсентий Павлович, что вы дома у себя храните ценную вещь. Нет ничего для вас в жизни ценнее. Пропадёт она - и кончится ваша жизнь. И вдруг вы замечаете, что какой-то дядя начинает за вами следить, как бы эту вещь на толкучку не вынесли. Глупо же, правда?"
- …Только напрасно я за неё боялся, - рассказывал Соколов. - За себя мне надо было бояться… Сейчас я вам про это расскажу. Потому что тут не во мне главное дело, а в ней. Это случилось в пятьдесят втором году… Из синтетической группы передали Оле на определение анализы нового вида топлива. Весь институт ждал результатов. Все знали, что где-то на аэродроме стоит самолёт и ждёт это топливо. Оля дала отличное заключение. По этому заключению мы заготовили большую партию топлива и отправили на аэродром.
Соколов снова прервал свой рассказ, всё более волнуясь.
- Как сейчас помню всё это, - продолжал он, справившись со своим волнением. - Пятьдесят второй год, осень. Солнечный, по-летнему тёплый день… Мы знали, что испытательный полёт назначен на десять часов утра. Ровно в десять где-то с неизвестного нам аэродрома должен подняться в воздух самолёт, заправленный нашим топливом. Директор института обещал немедленно позвонить в лабораторию, как только станут известны результаты испытания. Настроение у всех приподнятое, но и тревожное в то же время. Шутка сказать!.. Только Оля спокойна. Всё, говорит, будет в порядке, топливо отличное. Одиннадцать часов - звонка нет. В половине двенадцатого не выдерживаю, звоню директору. Секретарь отвечает: "Уехал, вызвали на аэродром". Двенадцать часов. Молчание. Половина первого - звонок. Говорит директор: "Поднимитесь ко мне наверх". Я кричу в трубку: "Результат? Какой результат?!" Ответа нет, трубка положена… Бегу на третий этаж. Дальше приёмной директора я не попал. Там меня уже ждали двое… Всё, что я вам скажу теперь, я узнал уже позже, много позже…
Олю вызвал следователь. Он сказал ей: "Самолёт, который взлетел на вашем топливе, взорвался через три минуты после старта. Лётчик-испытатель погиб. Вы давали заключение по этому виду топлива. Оно лежит передо мной. Спецорганы вашего института характеризуют вас как человека самоуверенного и фрондирующего. Я должен вас немедленно арестовать. Но я вам верю. У вас хорошая биография. Вы не можете быть вредителем. Вас подвели. Скажите, кто?"
Оля ответила, что её никто не подвёл и она уверена в правильности своего заключения.
Следователь сказал, что её упорство нелепо, даже если она уверена в своём заключении. Ведь ей довелось испытывать только маленькую пробу, кто же может поручиться за качество всей большой партии? А эта партия была сознательно испорчена. Следствие располагает фактами. В результате сгорел самолёт, погиб лётчик-испытатель, бывший фронтовик. У него остались мать, жена, двухлетний ребёнок…
Следователь знал, как найти уязвимое место в сердце Оли. Он стал подробно описывать ей горе осиротевшей семьи. Он сказал, что погибший лётчик во время войны служил на том же фронте, что и она…
Оля повторила, что уверена в своём заключении и не допускает мысли о возможности нарушения технических условий при изготовлении основной партии.
Тогда следователь спросил: "Что вы по инструкции должны были бы сделать, если бы не были до конца уверены в результатах первой пробы?"
Оля ответила:
"Я потребовала бы вторую".
"Каким образом? - спросил следователь. - Письменно?"
"Нет, зачем же? - возразила Ольга. - Я просто сказала бы начальнику лаборатории, что хочу повторить пробу, и он дал бы распоряжение в синтетическую группу прислать мне вторую".
"Может быть, вы так и сделали? - спросил следователь. - Попросили, а вам не прислали?"
"Нет, я не просила".
"Вы могли сейчас об этом забыть, - настаивал следователь. - Вы доложили Соколову о результатах первой пробы, они, возможно, в общем были удовлетворительны, но вам хотелось ещё раз проверить себя, вы знали, что речь идёт о судьбе, о жизни человека, лётчика. И вы попросили, пусть не настойчиво, пусть как бы между прочим…"
"Если бы я это сделала, - возразила Оля, - то мне немедленно была бы прислана вторая проба. Соколову достаточно было бы и тени моего сомнения".
