С чувством боли и жгучего интереса смотрел Завьялов на улицу Горького, такую, какой она была двадцать лет назад, и мучительная и радостная игра воображения захватывала его целиком. Завьялову начинало казаться, что машина времени перенесла его в детство, в юность; какой-нибудь эпизод, случай, незначительный сам по себе и важный лишь тем, что он был в действительности, часто возникал в его памяти. И Завьялову чудилось, что он шагает вот по той. улице Горького, мимо вот этих домов, ныне снесенных или задвинутых куда-то в глубь двора, и какая-то девушка из прошлого ждет его на следующем углу, и на ней берет, такой же, как на большинстве девушек тридцатых годов, и узкая, длинная юбка, какие тогда были в моде.
Он смотрит на людей, идущих по тротуарам, на людей тех лет, когда он сам жил по-настоящему, и вдруг он спрашивает себя, старается понять, чем эти люди внешне отличаются от сегодняшних.
Странное дело! Кому доводилось смотреть на старые, выцветшие фотокарточки дореволюционных времен или эпохи гражданской войны, кто видел кинофильмы давних лет, вспомните: в одежде, в прическах, в выражениях лиц людей того времени есть нечто такое, что потом уже невозможно воспроизвести во всей непосредственности.
И как бы ни старались режиссер, костюмер или гример, ставя сегодня картину о давно прошедших годах, они не в силах добиться, чтобы их персонажи выглядели именно так, как их далекие прообразы. Время накладывает свой неповторимый отпечаток на людей. Казалось, все можно воспроизвести: улицу, прохожих, женщин, солдат, детей, их одежды, прическу… Но есть "нечто", что не повторяется.
И только в фильмах, снятых современниками, происходит чудо: глядя на мелькающие перед тобой кадры, переживаешь свои детство и юность…
И каждая пядь земли, по которой проходят люди и на которой есть незримый отпечаток и его, Завьялова, ноги, каждый камень исчезнувших ныне домов, витрины не существующих теперь магазинов - все, все приобретало для него огромную значимость. И ему казалось, что объектив киноаппарата поймал все это именно в тот день, вечер или ночь, когда он шел, - он помнит куда! И когда случилось, - он помнит что!..
А на другой день после этого он пошел туда-то, а потом встретил ее, - где, где она теперь?.. И они вместе пошли вот по этой улице, вон к тому дому, который не виден сейчас, но обязательно был бы на экране, если бы оператор переместил свой аппарат чуть влево…
А рядом с ним, в кинозале, позади и впереди, люди смеются над забавным сюжетом, - им ничего не говорят эти дома, эти улицы. Они еще очень молоды, эти люди.
А Завьялов видит свой фильм. Он единственный в этом зале. Да он и не в зале вовсе. Он там. На той улице, на той дороге. Там!..
Итак, Завьялов идет сейчас мимо кинотеатра повторного фильма. Сегодня фильм про летчиков. Завьялов заходит и покупает билет. На этот раз у него единственная цель: убить время.
Но он ошибся. Он видит людей в летной форме, самолеты, и воспоминания с новой силой охватывают его. Фронтовой аэродром, летчики в пилотках, девушки в форме летчиков…
Он закрывает глаза и видит перед собой ее, Олю. Не такой, какой встретил ее на волжской пристани, и не такой, какой увидел ее в журнале "Луч". Совсем другой…
Был 1943 год. Завьялов уже летчик-истребитель, лейтенант. Его успели уже два раза ранить, правда, оба раза легко, дальше санбата не отправляли. Он сбил уже три самолета противника и получил свой первый орден Красной Звезды. Всего семь летчиков стояли в строю, когда командир дивизии вручал Завьялову этот орден, - всего восемь человек с командиром на правом фланге. Все, что осталось к этому времени от их полка.
А на другой день был получен приказ им всем, во главе с командиром, отправиться в тыл за новыми самолетами, потому что летать было уже не на чем: обломки и пепел ЛАГов, на которых воевали Завьялов и его товарищи, были разбросаны, развеяны по земле.
Им предстояло отправиться на грузовике за шестьдесят километров на аэродром штурмовиков, там пересесть в транспортный самолет и лететь на Урал за новыми машинами.