"Да, - усмехнулся следователь, - если бы он не был мерзавцем и врагом народа".
Оля вскочила, но следователь ударил кулаком по столу, приказал ей сесть и стал читать длинный документ, из которого следовало, что Арсентий Павлович Соколов, утаивший, что его троюродный брат был осуждён в тридцать седьмом году как враг народа, сам является иностранным агентом, завербованным ещё в начале войны, что, выполняя приказания своих хозяев, он сознательно изготовил недоброкачественную партию нового топлива, использование которого неминуемо должно было повлечь катастрофу…
После этого следователь усадил Олю за стол, дал ей стопку бумаги и сказал, чтобы она написала своё объяснение по поводу всего того, что произошло, и дала бы надлежащую характеристику Арсентию Павловичу Соколову…
- …Уже гораздо позже мне довелось прочесть это объяснение, - продолжал Соколов. - Оно было очень короткое - на одной стороне листа. Оля писала, что полностью уверена в своём заключении, что она исключает возможность вредительства при изготовлении большой партии топлива, считает Арсентия Павловича Соколова преданным советскому строю человеком, который открыл ей путь в послевоенной жизни, помог найти цель, ради которой радостно жить и работать. И всё то, что она услышала от следователя, представляется ей трагической, но безусловной ошибкой. Она высказывала мнение, что гибель самолёта и лётчика произошла от причин, не имеющих отношения к топливу… И тогда началась борьба между Олей и следователем. Я смог проследить за всеми коллизиями этой борьбы, когда меня впоследствии ознакомили с протоколами её допросов.
Следователь угрожал - и не без основания, - что может немедленно арестовать её как человека, производившего основную пробу этой партии топлива.
Оля не могла не понимать опасности своего положения. Однако она, безвестная лаборантка, бывшая фронтовичка, не нужна была следователю в качестве обвиняемой. Но как свидетельница Оля могла бы стать для него находкой. Подумать только: простая русская женщина, орденоносец, фронтовичка, свидетельствует против главного обвиняемого. Но она отвечала: "Нет!"
Она спасла меня, Оля Миронова. Поединок со следователем длился около полугода. Её вызывали в Большой дом, иногда каждый день, потом оставляли в покое на неделю, другую, потом вызывали снова и снова. Каждый раз, входя в кабинет следователя, она имела все основания считать, что на этот раз не вернётся домой. Но без её "да" следователь не мог эффектно завершить моё дело. Он был, видите ли, "законник". Теперь известно, что некоторые его коллеги прекрасно обходились без подобной юриспруденции… Весь этот кошмар кончился весной тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Вновь назначенная комиссия пришла к заключению, что причиной катастрофы была неисправность в двигателе. Топливо, над созданием которого так самоотверженно трудилась и Оля, стало использоваться в нашей реактивной авиации… Подумать только, как просто были разрублены удавные петли и гордиевы узлы клеветы. Но для того, чтобы это произошло "просто", как само собой разумеющееся, нужно было, чтобы партия сказала: "Так дальше продолжаться не будет!"
Соколов умолк.
Они сидели на скамейке в маленьком, пустынном садике за институтским зданием. Шум улицы едва доносился сюда.
Некоторое время оба молчали. Наконец Завьялов спросил:
-‑ Ну, а потом? Вы встречали Олю потом?
Соколов печально покачал головой.
- В том-то и дело, что нет! Выйдя на свободу, я тотчас же пошёл в институт и узнал, что недавно произошло разукрупнение, что на базе нашего института создано два, и второй, целиком предназначенный для решения проблемы ракетного топлива, переведён из Ленинграда. Что ж, это вполне естественно: задачи, стоящие перед страной в этой области, просто необозримы. Оля уехала с тем, новым институтом. А теперь вот что. Вы не задали мне один естественный вопрос, - неожиданно сказал Соколов.
- Какой? - насторожился Завьялов.
- Вас не удивило, почему я всё это вам рассказал? Ведь я вас совсем не знаю. Чем вы объясните это? Старческой болтливостью? Подождите, не прерывайте меня. Да, мне хочется говорить обо всём этом. Ещё и ещё раз. Я хочу говорить! И сознание, что сейчас можно прямо и безоговорочно называть чёрное чёрным, а белое белым, радует меня, придаёт силы, молодость, если хотите! Вам это понятно? И ещё другое… Дело в том, что я так и не увидел Олю, когда вернулся. Я не знаю, где она сейчас. Но вы… вы найдёте её! Я это знаю. Уверен в этом. Достаточно было увидеть вас тогда, в той комнате, чтобы понять, что вы найдёте её. Так вот, скажите ей, что человек, для которого она… - Соколов внезапно замолчал. Глаза его сузились, точно от яркого света, отчётливо выступили красные прожилки на щеках. Он отвернулся.
- Хорошо, - сказал Завьялов, осторожно прикасаясь к руке Соколова, - я всё понял. Я передам ей ваш привет. Скажу, что вы помните о ней. Я ничего не забуду.
Они оба поднялись со скамьи.
- Куда же мне теперь идти? - как бы про себя произнёс Завьялов. - К кому? Как найти тот институт?.. Послушайте, - вдруг вспомнил он, - вы упомянули о каком-то генерале, который рекомендовал вам Олю? Где он? Вы знаете его?
- Да, да, конечно, - спохватился Соколов, - его фамилия Осокин, генерал Осокин. Только… я его уже давно не видел. Раньше мы встречались, так сказать, по служебной линии. Он имел отношение к авиации и - косвенное - к нашему институту. Его зовут Иван Фёдорович…
- Вы знаете его телефон, место службы? - нетерпеливо спросил Завьялов.
- К сожалению, нет. Кажется, он уже вышел в отставку…
- Я попытаюсь разыскать этого генерала, - решительно заявил Завьялов. - На дне морском, а достану. В конце концов генерал не пылинка.
- Желаю вам счастья, - сказал Соколов. - И… я прошу вас…
- Да, да, я ничего не забуду. Спасибо вам.
- За что же, собственно?
- За Олю. За то, что вы рассказали о ней. Я ничего не забуду.
16. Осокин
- Моя фамилия Завьялов. Я звонил вам по телефону… Вы разрешили прийти.
Высокий, грузный, седой человек стоит на пороге. Он в гражданских брюках на подтяжках, в домашних туфлях и белой рубашке с расстёгнутым воротом.
- Генерал Осокин?
- Я Осокин, Иван Фёдорович.
Завьялову хочется тут же, не тратя времени, сказать: "Я насчёт Мироновой. Ольги Мироновой… Вы знаете, где она сейчас?.." Но он молча пожимает протянутую ему Осокиным руку и сам не замечает, как становится в положение "смирно".
- Проходите, - говорит Осокин. - Осторожно. Тут у нас беспорядок.
Действительно, беспорядок. В коридоре вдоль стен стоят стопки перевязанных верёвками книг. Раскрытый ящик доверху набит стружками. На стенах несколько темных квадратов и прямоугольников - следы недавно снятых картин.
Он идёт за генералом мимо закрытых дверей. Из-за одной доносится стук молотка. "Зачем тратить время, зачем? - мысленно обращается к Осокину Завьялов. - Мы можем поговорить здесь в коридоре, всего несколько слов: "Я разыскиваю Ольгу Миронову. Вы знаете, где она?.."
Следом за Осокиным Завьялов входит в большую комнату. Наверно, это генеральский кабинет. Письменный стол, на нём модель реактивного самолёта. Горит настольная лампа под зелёным абажуром. Книжные полки почти пустые. Осталось всего несколько книг на самой верхней полке. На остальных полках - тёмные следы. У письменного стола - уложенные стопкой, перевязанные бечёвками папки. На потолке голый крюк и обрывки проводов, - видимо, там висела люстра. Стук молотка едва доносится в эту комнату.
- Видите, какой у нас беспорядок, извините, - неторопливо говорит Осокин. У него низкий, чуть хриплый голос. Любое слово, произнесённое таким голосом, приобретает особую значительность.
- Садитесь. - Он убирает с кожаного кресла перевязанную стопку книг и кладет её на пол.