На экране перед Завьяловым несется по фронтовой дороге полуторка, и в ней, держа друг друга за плечи, стоят веселые парни-летчики. А он видит перед собой другую дорогу, другой кузов полуторки, других ребят-летчиков и себя среди них.
Он служил на северном, болотном фронте, и дороги там почти никогда не просыхали, для аэродрома нелегко было выбрать сухой и твердый грунт. И все летчики с восхищением говорили о пехоте, которой приходилось сидеть в блиндажах, дотах и окопах, залитых водой.
И автодороги по этим землям приходилось строить на фашинах, то есть укладывать в прорубленных лесных просеках бесконечный косой ряд бревен, а по бокам рыть глубокие кюветы для стока воды. И вот по одной из таких дорог им предстояло ехать на аэродром штурмовиков, куда должна была прибыть транспортная машина.
Они - семь летчиков и командир полка - стали укладывать свои вещи еще с утра: предстоял полет в тыл, в другой мир, в другую жизнь, из которой они, как им казалось, ушли очень, очень давно. А теперь на время воз вращаются и поэтому должны взять с собой все, что может там пригодиться. Некоторые из летчиков уже успели забыть, что в первую очередь необходимо человеку в тылу. Они взяли с собой уйму свежих подворотничков, матерчатых и целлулоидовых, мундштуки и ножи с рукоятками из плексигласа - входящий в моду армейский шик, портупеи к поясным ремням, которые никогда не носили в боевые летные будни, шинели и плащ-палатки, рассчитанные на разную погоду и на разные случаи жизни, фляги с водкой. До блеска начистили сапоги…
И вот они в кузове полуторки едут к штурмовикам. Не по такой дороге, как там, на экране, укатанной и гладкой, а по проклятым фашинам. Трясутся со скоростью десяти километров в час. Ехать трудно, то и дело перегревается мотор, и вода в радиаторе закипает, и шофер бегает меж деревьев со ржавым, помятым ведром в руках в поисках болотца, или лужи, или фугасной воронки, наполненной водой… А потом они снова трясутся на ребрах фашин, пока ответственный за воздух не крикнет: "Воздух!" И тогда все выпрыгивают из кузова и бегут в лес, а шофер отказывается съезжать с дороги, потому что съехать легко, а выбраться из волховских болот невозможно…
Ехать нудно и трудно, но Завьялову весело. Ему очень весело, Володьке Завьялову, молодому летчику-истребителю, кавалеру ордена Красной Звезды. Он чувствует за своей спиной трепет крыльев боевой славы, и они несут его в тыл, в большой город, где нет затемнения, где по улицам девушки ходят в обычных (нет, в необычных!) гражданских платьях, где есть кино, и, наверное, клубы и' можно потанцевать… "Потанцуем, девушка?" Вот он стоит перед ней, самой красивой, орден поблескивает тусклым, но благородным светом, и гимнастерка чуть морщится на груди, когда он склоняется перед девушкой в легком поклоне. И она смущенно отвечает: "Пожалуйста, только я плохо танцую". А он галантно: "Что за разговор! Я тоже…"
Но нет, ничего этого не было. Случилось совсем другое.
Чудо произошло нежданно-негаданно. Это только в сказках и операх чудеса заранее дают знать о своем появлении. На сцене начинает темнеть, молнии полосуют небо, раздаются глухие раскаты грома, и порывы ветра пригибают к земле деревья, гремит медь оркестра, барабан выбивает тревожную дробь…
А они, Завьялов и его товарищи, еще за пять минут до того, как все это произошло, попросту тряслись по проклятой деревянной дороге, проложенной в побитом артиллерией лесу. Потом они увидели поляну в полкилометра шириной и в полтора длиной и на ней ИЛы, уткнувшие свои хвосты и фюзеляжи в гущу деревьев.
Машины стояли по краям поляны-аэродрома метрах в пятидесяти одна от другой. Уже смеркалось, самолеты, очевидно, лишь недавно вернулись после боевого задания. Механики в синих замасленных комбинезонах заботливо укрывали моторы маскировочными ветками, по наезженному травянистому следу полз бензозаправщик, другой стоял у одного из самолетов, змеевидный шланг тянулся по крылу. На крыле сидел на корточках механик. Командир полка Симонюк был в кабине грузовика. Он высунулся из окна, когда машина проезжала мимо самолета, и крикнул:
- Как до вашего КП добраться?