Завьялов опускается в кресло. Оно очень глубокое. Осокин усаживается за письменный стол.
- Слушаю вас, - говорит Осокин.
Наконец-то!..
- Товарищ генерал… - начинает Завьялов.
- Я сейчас не командую, - прерывает Осокин мягко, но, как кажется Завьялову, недовольно: - Меня зовут Иван Фёдорович. Итак, я слушаю вас.
- Иван Фёдорович, вы знали Миронову, Ольгу Миронову?
Завьялову кажется, будто тень падает на лицо Осокина. Он чуть откидывает голову назад и настораживается. Впрочем, может быть, это Завьялову только кажется.
- Знал, - спокойно отвечает через мгновение Осокин. Больше он не произносит ни слова, только пристально вглядывается в Завьялова.
- Дело в том, - торопливо продолжает Завьялов, - что я её разыскиваю. Мне удалось узнать адрес учреждения, в котором она работала шесть лет назад. Однако сейчас на той улице новые дома, а институт, в котором она работала, переведён неизвестно куда.
Под настороженным взглядом Осокина Завьялов меняет тон. Он старается говорить почти равнодушно, будто это дело не имеет для него особого значения. Но, принуждая себя, начинает волноваться ещё больше.
- Я разыскал одного из бывших сотрудников этого института, - продолжает Завьялов. - Он знал Миронову, но ничего не слышал о ней с тех пор, как институт переехал. Его фамилия Соколов, профессор. Он сказал мне, что в институт Миронову рекомендовали вы. Вот я и подумал, что, может быть…
Завьялову не по себе под настороженным, а может быть, и недоброжелательным взглядом этого большого седого человека.
- Вы познакомились с Мироновой после войны? - спрашивает Осокин.
- Нет. Это было на фронте. Я служил в авиации. Она тоже. Потом я узнал, что она погибла во время боевого вылета. Но это было ошибкой. Она не погибла.
Он умолкает. И Осокин молчит.
"Почему вы молчите, почему?" - хочется крикнуть Завьялову.
- Да, она не погибла… - медленно произносит наконец Осокин и впервые за эти минуты, отведя свой взгляд от Завьялова, опускает голову.
Завьялов ждёт. Подперев рукой тяжёлую седую голову, Осокин сидит неподвижно. Потом он произносит только одно слово:
- Имя?
- Имя? - озадаченно переспрашивает Завьялов. - Её зовут Ольга, вы же знаете.
- Нет, нет, ваше имя? Как зовут вас?
- Владимир Андреевич.
- Владимир… - повторяет Осокин. - Ну да, конечно, Владимир…
Осокин поднимает голову и снова смотрит на Завьялова в упор. И Завьялову кажется, что Осокин вернулся откуда-то издалека. Эти секунды его будто не было здесь. Но вот он снова вернулся. Откидывается на спинку стула. Начинает говорить, теперь уже спокойно и связно…
- Да, она не погибла. Самолёт сгорел, а ей удалось выброситься с парашютом. В рапорте комэска было сказано, что Миронова погибла. Но она осталась жива. Только обгорела и получила контузию. Её вскоре подобрала пехота. Полгода она провела в госпиталях. А затем вернулась в свою часть…
- Ну, а дальше, дальше? - восклицает Завьялов, физически ощущая боль при словах: "обгорела", "получила контузию".
- Дальше? - переспрашивает Осокин. - Ну, как положено, продолжала службу в своей части…
- Она рассказала вам это уже после войны?
- Нет, почему же! Я служил тогда в политотделе авиадивизии. Полк, в котором была она, входил в эту дивизию, и поэтому естественно…
- Но почему же она не написала мне, когда вернулась?
- Вы же погибли, Завьялов, - тихо отвечает Осокин.
- Погиб? Я погиб?! Ложь, чепуха! Я оказался на территории, занятой врагом, но это длилось всего лишь месяц, а затем я снова вернулся в свою часть!..
- Но за этот месяц появилась статья в газете, красноречиво описывающая вашу гибель, - возразил Осокин.
- Какая статья, где?
- Я же говорю, в газете. Кажется, в нашей, фронтовой.
- И Оля прочла её?
- Да, конечно.
На какое-то мгновение их взгляды снова встречаются.