- Прямо давай, - ответил, не оборачиваясь, механик.
Шофер нажал на газ, машина рванулась вперед, в тот же момент сидящий на крыле механик встал, обернулся, и тогда…
Тогда Завьялов увидел Олю.
Он узнал ее сразу, мгновенно, несмотря на ее комбинезон и пилотку, крикнул громко, на весь аэродром: "Оля, Оля!" На ходу выпрыгнул из кузова и побежал к самолету.
Он узнал ее, узнал! Она стояла маленькая на большом крыле самолета, на лице ее были темные масляные пятна, прядь волос выбивалась на лоб из-под пилотки, но Завьялов узнал ее с первого взгляда, когда она обернулась.
И она тоже узнала его. Крикнула: "Володя!" И соскочила с крыла в тот самый момент, когда он уже был рядом и смог подхватить ее.
Машина, на которой они приехали, остановилась, и Симонюк, высунувшись из двери кабины, закричал Завьялову:
- Что случилось, лейтенант?
- Знакомую встретил, товарищ подполковник! - ответил Завьялов.
- Ну, поздороваешься и на КП давай! Быстро!
Дверца кабины хлопнула, машина тронулась.
А они стояли у самолета, и Завьялов все еще не выпускал ее из своих рук.
Все, о чем он думал, пока ехал в машине, его глупые, смешные мечты о поездке в тыл, о каких-то девушках, о танцах, все мгновенно исчезло, испарилось из его сознания.
Оля стояла на земле. Завьялов впился руками в ее худенькие плечи. Его пальцы точно судорогой свело.
- Ты испачкаешься, я вся в масле, - тихо сказала Оля и улыбнулась.
Он так и не поцеловал ее в первое мгновение, а теперь на глазах у шофера бензозаправщика, "а глазах механиков, которые перестали копошиться у соседних самолетов и смотрели на них, уже не решался на это.
Он снял руки с плеч Оли. Она наклонилась, сорвала пучок травы и стала торопливо вытирать свои замасленные руки. Завьялов не мог произнести ни слова. Он задыхался.
Наконец он обрел дар речи. Кажется, воскликнул: "Ты… здесь?" И она ответила: "Здесь, Володя". - "Но… я же улетаю в тыл!" - с отчаянием почти выкрикнул Завьялов. "Это за вами должен прилететь "Дуглас"? - спросила Оля и добавила: - Я знаю. Мы ждем его".
Кажется, он забыл обо всем: о том, что идет война, что он летчик, что жизнь на войне подчиняется своей логике и своим железным законам. Как будто он снова стал Володькой Завьяловым, вчерашним школьником, встретившим свою первую настоящую любовь..
Но вот он услышал оклик: "Завьялов, давай на КП!" - и, оторвав свой взгляд от Оли, увидел, что один из их восьмерки, старший лейтенант Колышев, стоит поодаль и машет Завьялову рукой.
Он успел только шепнуть Оле:
- Где мне найти тебя?
Она ответила:
- Я сама тебя разыщу!
И вот он уже бежит к Колышеву.
Потом все они сидят в блиндаже командного пункта на деревянных лавках, вытянутых вдоль стен, а командир полка штурмовиков и подполковник Симонюк - на короткой скамье, у врытого в землю грубо сколоченного стола. На столе горит карбидная лампа - высшее достижение фронтовой осветительной техники, и командир штурмовиков говорит, что "Дуглас" прилетит только завтра, по-видимому, рано утром. Поэтому ночь летчикам придется провести здесь.
Стемнело, когда они вышли из землянки. Аэродром со всех сторон окружал хвойный лес, тени деревьев уже лежали на пыльной траве, примятой колесами самолетов, бензозаправщиков и грузовиков.
Летчики стояли и ждали коменданта - он должен был развести их по землянкам, к штурмовикам, которым придется потесниться на эту ночь.
Все были опечалены задержкой, всем хотелось быть уже в воздухе, с каждой минутой приближаться к Большой земле, к мирным городам.
Только Завьялов был счастлив.
Он стоял у блиндажа командного пункта, переминался с ноги на ногу и нетерпеливо поглядывал по сторонам.
Но Оли нигде не было видно. А потом при-шел комендант и развел летчиков по землянкам.
В тесной, маленькой землянке, где предстояло ночевать Завьялову, было темно. Комендант посветил карманным фонарем, и Завьялов увидел на узких нарах двух спящих летчиков.
Комендант растормошил одного из них и сказал, чтобы тот подвинулся и дал место Завьялову. Летчик пробормотал что-то спросонья и придвинулся к товарищу, освобождая Завьялову место у стены.
Завьялов поблагодарил, сказал коменданту, что спать еще не хочет, посидит немного на воздухе у землянки. Комендант ушел.
И вот Завьялов стоит, прислонившись спиной к деревянному накату землянки. Уже совсем темно, зажглись неяркие звезды, издалека доносится артиллерийский гул, зарницы вспыхивают в небе, где-то тарахтит невидимый У-2.
Завьялов вдруг слышит мужской голос:
- Ждешь?
Какой-то офицер шагает к нему из темноты-
- Да, - отвечает Завьялов. - Впрочем… вы о чем?
Офицер подходит совсем близко, и Завьялов различает два ордена Красного Знамени на его гимнастерке и три звездочки на погонах.
Офицер подносит руку к пилотке и произносит скороговоркой:
- Старший лейтенант Воронин. Завьялов козыряет ему в ответ: - Лейтенант Завьялов.
Некоторое время Воронин молчит. Потом спрашиваем.
- Почему не спишь, лейтенант?
- Не хочется, душно. А здесь хорошо.
- Врешь, - говорит Воронин, - Ольгу поджидаешь.
Жар мгновенно опаляет лицо Завьялова. Он отвечает неуверенно и смятенно:
- А вам… какое вам дело?
- Есть дело, раз говорю, - обрывает его Воронин. - Ты зачем сюда пожаловал? В тыл лететь или за девками бегать? Если лететь, то иди и спи, завтра полетишь, понял?
Завьялов сжимает кулаки., В нем поднимается злоба. Он еще не знает к кому. К Воронину, который говорит с ним таким тоном? К Ольге, на которую этот старший лейтенант, видимо, имеет какие-то права?
- Я прошу меня не учить, - начинает Завьялов, стараясь избегать прямого обращения. Воронин старше его по званию; отвечать ему на "ты" Завьялов не решается, но и на "вы" обращаться не хочет. - Прошу меня не учить, - повторяет Завьялов, Ему хочется отвечать резко и с достоинством, но голос срывается.
- Буду учить, если потребуется, - снова обрывает его Воронин. - Ты что это задумал? Поразвлечься на перепутье?
Завьялов делает шаг вперед и теперь стоит лицом к лицу с Ворониным. Смотрит в упор в его узкое, со шрамом над левой бровью лицо, в его немигающие глаза.
- Кто вам дал право… - стиснув кулаки, начинает Завьялов.
- Господь бог! - с усмешкой, не дослушав его, говорит Воронин. - Господь бог дал мне это право, ясно?
- Почему вы со мной так разговариваете? - вскипает Завьялов. - Кто она вам?
- Она в моей эскадрилье. Обслуживает мой самолет.
- Но не вас же? - вырывается у Завьялова, и тут же ему становится нестерпимо стыдно.
- Видать, лейтенант, тебе в жизни мало морду били, - говорит Воронин. Он произносит эти слова как-то раздумчиво и с сожалением. - Я сразу понял, что ты за человек. А она еще к тебе бежать собирается. "Куда лейтенанта поместили?" Даже фамилии твоей не знает, а бежит на ночь глядя. Только мы этого не допустим. Ясно? Знаешь ли ты, пижон, что это за девушка? Знаешь ли ты, что никто в полку пальцем к ней не смеет прикоснуться?
Внезапно Завьялов почувствовал, что злоба его прошла. Кулаки разжались. Кровь отхлынула от лица.
- Ты ошибаешься, старший лейтенант, - проговорил он.
- Извернуться хочешь?
- Нет. Я эту девушку знал раньше. Еще на гражданке. Мы встретились и потеряли друг друга. А теперь вот снова встретились… Случайно, понимаешь?
- Байки! - угрюмо сказал Воронин.
- Нет, Воронин, не байки, нет! Я тогда ночью, на пароходе, в воду хотел броситься, чтобы за ней плыть…
Он замолчал. Ночь… пароход… Разве это что-нибудь скажет Воронину? Но, очевидно, если не слова, то взволнованный голос что-то ему сказали. Воронин как-то обмяк весь и, как показалось Завьялову, ссутулился.
И вдруг Завьялов услышал голос Оли:
- Володя, ты здесь?
Она точно вынырнула из темноты, из черной тени густых сосен.
- Здесь, здесь этот Володя, - угрюмо отозвался Воронин и добавил: - Между прочим, Завьялов его фамилия…
- Ах, это вы, товарищ старший лейтенант! - смущенно произнесла Оля и подошла ближе. На ней была юбка, гимнастерка с сержантскими нашивками и туфли вместо сапог.
- Это мой командир, - сказала она Завьялову. - Вы тоже были раньше знакомы?
- Да, - с иронией ответил Воронин, - на гражданке.
- Ну вот, - торопливо и все еще, как казалось Завьялову, смущенно, заговорила она, - вот как все получается. А я служу в эскадрилье старшего лейтенанта. Оружейником. Обслуживаю самолет комэска. "Шестерку"!
- Уже знаю, - сказал Завьялов.
- Только вот товарищ старший лейтенант, видимо, не очень мне доверяет, - поспешно, точно боясь молчания, которое может наступить, продолжала Оля, - не хочет брать меня воздушным стрелком.
- Ну, я ухожу, - неожиданно сказал Воронин, - спокойной ночи. Впрочем…
Он не договорил, передернул плечами и медленно зашагал в сторону.
- Пойдем и мы, - сказал Завьялов. Эти слова неожиданно для него самого прозвучали жестко и с вызовом.
Он взял Олю под руку, и они пошли в сторону леса.
- Оля! - вдруг послышался из темноты голос Воронина. Завьялову показалось, что он прозвучал как-то жалобно и беспомощно.
- Да? - отозвалась она и остановилась.
- Ты… ты бы надела сапоги, - глухо сказал невидимый в темноте Воронин. - Скоро роса выпадет. Простудишься.
- Но… я же ненадолго, - отозвалась Оля, - мы поговорим немного с Володей, и я вернусь. Вы меня слышите, товарищ старший лейтенант?
Ответа не было.
- Пойдем, - тихо сказала Оля и взяла Завьялова за руку.
Если бы он знал, что они в последний раз вместе! Если бы он знал, что больше не увидит ее!
Но до этого еще далеко. Пройдут еще долгие месяцы, и он получит от Оли десятки писем, и сам будет бесконечно писать ей, где бы он ни был, в каких бы условиях ни находился, пока не наступит молчание. Долгое черное молчание…
Но сейчас он шел рядом с ней, она держала его за руку, крепко, как в тот день, в толпе на волжской набережной. И он был уверен, что теперь уже всю жизнь будет видеть ее лице. А он видел его во второй и последний раз. Если бы он знал это, если бы мог предвидеть!..
Он рассказал, как искал ее тогда на пароходе в ту страшную ночь, а она рассказала, как осталась на пристани, затертая в толпе, и лишь через неделю добралась до Астрахани. И о том, что еще там, на набережной, она сказала себе, что найдет свое место в этой суровой жизни и никогда больше не окажется щепкой, которую несет по течению и больно бьет о берега. На второй же день по приезде в Астрахань Оля пошла в военкомат просить, чтобы ей дали возможность получить военную специальность. А когда там отказали, пошла в горком комсомола. Но и там получила отказ: ведь ей еще не было восемнадцати.
Она хотела попасть в авиацию кем угодно, но непременно в авиацию, потому что знала: только в авиации они когда-нибудь смогут встретиться. Она дневала и ночевала в горкоме, подстерегала секретаря при входе в кабинет и у подъезда и добилась наконец, что в документах перечеркнули дату ее рождения и поставили заветную цифру "18".